Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эрнст Юнгер. Приближения. Метафизика опьянения. М.: Касталия, 2023. Перевод с немецкого Анары Боташевой. Содержание
Писать о Юнгере сейчас, имея к нему хоть малейшие симпатии, кажется не лучшей затеей. Бормоча о «последнем рыцаре Европы», с ним носятся откровенные упыри и людоеды. Конечно, с тем или иным постоянством это происходило на протяжении большей части его длинной творческой жизни, а за гробом можно и потерпеть, тем более что для появления такого фан-клуба «лидер консервативной революции» немало сделал сам. Но пока упыри, от чьих ужимок Юнгер бы скривился — уж в чем, а в брезгливости ему трудно отказать, — переживают свой фашистский триумф, меньше всего хочется от кого-то спасать его сочинения или настаивать на том, что их не так поняли. Подобные демарши лучше отложить до мирных, если таковые наступят, времен. В этом тексте я, напротив, попробую показать, что некоторые юнгеровские идеи и настроения были поняты именно так, в согласии с их внутренней логикой. И для этого обращусь к на первый взгляд максимально далекой от политической философии книге, русский перевод которой только что появился.
Когда в начале нулевых книги Юнгера начали выходить на русском, его образ шел впереди переводов и производил большое впечатление на аудиторию, наделенную, скажем так, национал-большевистской чувствительностью. Офицер вермахта, воевал в обеих мировых, но в зверствах не замечен; любимый писатель — для Гитлера, для Ханны Арендт — деятельный антинацист; как национал-консерватор воспевал гибель на поле боя, а потом, перековавшись в анархиста, полвека ловил бабочек. Идеальный герой для страниц «Лимонки», где он не был редким гостем. В тени такой судьбы приятно мечтать о конце света и позировать у зеркала в подтяжках, напрягая ягодицы. Амплуа антилиберального денди широких взглядов отдельно украшала деталь, казавшаяся полускандальной: все знали, что у Юнгера есть книга, посвященная психоактивным субстанциям, но ее никто не читал. В начале 2023-го русская версия «Приближений» наконец увидела свет силами «Касталии», издательства, занимающегося оккультной и эзотерической литературой. Теперь на русском доступны, пожалуй, все основные тексты из обширного юнгеровского наследия.
Книга «Приближения» вышла в 1970 году, когда Юнгеру было 75. Это сочинение относится к характерному для писателя жанру беллетризованных мемуаров, перемешанных с эссеистикой на философские и культурологические темы. Книга делится на три части: Запад, Восток и Мексика, причем стержнем повествования являются опыты взаимодействия писателя с различными субстанциями, включая алкоголь. Эти эксперименты разбросаны по огромной жизненной дистанции — от подросткового возраста до преклонных лет. Юнгер ведет рассказ не о географических, а о психогеографических авантюрах, необязательно сопряженных с перемещениями в пространстве. Название направлений относятся к условным культурным регионам, и переход от одного к другому знаменует различные жизненные этапы в жизни писателя: в юности — хмельной Запад, на склоне лет — узорчатая Мексика.
Юнгер описывает свои эксперименты безо всякого смакования, полуабстрактно, по-юнгеровски. Они не играют первую скрипку (да и кого сейчас можно скандализировать трип-репортом, пускай даже написанных пожилым господином). Основной объем повествования занимают препарированные мемуары, поданные по юнгеровским меркам даже с некоторым теплом — особенно в тех местах, где писатель вспоминает о родителях и друзьях по походному клубу Вандерфогель. Отдельные истории нехарактерно кинематографичны и даже анекдотичны. Например, рассказ о том, как юный писатель наскреб зубной щеткой зеленой пасты из неизвестной банки, затем бегал в пижаме среди людей и, в конце концов, от ужаса был вынужден разбудить мать. Или, скажем, посиделки с Альбертом Хофманом, описанные чрезвычайно уютно: «Мы, должно быть, долго смотрели на этот луг и наслаждались его тишиной, пока не устали и не погрузились в короткий, но глубокий сон. Затем хозяин дома открыл на кухне бургундское. Мы приземлились; веселость осталась».
Все это, конечно, перемежается размышлениями — об изобразительном искусстве, от Кирико и Ван Гога до Альтдорфера и Хокусая, о кельтских празднествах, греческих мистериях, падении Второго рейха, сумерках человечества и несметном числе сюжетов, образуя возвышенную и баюкающую читателя мешанину. При некотором усилии в туманном изяществе можно выделить концептуальную схему, которая помогает понять кое-что важное о юнгеровских идеях, их эволюции и привлекательности для любителей лекций на тему «Либералы как разносчики Абсолютного зла».
Книга открывается вопросом, который кардинал Ипполит II из рода Борджиа задает своему ставленнику: «Господин Лудовикo, что толкает вас на глупости?»...
