Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Меган О’Гиблин. Бог, человек, животное, машина. Поиски смысла в расколдованном мире. М.: Индивидуум, 2024. Перевод с английского М. Славоросовой. Содержание
Простой русский человек, любитель грибов и быстрой езды, знает о «трансгуманизме» в основном из проповедей патриарха Кирилла — который, как известно, нещадно его бранит как «новую форму антихристианства». На YouTube нередко можно увидеть, что «трансгуманизм — это такая новая религия», а искусственный интеллект — это новый Бог, рукотворный, но оттого не менее могущественный. Или, может быть, Богом становится человек, оживляющий роботов и нейросети своим кислым от арабики дыханием?.. В своей всего лишь второй книге Меган О’Гиблин — американская эссеистска, колумнистка Wired и многих других изданий — предлагает чуть более интересное и осведомленное погружение в вопрос о связи между религией и современными технологиями. Ее ответ Святейшему мог бы заключаться в том, что трансгуманизм, напротив, новая форма христианства, а сам он недоволен, потому что чует конкуренцию. Попутно в книге обсуждаются многие другие вопросы — бессмертие, свобода воли, природа мышления и сознания, реальность Земли и Вселенной, — которые раньше были философско-религиозными, а теперь якобы стали инженерными, но у людей по их поводу все равно глаза разъезжаются в разные стороны.
Едва ли не первое, что потребитель узнает про О’Гиблин, слушая ее выступления или хотя бы читая аннотацию к данной книге, — это ее биографическая коллизия. Автор выросла в семье фундаменталистов, училась в библейском колледже — Библейском институте Муди в Чикаго — и дольше, чем многие ее сверстники, верила не только в Бога, но и в богодухновенность Библии, сотворение мира за шесть дней, близость конца света и прочие буквалистские вещи. Потом она разочаровалась в вере, бросила колледж, устроилась в бар официанткой и стала злоупотреблять алкоголем — все это на фоне полной утраты почвы под ногами и ощущения нереальности и бессмысленности жизни. Тогда-то она и увлеклась философией трансгуманизма — благодаря случайному знакомству с книгой «Эра духовных машин» Рэя Курцвейла. Главная идея книги — с помощью технологий человек в недалеком будущем сможет достичь цифрового бессмертия и обратить Землю в Рай. Срок достижения этой так называемой Сингулярности — 2045 год.
Однако же вскоре О’Гиблин осознала ту очевидную вещь, что вернулась к тому же самому, что буквалистский евангелизм и религия Сингулярности говорят об одном — иногда даже в одинаковых выражениях — и обещают тоже одно. Этот опыт двойного разочарования привел автора к убеждению, которое она не раз проговаривала в своих выступлениях и которое составляет одну из основных идей книги: «мы прошли полный круг как культура». «Притягательность трансгуманизма в том, что он обещает восстановить с помощью науки трансцендентные — и, по сути, религиозные — упования, которые наука же и уничтожила» (с. 73). Современные технологии с их цифровизацией и искусственным интеллектом стали той сферой, в которой решаются старые — или, лучше сказать, вечные, — проблемы философии и теологии «о разуме и его отношении к телу, о существовании свободы воли, о возможности бессмертия» (с. 16). Биография автора выступает одновременно контекстом, исходя из которой ей удалось выдвинуть и вполне убедительно обосновать этот тезис, и микрокосмом в отношении более глобальных процессов: ее «шоковая секуляризация» и последовавшее новое обращение в миниатюре есть то самое, что пережил за последние столетия западный мир. Если в плане средств и технологий прогресс и правда неоспорим, то в плане глубинной сути его не было вовсе. Мы думали, будто идем вперед — но на деле петляли кругами, как гномы в Черном лесу.
