Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Тим Ингольд. Линии: краткая история. М.: Ад Маргинем Пресс, 2024. Перевод с английского Дениса Шалагинова. Содержание
Антропология часто становится рискованным и опасным занятием, но такая тема, как «линии», выглядит более чем абстрактно и не кажется достаточно опасной для полевого антрополога. Повстанцы в джунглях или уличные торговцы наркотиками — гораздо более экстремальные объекты исследования и требуют отваги, однако в умелых руках и линии способны привести туда, где проверка теоретических конструкций может стать крайне опасным предприятием. Иллюстрируя понятие «призрачная линия», Ингольд сообщает читателю:
Я наткнулся на одну такую линию, когда пас оленей у границы между Финляндией и Россией около двадцати пяти лет назад [в 1970-х]. Граница была отмечена четко вырубленной полосой леса, по средней линии которой проходил фактический рубеж. Он был отмечен разве что редкими пограничными столбами. Но если бы я попытался его пересечь, в меня бы стреляли с одной из многочисленных наблюдательных вышек на советской стороне.
Как же возник столь опасный поворот сюжета в книге с совершенно не предвещавшим стрельбы названием? Очевидно, что для ответа на этот вопрос нам нужно прежде всего разобраться с личностью ее автора.
На вопрос, кто самый известный ныне живущий антрополог в мире, не каждый читатель сразу найдет ответ (если, конечно, не ответит на автомате «Станислав Дробышевский»), однако именно Тим Ингольд, пожалуй, наиболее уверенно может претендовать на этот почетный титул. Его книги моментально становятся бестселлерами, индекс Хирша подпирает небеса, как мировой ясень Иггдрасиль, а обсуждения самых животрепещущих вопросов науки в журнальных дискуссиях редко проходят без участия этого исследователя. Однако, несмотря на столь солидную репутацию, «Линии: краткая история» стала первой переведенной на русский язык книгой Тима Ингольда, всего-то через полтора десятка лет после своего выхода в свет в 2007 году, и здесь возникает следующий вопрос: почему именно она была выбрана, чтобы представить британскую антропологическую мысль русскоязычному читателю.
Пожалуй, «Краткую историю» нельзя назвать самой известной книгой автора, ведь у него есть и более цитируемые и упоминаемые работы, связанные с осмыслением взаимодействия человека с окружающей средой. Однако выбор издательства Ad Marginem кажется прозрачным: пусть «Линии» не самая известная книга, но зато одна из самых универсальных, где мысль Ингольда, и так обычно пренебрегающая дисциплинарными границами, простирается максимально широко, охватывая самые разные тематические поля. Действительно, рецензии на первое английское издание «Линий» появились в археологических журналах, журнале по исторической географии и даже журнале по практической теологии. Возможно, именно это разнообразие откликов заставило автора посетовать во введении ко второму английскому изданию (2017), что пока наименьшее влияние книга оказала на его собственную дисциплину — антропологию (в то время как категорией наиболее понимающих читателей оказались виолончелисты, ведь и сам Ингольд любит играть на виолончели).
Почему же «Краткая история» оказалась так хорошо принята в самых широких кругах? Одна из причин заключается в том, что автору удалось избежать отчетливых ассоциаций с каким-либо дисциплинарным глоссарием: он почти не прибегает к узкоспециальной теоретической терминологии и вообще старается пробудить интерес у максимального количества читателей, не используя слов-триггеров, на которые могли бы клюнуть приверженцы конкретных теорий и концепций. Список иллюстраций напоминает нам скорее бестиарии Борхеса, ведь там встречаются и «„А“ Иа-Иа», «Рисунок Джона Рескина, изображающий побеги вокруг корня итальянской сосны», «Шарф, сотканный майя-киче» и много других удивительных вещей, расположение которых на страницах одной книги свидетельствует не только о большой эрудиции Ингольда, но и показывает, какими извилистыми линиями прогуливается его плодотворная мысль.
