Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Любомир Мицич. Варварогений децивилизатор. М.: Гилея, 2021. Перевод с французского Марии Лепиловой
Загорелый, моложавый красавец топчет мостовые фантастических городов. Сражается с готовящими человечеству ад и рабство колдунами-лицемерами, одинаково легко поигрывая желваками и мускулами. А на досуге профессионально спасает прекрасных дев и отпускает неизменно едкие ремарки по поводу вырождения отдельных личностей и совокупности оных в инкубаторе агломераций.
Сюжет, многим знакомый с возраста практически бессознательного. По томикам издательства «Северо-Запад», по кассетам с влажным шварценеггеровским рельефом и переводом «в заложенный нос», по десяткам видеоигр. И, вопреки всему, совершенно не постылый: «Горький» уже писал, как героическое фэнтези легко меняет окровавленную набедренную повязку на еще более откровенный квир-доспех. Вечный триумф жанра соразмерен его простоте: революция в этой литературе происходит буквально с малейшим выкручиванием ее правил. Меж тем любопытно, что одно из сильнейших ее потрясений чуть было не пропустили.
В 2019 году на русском вышла «Антологии югославского авангарда, 1921–1926». Первая часть сборника, запланированного издательством «Гилея» еще в 2015-м, а в итоге с легкой руки составителя Адама Ранджеловича утекшая к «Опустошителю». Вразумительная, но лапидарная компиляция переводов «дадаистов, но не дадаистов; футуристов, но не футуристов; сюрреалистов, но не сюрреалистов». Думаю, что первый же оглашенный в этой «антологии довольно-таки субъективного и антиакадемического характера», будь он жив, за такие титулы наверняка бы поехал к господину составителю минимум скандалить.
Любомира Мицича (1895—1971) постоянно с кем-то сравнивали, пусть частенько эти сравнения оказывались в его пользу. Причем не только лично. Главному детищу «уроженца Балкан, точь-в-точь как основатель дадаизма Тристан Тцара, только талантливого» отказывали в праве иметь лицо столь же упорно. Маринетти приглашал Мицича через его брата Бранислава (взявшего псевдоним Бранко Ве Полянский) на [так и не состоявшийся] международный конгресс футуристских авангардных групп в 1926 году, но не дождался ответа. Потому что так и не смог распознать, что движение, сплотившееся вокруг мицичевского журнала «Зенит», при всем аналогичном футуристскому пафосе взывало к иному.
Любомир Мицич, 1925
Зенитизм обвиняли то в вопиющем либерализме, то в анархизме, то в коммунизме — за статью Мицича «Зенитизм через призму марксизма» белградская полиция наложила запрет на 43-й номер журнала, ставший последним. А самого автора вынудила покинуть сначала город, а затем и страну. Власти Королевства сербов, хорватов и словенцев посчитали, что Мицич «косвенно побуждает граждан к изменению посредством революции существующего общественного строя, гарантированного позитивными законами, по примеру русской революции». Футуризм, к 1926-му превратившийся во вполне официальное искусство фашистской Италии, о таком уже даже и не мечтал, хотя все больше сам напоминал партию с правыми и левыми политическими крыльями и разбросом внутренних эстетических устремлений.
Если посмотреть на имена всех, кто когда-либо публиковался в «Зените» за время его существования, то выйдет что-то вроде краткого справочника «Кто есть кто в европейском авангарде». «Зенит» действительно оправдывал свое имя: это была точка соприкосновения всех послевоенных движений, не считавших современные им времена таковыми. Примечательно, что зенитисты охотно товариществовали с авангардом советским, когда все официальные сношения привечавшего белоэмигрантов КСХС с СССР были разорваны. Мицич с Полянским не только публиковали тексты и проекты Татлина, Лисицкого и Эренбурга, но и обильно комментировали и критиковали их. Вместе с тем зенитистов едва ли можно было уличить в симпатиях Коминтерну. Пресловутый «Зенитизм через призму марксизма» был скорее переводом внутридвиженческих тезисов на язык диамата, попыткой представить мировое пролетарское движение частью кое-чего большего, а не присягнуть ему на верность.
