Тиняков — это возмездие

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Роман Сенчин. Александр Тиняков. Человек и персонаж. М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2025. Содержание

Многочисленные публикации, посвященные Александру Тинякову, как правило, начинаются с дежурного сообщения, что про Александра Тинякова написано чрезвычайно мало, его стихи никто не читает, а имя предано забвению. Причина столь распространенного когнитивного искажения понятна: пусть про Тинякова написано много, но по большей части одно и то же — горький пьяница, циник, беспринципная скотина, скверный анекдот.

Мнения по поводу его творчества тоже не отличаются разнообразием. Для читателей, скажем так, старой школы он — не особо одаренный эпигон символистов, пытавшийся компенсировать недостаток таланта скандалом и похабщиной. От его фамилии даже образовано нарицательное «тиняковщина» — поэт он, может, и забытый, но русский язык все помнит. Те же читатели, которым стихи Тинякова по нраву, любят его все равно за тот же негативный образ, видя в нем принципиального аутсайдера, панка, не чудовищный гибрид капитана Лебядкина и Павла Федоровича Смердякова, а предвестника контркультуры, артистического бунтаря.

В общем, мало кто хочет увидеть в Александре Тинякове человека из мяса, костей и нервов, но каждому в нем чудится, в зависимости от эстетических предпочтений, какодемон либо херувим. «Пусть Тиняков и „безобразный человек“, но и он заслуживает того, чтобы его биографию не перевирали», — уверен Роман Сенчин, автор прозы, в которой немало Тиняковых, и ни у кого из них при этом не наблюдается ни рогов, ни копыт, ни трех пар крыльев.

Сенчин персонажам вроде Тинякова не симпатизирует, но все же сочувствует. Александр Иванович, как его периодически называет Роман Валерьевич, впервые появился в прозе Сенчина еще в 1990-е, чтобы долгие годы скользить по ней тенью и наконец закрыть гештальт первой и в обозримом будущем последней биографией «недопроклятого поэта», автора пресловутого «Плевочка» («Любо мне, плевку-плевочку, / По канавке грязной мчаться...») и не менее пресловутой «Радости жизни» («Едут навстречу мне гробики полные, / В каждом — мертвец молодой. / Сердцу от этого весело, радостно, / Словно березке весной!»).

Да, не так давно выходила в издательстве Common Place книга Вардвана Варжапетяна «Кое-что про Тинякова», собранная из материалов разных лет; да, великий подвижник Серебряного века Николай Алексеевич Богомолов вроде бы издал и лаконично прокомментировал все поэтическое наследие героя; да, шумеровед Владимир Емельянов поставил и закрыл важный вопрос «Знал ли Александр Иванович халдейский язык?» — и все же. И все же книга Сенчина — первый и, повторимся, в обозримом будущем очевидно последний опыт втискивания этой заведомо неконвенциональной фигуры в рамки конвенционального жанра большой беспристрастной документальной биографии.

На первый взгляд «Александр Тиняков» может показаться коллажем из всего, что известно об этом человеке и персонаже. Излагая биографию поэта, Сенчин следует традиционной хронологии: родился в 1886 году в Орловской губернии, в семье государственного крестьянина; рано стал одержим литературой и вообще всяким знанием; долгие годы пытался проникнуть в жизнь Валерия Брюсова, ставшего для него учителем, но не другом; в 1912 году решился дебютировать сборником «Navis Nigra» — книжка символистских стихов осталась незамеченной, публика была слишком увлечена футуристическим прорывом, чтобы обратить внимание на запоздалые «демонические» творения провинциала.

Далее происходит случай, который принято считать поворотным моментом и одновременно точкой невозврата в судьбе Тинякова. Либеральные интеллектуалы, к которым относились многие тиняковские кумиры — символисты, обнаруживают, что странный длинноволосый юноша, крутившийся вокруг книг, пописывает под пседонимом антисемитские пасквили в черносотенную «Земщину». «Антисемитские», пожалуй, слишком мягкий эпитет для этих сочинений: в наши дни их автор рано или поздно проснулся бы от визга болгарки, вскрывающей дверь его квартиры, и топота спецназовских берцев. Проще говоря, Тиняков раскрылся в этих статьях как «экстремист», выражаясь языком государства, а если говорить языком человеческим — как форменный подонок, человек небольшого ума и огромной озлобленности.

И вот великий парадокс истории русской литературы: если бы авторство антисемитских откровений Тинякова не было раскрыто при жизни, если б он не был предан за них остракизму, так и остались бы в забвении и его стихи, и сам поэт. Вардван Варжапетян, на закате перестройки предпринявший первые попытки составить подробное жизнеописание Тинякова, признается:

«Не оправдывая тиняковские гнусности, „тиняковщину“, замечу, что, не будь их, Александр Иванович стал бы совсем иным человеком — чистеньким, приличным, трезвым, пахнущим одеколоном... и совершенно мне неинтересным».