(Прежде чем двинуться дальше, позволю себе отметить, что первая же фраза, где содержатся три не самых понятных для неспециалистов имени собственных, дает представление не только о манере Юнгера, который тут же посвящает читателя в последние рыцари, но и о работе редакторов. Примечания в книге не то чтобы отсутствуют, но носят случайный характер; есть и странности — например, фамилия «Тракль» передается как «Тракл». Перевод сносный, хотя автор предпочитает заново переводить классические тексты Ницше и де Квинси, но стихи по возможности воспроизводит в устоявшихся версиях.)
Так вот, разбираясь с вопросом, что толкает на глупости его самого, Юнгер не дает конкретного ответа. Определенность — редкий гость на страницах «Приближений», это дробный и запутанный текст, который, если верить автору, написан как средство для личной медитации. Но возможный резон легко угадывается: «духовный голод», который невозможно утолить, хоть он и требует неких действий. Именно этот голод руководит Приближениями, процессами, которым литератор не дает определения, как, впрочем, и другим сквозным терминам (стиль, Растр, Недифференцированное и т. д.). Тем не менее мы можем примерно понять, что такое Приближения: это «любое, особенно художественное развитие и жизнь в целом»; оно «не имеет ни осязаемой, ни поддающейся описанию цели: смысл обретается в пути». Оно «может привести к прозрачности», от него «что-то меняется в структуре мира». Но прежде всего Приближение — это «покорение времени духовной силой». Описание психоактивных опытов как модулирования времени — что-то вроде «здравого смысла» в рассуждениях по теме, что, впрочем, не означает тождественности трипа и Приближения для Юнгера; скорее экзистенциально насыщенный трип, вызванный духовным голодом, может Приближению способствовать.
Рассуждая о выходе за пределы «пространства и времени», Юнгер пишет, что «Приближение меняет стиль». В юнгеровском словаре стиль — это всегда стиль эпохи, дух времени, если угодно, который «окрашивает и те слои, в которых представлены не события и объекты, а идеи, которые важнее, чем путешествия в астрономический космос». XX век — это стиль мира техники, который в «Рабочем» (1932) Юнгер думал оседлать вместе с людьми «нового склада»; последствия всем известны. Стиль противопоставлен мотиву или лейтмотиву, под которым понимается универсальный повторяющийся паттерн, например мотив смерти. Смены стиля цикличны, но в момент перехода от одного к другому — разумеется, катастрофический — можно с помощью Приближения из времени «выскочить». Эта операция, которая, конечно, прямо не описывается, по всем признакам напоминает near death experience («предпосылка последнего Приближения — открытость человека»); очевидно, что ее возможно осуществить лишь за счет индивидуальных усилий, и тогда «в смертный час» может зазвучать «лейтмотив жизни».
Завороженность смертью, к которой так хочется, но не получается приблизиться, лежит в сердце дематериализованного и стерильного юнгеровского повествования — и этого, и множества иных. В этом отношении мне нравится теория литературоведа Рассела Бермана, который утверждает, что Юнгер мучился виной выжившего, который был ранен на фронтах Первой мировой 14 раз, но остался в живых — в отличие от множества его друзей (а во Второй мировой погиб даже его сын). Когда в 1982 году журналист Der Spiegel задал писателю вопрос, печалился ли когда-нибудь Юнгер, что ему удалось пережить 1914 год, писатель лишь посетовал на грубость формулировки и расплывчато добавил, что «согласен с древними греками: павшие на войне почитаются людьми и богами. Это был бы хороший конец». В «Излучениях» он объясняет отказ бежать в бомбоубежище во время налета британской авиации в 1944 году желанием «выпить со смертью на брудершафт». «Отвечая на замечания критиков о том, что он не сопротивлялся нацистам достаточно упорно после 1933 года, Юнгер раздраженно отвечал, что прямая оппозиция привела бы его к казни в лагере. Это имеет все признаки классического психоаналитического отрицания: как если бы он знал, что должен был действовать по-другому, и давно встретил свою смерть», — заключает Рассел в сборнике «Модерность и текст. Пересмотр немецкого модернизма». С этим выводом сложно согласиться, но вместе с тем представляется несомненным, что те самые «аристократическая» дистанция, анестетическая эстетизация и склонность к дескриптивным описаниям, достигающие нечитабельных высот в поздних дневниках, связаны с этой позицией ошеломленного наблюдателя за смертью.
Сам Юнгер нашел для себя рецепт того, как обходиться с этой ошеломленностью — по крайней мере, «Приближения» говорят об одинокой умиротворенности, обретенной через обращение к анархо-индивидуалистическим принципам. Но условием спасения во внутреннем космосе послужило самоубеждение в том, что внешний космос представляет собой ужасную циклическую стихию, за которой только и можно делать, что наблюдать. Этот рецепт убеждения действовал и на читателей — довольно печальным образом.