Среди всех напечатанных в «Зените» иностранных текстов один можно назвать программным без всяких скидок. «Скифы» Александра Блока прямо смыкались с чаяниями зенитистов и их картиной [будущего] мира. Мира, освобожденного от европейской цивилизации со всеми ее синонимами: «империей, оккупацией и аннексией, городом, техникой, музеями, масс-медиа, лицемерием и деньгами». Новое время, по замыслу зенитистов, должно было стать зенитом самого человека, а не долгосрочным делом его рук, ума и договоренностей. Именно здесь «Зенит» пуще прочего расходился с маринеттиевским футуризмом, горячо приветствовавшим завоевания и интеллектуальное превосходство итальянской нации — в том числе над южнославянскими народами, территориальные споры с которыми будущая империя Муссолини вела сразу же после окончания Первой мировой.
Зенитизм, как и большинство авангардистских течений начала прошлого века, также был крещен в крови Великой войны. Будучи уроженцем Ястребарско, городка в предместьях хорватского Загреба, тогда принадлежавшего Габсбургской империи, Мицич пытался перейти границу с Сербией, чтобы пойти воевать против Австро-Венгрии добровольцем или партизаном. Но прямо с границы он угодил на австрийский мобилизационный пункт. Впрочем, в отличие от тысяч его соплеменников, вынужденных сражаться за государство, ни во что не ставившее их язык, веру и обычаи, Мицичу повезло.
«В течение всей военной службы я находился либо в карцере, либо в больнице», а «в Галиции, где в 1916 году я был австрийским солдатом <...> В ста шагах от русских рвов, в разгар Брусиловского прорыва, я, к ужасу всего военного штаба, блистательно разыграл гамлетовское сумасшествие, хотя уже тогда ненавидел Шекспира. И „в припадке помешательства“ я совершенно всерьез хотел задушить своего командира». Произошедшее же после распада империи объединение южных славян в королевство под властью сербской династии также оставило Мицича равнодушным к патриотическому угару. Он с нескрываемым отвращением наблюдал, как его историческая родина, собрав ближайшие земли, перенимает высокосветские привычки, способы организации производства и человеческую стратификацию у государств, что еще недавно чуть не опустошили Балканы. А теперь просто решили стереть этот топоним с карты, приняв полуостров в Европу.
Манифест «Зенита» («Зенит» №11)
Балканизация, распад больших государственных формирований на малые суверенные объединения, сегодня считается одним из худших политических сценариев. Обыденно термин ассоциируется с концом Югославии и последующими войнами всех против всех, однако он появился с потерей Османской империей владений на полуострове и дальнейшей консолидацией южнославянской государственности после Первой империалистической. Для европейских держав оба процесса означали одно: политическую неопределенность, размытие едва устоявшихся границ и культурное варварство. Мицич (и остальные зенитисты) считали балканизацию ровно тем же самым. И надеялись, что рано или поздно балканизация охватит весь континент.
«Европу необходимо балканизировать!.. Избавить ее от нездорового пристрастия к скоростям и завоеваниям, а для начала излечить ее от мании величия, которая высасывает из нее все соки. Плачевное состояние Европы и есть прямое следствие этого недуга, результат бесчестной сделки мошенников с безумцами... Любой народ на земле, не разделяющий ее нравственных и духовных принципов, признается диким. Какое лекарство тут поможет?.. Балканизация Европы! Да, только она и действует, и сейчас она нужнее, чем когда-либо!»
«Варварогений децивилизатор» Любомира Мицича — последний яркий всполох «Зенита». Сумма всех манифестов журнала, персонализация его главной идеи и одновременно — криптобиографический роман. А в биографии Мицича, осевшего в Париже после изгнания с родины, хватало эпизодов вроде ночевки в фашистской тюрьме с созерцанием портретов д’Аннунцио и Муссолини на стене каталажки. Однако главная прелесть «Варварогения» кроется в его форме. Это потрясающе героическое приключение абсолютно фэнтезийного духа.