В общем, не было бы ни статей Варжапетяна, ни популярных, ушедших в контркультурный народ песен на стихи Тинякова, написанных, например, коллективом Zuboff Sex Shop, ни маленькой, но крайне знаковой публикации пяти субверсивных тиняковских текстов в «Митином журнале». Совсем иначе бы выглядел «водолеевский» сборник поэта, совсем другой была бы и книга Романа Сенчина о нем, если бы, опять же, вообще бы была. И вот в этом измерении находится, пожалуй, самый интересный сюжет «Александра Тинякова». Это сюжет о том, как кажущаяся разнородной, бесконечно враждующая внутри собственных течений литература способна по крупинкам сохранять целые личности, тормозить, а затем разворачивать вспять реку времен.

Сперва Тиняков сохранился в маленьком, но запоминающемся на всю жизнь эпизоде о «профессиональном нищем» из повести Зощенко «Перед восходом солнца», затем был открыт перестроечными читателями воспоминаний Георгия Иванова — совершенно нескрываемо брезгливых по отношению к герою. Нескольких этих страничек хватило для того, чтобы из мифа о Тинякове развернулось множество статей, а теперь еще как минимум две полноценные книги. В свою очередь, всякому мифу достаточно просто быть, чтобы нашелся желающий его опровергнуть.

Роман Сенчин не полностью опровергает «тиняковщину», однако проводит над ней ревизию. Подобные процедуры редко впечатляют, однако «Александр Тиняков» — тот самый случай. В этой книге Сенчин берет на себя смелость заявить о не самом очевидном выводе из «тиняковской истории»: после революции Тиняков не опустился и не спился, как принято считать, — его нищенство с протянутой рукой на Литейном было сознательной жизненной стратегией. В доказательство справедливости этого суждения Сенчин приводит уцелевшие тиняковские дневники, автор которых очевидно сохраняет ясный ум, критическое мышление и мало напоминает личность неадекватную, деградировавшую (хотя и такие свидетельства обнаруживаются — впрочем, от соседей по коммуналке).

Как указывает Сенчин, «беспринципному» Тинякову не нашлось места в новой России: линию партии он не разделял, хотя и пописывал во время гражданской войны не особо вдохновенные «революционные» стихи и газетные заметки, а партия, в свою очередь, не разделяла его «бодлерианских» эстетических взглядов. Поняв собственную неспособность создавать нечто мало-мальски значимое в соответствии с большевистскими директивами, он и перековался из профессиональных литераторов в профессиональные нищие — не столько ради хлеба, которого все равно не было, сколько бунтуя против системы, по-большевистски стремительно проходившей путь от диктатуры к тоталитаризму. О сознательности этого жеста свидетельствуют, например, протоколы допросов в ОГПУ, из которых следует, что с чекистами Тиняков «общался» пренебрежительно, а порой и с вызовом, на расспросы о своих политических взглядах выдавая, например, такую самоубийственную сентенцию: «Мечтаю о патриархальном режиме далекого прошлого, о временах Ивана III и Дмитрия Донского». Впрочем, уточняя: «Белогвардейцев ненавижу не менее, чем большевиков».

Сенчин указывает и на такое избирательное свойство литературно-исторической памяти: в последние годы жизни Тиняков не совершил ничего, чего не делал в то же время Николай Клюев, тоже стоявший на паперти с мольбами подать Христа ради русскому поэту, — однако ни современники, ни потомки не сочли нужным его за это осуждать, жест новокрестьянского поэта они прекрасно поняли.

Если же переходить на личности, то лично я обнаружил в книге Сенчина немало новых для себя сведений о жизни Тинякова, отдельной от мифа о нем. Так, для меня стало новостью, что поэт сам зачем-то придумал историю о том, будто жестокий отец выгнал его из дома за половую связь с мачехой: как показывает Сенчин, никакой мачехи в природе не существовало, а в тиняковском родном доме царила обычная патриархально-крестьянская атмосфера без эксцессов. И опять же, сугубо лично для меня стала новостью ожидаемо безответная влюбленность Тинякова в Анну Ахматову, доставлявшая поэту, судя по всему, немало душевных мук. По этому поводу хочется поделиться одним домыслом, а скорее даже фантазией, связанной с тиняковским трансгрессивным опытом «Июль» («Настал июль: ебутся пчелы, / Ебутся в поле овода...»). Не ответ ли это на совсем другой «Июль» — ахматовский, оплакивающий мир в ожидании погибели? Если развивать фантазию и сверять два этих совершенно разных текста, то в барковианском опусе Тинякова можно прочитать озлобленное выступление отвергнутого ухажера — считывал ли этот мотив адресат стихотворения Борис Садовской?

Такие вот неожиданные вопросы возникают за чтением «Александра Тинякова» Романа Сенчина — книги, возвращающей достоинство человеку, который на каждом шагу от этого самого достоинства демонстративно отказывался. Для чего? Для того, пожалуй, что литература умеет и так.

И в конце концов, «демонический» Тиняков был лишь одним из множества таких несуразных, по-своему несчастных, по-своему мерзких людей, населявших, населяющих и будущих населять русское искусство, пока оно существует. Анекдот? Да. Эксцесс? Ни в коем случае. Тиняков вовсе не был одинок в своем жизнестроительстве. Тиняков лишь плоть от плоти бестолковой юности русского XX века. А юность, как известно, — это возмездие.