В книге «Мобилизованная нация. Германия 1939–1945» (см. рецензию «Горького») Николас Старгардт пишет буквально следующее: «Более всего в тылу и на фронте читали двух авторов, и именно к ним в описываемую эпоху из раза в раз обращались за вдохновением и моральной поддержкой образованные немцы: современник Эрнст Юнгер, продолжавший издаваться во время Второй мировой, и поэт-романтик Фридрих Гёльдерлин». Историк утверждает, что идеи Юнгера давали особую опору тем, кто питал отвращение к нацистским шествованиям, лозунгам и пропаганде, однако сохранял «аполитичность», т. е. лояльность германскому национализму «скорее в ценностном, чем в партийно-политическом смысле». Для них Юнгер, как и Гёльдерлин, были пророками «тайной Германии», за которую стоит бороться вне зависимости от того, что скажет Гитлер.
Мы видим, как писательница из Марбурга Лиза де Бор переживает бомбардировки в решимости «пройти все испытания», чтобы выдержать нападение «демонических, трансцендентных сущностей, которые одолевают человечество» («Рабочий» — напомним, что писатель возражал против включения этой работы в полное собрание сочинений). Берлинская журналистка читает «со смесью отвращения и восхищения» повесть «На мраморных утесах» — сейчас эту повесть принято считать антинацистской, хотя в те годы она вполне могла восприниматься как предупреждение о большевистском сапоге, топчущем цветник Германии. Вилле Резе, банковский стажер, ушедший пехотинцем на Восточный фронт, заряжался «героическим нигилизмом» с помощью «Борьбы как внутреннего переживания» и книги «В стальных грозах». Все трое относили себя к противникам нацистов, но считали войну не прихотью Гитлера, а «стилем эпохи», наличной стихией, в отношении которой не нужно делать моральный или политический выбор. Война вне нравственности и вне ответственности, какая ответственность может быть перед лицом урагана или землетрясения? Пресловутая юнгеровская отстраненность позволяла решить парадокс: совместить «борьбу за „свободную, духовную Германию“ и „маску смеющегося солдата“ в форме вермахта — того, кто вместе с сослуживцами жег села и насиловал женщин». Спустя 80 лет находятся те, кто с помощью Юнгера решает похожий парадокс в российском контексте, соблюдая уже не аполитичную, а откровенно людоедскую лояльность катастрофе.
В «Приближениях» описана встреча с Готфридом Бенном («хвосты омаров в майонезе, старое бургундское»); поэт приносит из библиотеки повесть «Визит в Годенхольм» — приквел «Приближений», который Юнгер написал после первого общения с «трудным ребенком» Альберта Хофмана. Позволю себе обширную цитату.
«Он снова сел рядом со мной: „Вы знаете — это самая сложная вещь, которую вы написали“. Затем он перелистал томик и начал читать отрывок, посвященный цели, которая может быть достигнута путем Приближения, но не может быть преодолена; на мгновение феномен становится идентичным бытию, волна — морю:
„Это всегда будет повторяться: ЕДИНОЕ восходит из разъединенного и облекается в сияние. Сия тайна была невыразима, но все тайны указывали на нее и исходили из нее, из нее одной. Пути истории и ее списки, что кажутся такими запутанными, ведут к этой истине. К ней с каждым днем, с каждым шагом приближается каждая человеческая жизнь. Только это Единое было предметом всех искусств, и из него каждая мысль определяла свой ранг. В нем была победа, которая увенчала все и положила конец всем поражениям. Пылинка, червь, убийца участвуют в нем. Его свету неведомы ни смерть, ни тьма“.
Он положил книгу на диван между нами и сказал: „Что это? Что это такое? Да это же пенис! Таков может быть только пенис!“»
Самое поразительное, что, записав этот монолог, Юнгер непрошибаемо продолжает надувать щеки: «Что-то [в этой встрече] повлияло на меня больше, чем разговоры о книгах, людях и фактах, даже больше, чем блеск и страдания поэта, который бросает куски себя своре собак, чье тяжелое дыхание смешивается с торжествующим ревом рогов. Такая судьба всегда следует за автором и его работой в сумерках, как бледный светящийся след, как хвост кометы» и т. д. и т. п. — как если бы аристофановская реплика Бенна, прокалывающая пузырь напыщенных откровений, была зафиксирована, но совершенно пропущена мимо ушей.
Есть также подозрение, что слова поэта, который не чуждался психоаналитических идей, переданы неточно, и на деле старший товарищ Юнгера сказал «фаллос»; но, как бы то ни было, его замечание трудно воспринимать иначе как обращение к грубым и материальным силам жизни против пребывания в столбняке перед «единым», «идентичным бытию», «невыразимым» — ad infinitum. Юнгера принято хвалить за чуткость и наблюдательность. Однако кое в чем важном он был определенно глух.