Если прозу Мицича и правда с чем-то можно сравнить, так это с новеллами Роберта Говарда. Причем с самыми классическими образчиками техасского стилизатора — рассказами про Конана-варвара. Но «Варварогения» с Говардом роднит не столько прямолинейная выкладка и романтическое напряжение одиночного противостояния несправедливой вселенной, сколько сам дух желания обнулить мир, в котором и автор с героем застряли. Как псевдоантичный сеттинг конановской Хайбории чертит узнаваемые черты древнего мира, запустившего маятник последующей истории, так и «Варварогений» путешествует сквозь вроде-бы-существующий интербеллум, фантастические элементы которого лишь яснее подчеркивают напряжение настоящего сезона тех гроз. Как Конан выполняет всю грязную работу за сильных мира того, благодаря чему мир может повращаться в крови чуть меньше и медленнее, но получает лишь осуждение и осмеяние, так и протагонист Мицича зарабатывает то же самое, хотя подает пример личного противостояния явному злу борьбой уже ненасильственной.
Список сотрудничавших с «Зенитом» («Зенит» №43)
«Этот изгнанник нас любит», — писала по выходу «Варварогения» парижская критика и была совершенно права. Отнюдь не насчет галльской речи, принятой сербом — хоть оригинально роман вышел на французском языке. Но того, что Мицич в ней обнаружил. «Варварогений» отражает не только солнце «Зенита»: в его амальгаме в равных пропорциях сплавились и «благородный дикарь» Руссо, и батаевские наставления жить не голо, но просто (кстати, архаическая откровенность Говарда также пришла с Елисейских полей — вопреки обыденному впечатлению, он куда больше штудировал Пьера Луиса, чем Ницше). И насчет самого европейского человека. Кажется неслучайным, что «Варварогений» вышел в 1938-м, за год до главной мировой бойни. В момент, когда стало ясно, что авангард не смог остановить беспощадную мясорубку цивилизации, став культурой, которую быстро забыли. Культурой, которая все же пыталась перекроить Европу по границам соперничающих утопистских идей, а не чисто политических противоречий. Культурой, что помнила прошлое, но не стремилась учитывать его в будущем: ведь руины способны предоставить новому лишь фундамент.
Если «Зенит» уличали в космополитизме, то «Варварогений», на первый взгляд, так и просится в реакционную лигу авангардной мысли. Мицич то и дело подчеркивает исключительность «балканского духа» и сербского народа как главного его волеизъявителя. Но констатирует отсутствие этого духа и в промышленных, и в военных, и в церковных кругах Юговины (под таким именем в романе фигурирует и Королевство южных славян, и метафорическая любовь протагониста-Варварогения, вынужденная взять это имя вместо данного при рождении Сербица). И тем более — в тирании династии Карагеоргиевичей и даже в отринувших ее власть эмигрантах. Но в увещеваниях Варварогения не обнаруживается и посконного романтизма крови и почвы. Истинным варваром — тем, кто помнит о своем происхождении, но не придает ему никакого значения перед лицом будущей человеческой общности — у Мицича оказывается не только серб Никола Тесла, но и Гомер вместе с артуровской Феей Морганой. И пусть Варварогений позволяет себе несколько крепких слов по отношению к хорватскому самосознанию; за это Мицича после выхода книги действительно критиковали как этнического националиста. Но антимилитаристский, антиклерикальный и антигосударственный вектор романа быстро дает понять, что эти упреки — не что иное, как выпад в сторону действительных убеждений хорватских должностных лиц об их «цивилизаторской миссии» в Югославии. Что обернулись в «Независимой» Хорватии Анте Павелича во время Второй мировой войны геноцидом, и уже отнюдь не культурным.
Интересно, что как-бы-биографический «Децивилизатор» словно предрек дальнейшую судьбу его автора. По сюжету романа рукопись «Варварогения» находят случайно и о дальнейшей судьбе его затерявшегося во Франции героя ничего не известно. А Мицич, вернувшийся в Белград в 1936 году, спустя десять лет после запрета «Зенита», все еще был под цензурой властей. «Варварогения», его последний большой роман, пришлось выпустить через Aux Arènes de Lutèce, небольшое парижское издательство, где выходили и предыдущие его книги. А новый журнал Мицича «Сербиянство» в Королевстве Югославия запретили с первого же номера (1940 г.). Полиция посчитала содержащийся в нем манифест за сохранение кириллической письменности и автономию государствообразующей нации (!) столь же опасным, как и «марксистский» демарш Мицича. Остаток жизни авангардист провел в бедности и безвестности. Его жена Аннушка скончалась в годы нацистской оккупации, Бранко Ве Полянский кончил клошаром где-то под мостом через Сену, а сам Мицич умер от «воспаления легких, а также переутомления, недоедания и накопившегося чувства потери из-за длительных безуспешных сражений» в коридоре дома престарелых в 1971 году. Тем не менее главный снаряд из пращи нового варвара успешно попал в цель, пусть и пролетел половину столетия.