Саму эту идею мы, пожалуй, слышали уже не раз, но далее О’Гиблин обращается к конкретной генеалогии, доказывающей не только структурное сходство, но и преемство трансгуманизма к христианской эсхатологии. Начав с самого термина «трансгуманизм», которое впервые использует для обозначения преображенного человеческого естества Данте, автор затем переходит к монаху-алхимику Роджеру Бэкону, основоположнику русского космисма Николаю Федорову и археологу-иезуиту Пьеру Тейяру де Шардену, которые все наравне верили, что научные достижения могут возвысить человеческий род к божественному. Отцом современного трансгуманизма и автором термина «Сингулярность» считается Джулиан Хаксли, который был знаком с трудами Тейяра де Шардена и всего лишь предложил более секулярную версию его идеи про «точку Омега». Так мы всего за несколько шагов вступили в эру «пророков технического прогресса» вроде Курцвейла, попутно собрав большой арсенал технических же средств — но ни одной из давних проблем так и не разрешили. Достоинство книги О’Гиблин — не столько в том, что она представила эта генеалогию, а в том, что она побывала по обе стороны баррикад, хорошо знакома с библейской и раннехристианской литературой и лучше видит пересечения. Про Данте, допустим, мы знали, но кто из любителей технологий читал Вторую книгу Варуха, Тертуллиана и Оригена или может связать дискуссию III-IV веков о воскресении съеденных зверями мучеников с дискуссией о сохранении информационной структуры сознания в результате пресловутой «загрузки разума» в компьютер? Уж точно не Жан-Пьер Дюпюи, который мыслит в схожем ключе, но путает Тертуллиана с Августином.
Еще одна магистральная тема книги, с помощью которой автор наводит мосты между разными «идейными мирами», — это метафоры; не только в литературном, но и более общем смысле «уже знакомых нам вещей, с которыми мы сравниваем что-то новое». Главная же метафора для человека — сам человек. Раньше люди сравнивали другие объекты — скажем, дерево — с самими собой и по аналогии немедленно это дерево одушевляли или приставляли к нему особого духа; сегодня мы точно так же общаемся с роботом-собакой как с живым псом, обвиняем ChatGPT в лютой тупости, «в лицо» ругаем голосовые помощники или, напротив, боимся обидеть чат-бота. С метафорами, пишет О’Гиблин, есть две проблемы. Во-первых, их границы часто размываются: раньше мы говорили, что компьютер «мыслит» в кавычках, а теперь — что нейросеть учится и понимает, без всяких кавычек — и тогда мы «забываем», что это нейросеть. Во-вторых, метафоры закостеневают и ограничивают наши мыслительные горизонты: автор приводит забавный эксперимент, когда один известный психолог недавно предложил ученым описать человеческое поведение, не используя метафору компьютера, — и им это не удалось. В ситуации, когда одни метафоры («душа», «человек как образ и подобие Божие») устарели, а другие закостенели, перед человечеством стоит задача поиска новых метафор, которые бы не ставились у нас на пути шлакоблоками, а, наоборот, помогали идти вперед.
Хотя многие из этих рассуждений интересны и верны, то, как автор пишет о «метафорах» в религии или в магии, отмечено мощной печатью (ее теперь уже) просвещенного сознания: утверждается, скажем, что воскресение «сухих костей» у Иезекииля — это «метафора духовного воскресения» Израиля, которую затем восприняли буквально. Однако это, вероятно, вовсе не метафора, а откровение, предмет веры и надежды — к тому же идея воскресения мертвых пришла в иудаизм в эпоху Вавилонского плена из зороастризма, где тоже не была условной. Аналогичным образом, едва ли когда-то были метафорами вера в духов, концепция души, симпатическая магия или популярные суеверия. Кроме того, почему-то хочется возразить, что «мы» — то есть «мы как человечество» во всем предыдущем изложении — субъект условный: большая часть жителей Земли по-прежнему религиозны, душа для них — «не мертвая метафора», и противоречий между душой и компьютером они не видят. Просто этот компьютер — Антихрист. Иначе говоря, автор часто объявляет метафорами то, во что не верит сама, — а иногда и заходит чересчур далеко в поиске метафорических аналогий, например когда пишет, что в «Википедии» «индивидуальное авторство скрывается, чтобы придать содержанию трансцендентную ауру священного текста» (с. 92). Это, конечно, не так: священные тексты как раз-таки чаще всего подписаны авторитетными именами (даже если это псевдоэпиграфы), а если заглянуть в «Вики» на других языках, помимо английского, то можно увидеть лишь имманентную ауру полного раздрая между сотнями авторов и модераторов.