Сам автор в том же предисловии ко второму английскому изданию прямо отказывается претендовать на формулирование своей книгой какой-либо особой теории линий, так же как отвергает интерпретацию линий в своем повествовании в качестве метафоры. «Линии, — сообщает он, — представляют собой реальные феномены, достойные исследования»; однако тут же Ингольд оставляет нам ключ к собственному лукавству: «Они реально существуют — в нас и вокруг нас, — продолжает он, — от них не скрыться, ведь при любой попытке ускользнуть от линий мы лишь проводим еще одну». Очевидно, что, занимаясь исследованием такого всепроникающего и вездесущего объекта, «от которого не скрыться», невозможно не сформулировать действительно универсальные теории, как нельзя удержаться от распространения их в качестве метафоры на самые разнообразные аспекты реальности. «В этой книге я надеюсь показать, — пишет автор, — что изучать людей и вещи — значит изучать линии, из которых они сделаны». Именно эта широта, настоящая трансцендентность феномена линий и позволила Ингольду привлекать для своей аргументации столь разнообразные кейсы — от шумерской клинописи до вопросов охраны государственной границы РФ — и писать о линиях как о краткой истории решительно всего на свете. Впрочем, это отнюдь не значит, что повествование потеряло предметность и структурность; как же в такой перспективе «Линии» стали рассказом о нас и о нашем мире и что именно рассказали?
Первая глава посвящена жанру, который Бруно Латур называл самым важным инструментом антропологии — жанру деконструкции устоявшихся генерализаций и оппозиций, таких как «пение и речь», «запись текста и музыкальная нотация», «чтение и говорение». Ингольд показывает, что наши представления об этих повседневных для многих занятиях менялись на протяжении человеческой истории, и то, что мы воспринимаем сейчас как чуть не противоположности, не были чем-то различным для людей Античности или Средневековья: тексты читали только вслух; у страницы был голос, а люди, впервые столкнувшиеся с чтением, даже «видели» губы и лицо страницы во время чтения; чтобы прочитать запись мелодии, нужно было пропеть ее вместе со словами и так далее. Этот раздел можно было бы подвергнуть историографической критике в связи с тем, что неумение людей древности читать «про себя» все-таки остается лишь гипотезой, которая уже опровергалась свидетельствами альтернативных источников, однако это не имеет большого значения для мысли Ингольда. Именно в этой главе важны не типология и периодизация, а разнообразие способов представления и воображения текстов и музыки, способы, связанные с линиями и линейностью, — но какими именно линиями? Об этом уже идет речь в следующей главе (где автор внезапно отходит от постмодернистской деконструкции и приступает к старым добрым классификациям традиционного позитивизма), которая в силу биологических коннотаций книги названа «таксономия».
Действительно, во второй главе мы узнаем, какие бывают линии исходя из их отношений с поверхностью, своей видимости, а также в отдельном разделе, представляющим уже прямой оммаж Борхесу, рассматриваются линии, не входящие в ранее описанные классификации. Здесь мы начинаем подозревать, что все эти таксоны — троллинг или ирония, и позитивистский флер действительно покидает повествование, как только Ингольд начинает рассуждать о переходе одних таксонов линий в другие, промежуточных состояниях и тех самых пограничных вышках на границе с Россией. Кажется, игра в таксоны была нужна лишь для того, чтобы подготовить выход на сцену главной оппозиции книги — «линии, которая вышла на прогулку» и «линии оккупации», олицетворяющих домодерный и модерный мир соответственно. Линия прогулки — изгибающаяся кривая, наворачивающая спирали и петли, находящаяся в полном контакте с поверхностью, по которой проведена; линия оккупации — прямая, соединяющая точки, переносящая из одного места в другое, минимизируя взаимодействие с ландшафтом между ними.