В Югославии Мицича заново открыли в 1980-х, когда искусствоведки Ирина Суботич и Вида Голубович начали изучать «Зенит» и его движение в контексте остального европейского авангарда, а художник Драган Ве Игнятович популяризировал Мицича и его идеи в среде первопроходцев постпанка и новой волны. «Варварогения» же перевели на сербский в 1993 году — но и роман, и остальные артефакты породившего его движения еще оставались отрадой специалистов и подвижников. Остальной стране, погружавшейся в пучину новой войны, было не до того. Вот что устами своего героя-эмигранта говорит о зенитизме в романе «Прощальный дар» (2001 г.) сербский писатель Владимир Тасич:
«Когда я вышел из кафетерия, то заметил ряд стендов с рукописями, набросками, письмами и статьями из пожелтевших газет и журналов. На одной из обложек кириллицей было отпечатано название: „ЗЕНИТ“. Рядом висел длинный текст о белградском авангарде, зенитистах и Любомире Мициче. Я всегда относился скептически как к авангарду, так и к Белграду; насчет же белградского авангарда у меня были особые предубеждения. Все его новосредневековые устремления и прочие чудачества казались мне набором бессмысленных имитаций, абсурдных, как крошечные пластиковые гондолы, что озадачат археологов будущего, когда те займутся раскопками сербских руин он Фекетича до Свилайнаца. И все же именно там, в Городском музее Амстердама, я вдруг испытал чувство неожиданной гордости. „Смотри“, — сказал я себе, — „и это — часть Европы“. Возможно, идея авангарда — вся эта тарабарщина про будущее, геометрические конструкты, щебечущие машины, искусственное выведение культуры в чашках Петри и отделочные работы по окраске небесных тел — были лишь пустой болтовней. Но восемьдесят лет назад и позже того мир определенно куда-то двигался — и Белград шагал в ногу с миром».
И зенитизм действительно был явлением, равноценным остальному межвоенному авангарду. Локальным нашествиям варваров, что стали глобальными и обещали смести европейскую цивилизацию быстро и верно. И до сих пор не смогли трансформироваться в очередной ее легион вопреки всем попыткам их окультурить и вписать в учебник истории. «Только зенитизма нам еще не хватало», — писала уставшая от прочих «-измов» газета La Liberté в 1928-м, и вместо отвращения в этой ремарке читается страх перед движением, что проговаривал свои намерения весьма ясно. Да само имя «Зенит» будто было пророческим — перед тем, как двинуться дальше во мрак, в этой точке свет солнца успевает ослепить всех и каждого. Но даже во тьме нынешнего времени все еще виден отблеск его сияния.
Кое-что из югославского модернизма и правда можно назвать варварским искусством в зенитистском смысле этого слова. Споменики — новые мегалиты, установленные правительством Тито в память о сражениях, народных восстаниях и трагедиях времен нацистской оккупации и османского владычества. Между тем вершина подлинно зенитистской архитектуры — сооружение еще более примитивное. Зенитофор — перевернутая катушка Теслы, стеклянный изолятор и громоотвод, увенчанный кристаллом пирита, — устройство, «рассеивающее 1000 000 вольт европейской культуры». Его так и не поставили ни на одну из крыш Балкан и Европы, но, кажется, он все равно работает. Слишком многие начинают понимать, что человека определяют действия, а не принадлежность, профессия и пляски вокруг идентичности. Что антиэстетика — залог этичного обращения с миром, людьми, и всем остальным. И что варвар — всего лишь кличка, которую люди, сидящие в башнях из слоновой кости, дают тем, кто по-настоящему наследует землю. Которую можно с весельем присвоить и не менее весело кричать остальным:
Децивилизируйтесь!