Некоторые другие приведенные в книге аргументы относительно пересечений между религией и современным научно-техническим дискурсом выглядят более убедительно. Например, поддержанная Маском теория Ника Бострома, что «мы живем в компьютерной симуляции» — по сути, тот же рассказ о сотворении мира, также требующий наличия разумных программистов и к тому же ничего не объясняющий, поскольку наша симуляция все равно кем-то и где-то создана. Неудивительно, что вскоре к этой теории добавилась и своя теодицея — «аргумент о добродетели инженеров», гласящий, что создатели нашей симуляции незлые и что если вести себя интересно и необычно, то они тебя воскресят. Или, например, в Массачусетском технологическом институте якобы бытует легенда, что многие роботехники — потомки Махараля из Праги, который создал голема и передал наследникам тайное знание о том, как оживить его в конце времен. В книге это был бы просто анекдот, если бы к нему не прилагались реальные истории роботов, в которых их создатели пытались «пробудить» сознание исходя из принципов эмерджентности. Поскольку же, как говорилось выше, мы пока не нашли подходящей метафоры для сознания и не знаем, как оно работает, у них этого не получилось — но своих роботов они очень любили.
С 1917 года, когда его обозначил Вебер, тезис о «расколдовывании мира» успел набить оскомину. Если понимать эту идею в самом расхожем смысле, то есть как демифологизацию и десакрализацию, когда мир «становится абсолютно понятен» и подведен под научный расчет, она весьма уязвима для критики — причем как высокой (в стиле Латура, вещавшего о «населении мира странными гибридами»), так и низкой (в стиле «ведь ты же не понимаешь, как работает твой мобильник»). О’Гиблин следует неким третьим путем между принятием и отвержением этого тезиса. С одной стороны, она рассматривает Entzauberung как современный миф о происхождении — миф «о соблазне знания и об изгнании из сада» (с. 16). Во многом из ее книги следует, что подлинного, совершенного расколдовывания мы в современном мире не видим, поскольку действительно не понимаем, как работает субъективный опыт, «одушевляем» ChatGPT или рассматриваем будущее состояние человека в религиозных терминах. С другой стороны, автор предлагает вернуться к исходной веберовской мысли, что «расколдованный мир» лишен не столько непонятного и сакрального, сколько смысла. Сам Вебер сразу же находит свежий ответ у Толстого; трансгуманисты и фанаты технологического прогресса, по сути, регрессируют к религиозному мировоззрению. У О’Гиблин ответов нет — лишь грустное осознание.
В отличие от Декарта, которого в его радикальном сомнении утешила вера в благого Творца, нам утешиться нечем: заплутав в бессмысленном мире технических джунглей, мы можем разве что вернуться мыслью к исходной точке. И этой точкой, сколь банально бы это ни звучало, будем мы сами: люди, которые строят компьютеры, пишут алгоритмы для нейросетей и пристрастные программы для выявления потенциальных преступников, а еще проворачивают махинации в социальных сетях, чтобы их тело победило на выборах. В этом смысле биографические зарисовки в книге — не просто дань уважения жанру: у них есть и концептуальная роль. Стабильно с большей или меньшей периодичностью возвращаясь к личному опыту автора, мы выныриваем из концептуальных пучин к чему-то более человеческому, где царит произвол. Можно сколь угодно твердо знать, что робот не живой пес, но вот он скулит — и наша глупая рука сама тянется его погладить. Можно сколько угодно читать доклады, но самые вдохновляющие разговоры на конференциях происходят уже после них, часто в нетрезвом виде. И если биография Меган О‘Гиблин и впрямь повторяет историю западного мира, а нужные метафоры еще только «ждут, чтобы их нашли», то мы снова в аморфном нигде — в том пространстве, где некогда хитрый карлик нашел в Первом Пламени темную душу и разделил меж своими потомками.