На этом ключевом концепте необходимо отдельно остановиться, так как он дает много действительно важных метафор. Модерность с ее прямыми линиями лишает нас чувства места, разъединяет мир на точки, но снова собрать его поможет возвращение к «прогулкам», исследующим и чувствующим то, что происходит вокруг. Антропология как раз наука прогулок: включенное наблюдение — это непрекращающаяся прогулка в компании изучаемого сообщества; именно в своем долгом саамском поле Ингольд много времени провел в «странствиях», где, как он пишет, совмещены движение и внимание. Может быть, именно антропология поможет людям снова увидеть то, что они перестали замечать из-за слишком быстрого перемещения между точками? Ведь концепция «странствия» подходит не только к хождению пешком: слегка подкрутив масштаб, на определенном удалении мы можем увидеть слияние последовательности прямых линий оккупации в изгибающийся свободный зигзаг, а линия свободной прогулки при близком рассмотрении, напротив, окажется состоящей из линий оккупации. Очевидно, автор надеется на это, и поэтому расстроен относительным невниманием антропологов к «Краткой истории»; одно из данных им самим объяснений состоит в том, что, несмотря на следование антропологической линии и явного сочувствия ей, его работа вышла за пределы антропологии и уже не попадает в сектор обзора антропологического бинокля. Мы вернемся к этому в конце, а пока продолжим прогулку по главам книги, ведь скоро она снова приведет нас к тексту и письму, прямая линия оккупации никогда бы так не сделала!
Впрочем, прежде Ингольд переходит к не менее важной теме «линий родства» и рассматривает их как кейс ухода от «свободных линий» средневековых и античных родословных к прямым модерным диаграммам родства, похожим на инженерные схемы или печатные платы. Нет более антропологической темы чем родство, ведь она тоже, как петляющая и извивающаяся нить, неровными стежками соединяет, сшивает прошлое и будущее антропологии — от Генри Льюиса Моргана и его эволюционистских типологий систем родства до современных исследований усыновлений, мафиозных кланов или репродуктивной медицины. Теперь исследователи родства часто говорят, что их область находится в кризисе; позитивистские типологии и схемы надоели антропологам или не оправдали возложенных на них ожиданий, возможно чрезмерных. Но Ингольд, который сам начинал с таких исследований, публикуя данные по терминам родства саамов, показывает новый путь, который может принести плоды: нужно отказаться от концепции родства как линии между эго и его родственниками, а увидеть его как тропинку, заметить, какие ландшафты отношений оно пронизывает на своем пути, то есть заняться родством за пределами точек филиации.
И пятая глава действительно возвращает нас к тексту и письму. Теперь, когда автор вооружил нас концептом свободной линии и линии, соединяющей точки, мы можем вместе с ним провести анализ того, как текст перестал быть следованием за почерком писца и превратился в печатные строчки, которые несут нас через страницы со скоростью железнодорожного экспресса. Это завершающий аккорд краткой истории линий приводит нас к заключительной главе, показывающей, как прямая стала символом и обликом цивилизации, оставив хаос изгибов темному прошлому. Автор почти бьет тревогу, показывая, как все вокруг нас становится более прямым и одинаковым, не осуждая, но обращая внимание, что так было не всегда.
Пожалуй, читателю этой рецензии могло показаться, что в нашем пересказе «Линии: краткая история» предстают относительно последовательной историей, действительно выстроенной в одну линию, но такое впечатление правильнее отнести не к самой книге, а к ее восприятию конкретным читателем. Ингольд же неоднократно сравнивает свою работу то с «клубком» в избушке Бабы-яги (в русском предисловии), то со сплетением нитей, из которого торчит достаточно свободных концов, чтобы читатели могли самостоятельно продолжить плести полотно. Именно так и сделал автор рецензии: тянул за те нити, которые понравились ему больше или были лучше поняты, и сплел из них ту последовательность аргументации, которая показалась наиболее продуктивной. Но главное достоинство «Краткой истории», пожалуй, в том, что линии изложения в ней действительно не сходятся в одну точку и оставляют достаточно свободных концов, чтобы каждый нашел среди них подходящие для собственных размышлений, позволяющие вплести найденные нити в собственное полотно, продолжив узор важных именно ему смыслов.