Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Яа Гьяси. Мир неземной. М.: МИФ, 2022. Перевод с английского Екатерины Музыкантовой
В 2020 году роман «Мир неземной» Яи Гьяси попал в список бестселлеров по версии New York Times, а в 2021-м взял ряд литературных наград. Для успеха есть очевидная причина: в центре сюжета конфликт науки и религии, т. е. вполне горячая тема для США, где и сейчас ведутся дебаты о том, следует ли преподавать детям теорию эволюции и идею разумного замысла наравне. С интересами российского читателя, привыкшего к наступлению обскурантизма, возможно, эта тема не слишком резонирует. Однако книга касается более широкой проблематики, чем отношения веры и знания. «Мир неземной» — это роман о любви и зависимости, эмиграции и жизни диаспоры, он прошит амбивалентной ностальгией и желанием вернуться (даже если ты никуда не уезжал) — туда, где тебя уже никто и ничто не держит, откуда ты отторгнут. Тем, кто переживает чувство безысходности и отнятого будущего, роман может подарить надежду.
Главную героиню зовут Гифти — она дочь эмигрантов из Ганы и постдок в школе неврологии в Стэнфорде, где изучает нейронные механизмы вознаграждения и зависимости (Гьяси списала героиню с со своей подруги Кристины Ким, постдока в том же Стэнфорде). Научный задел у Гифти, как и у ее прототипа, серьезный: две статьи в Nature и одна в Cell. Однако успешная научная карьера стопорится предсказуемыми препятствиями для чернокожей женщины: «стеклянный потолок», всевозможные расовые, гендерные и классовые стереотипы и т. д. Всемирно признанный профессор отвечает на просьбу о научном руководстве обращением «милочка» и мерзковатой ухмылкой. Да-да, ты можешь «попробовать в Серьезную науку», но кто там тебя ждет? Серьезные Мужчины не намерены воспринимать молодую женщину всерьез — ни как коллегу, ни, тем более, как ровню и конкурентку за гранты, признание и прочие институциональные бонусы западной науки.
Об устройстве этой самой науки — не на уровне статусных игр, а глубже, на уровне природы знания, роли веры, этическом измерении, — Гьяси пишет особенно много. Больше другого ее героиню волнует совместимость знания, полученного в ходе экспериментов с мышами, с проблемами людей. Гифти испытывает сострадание к подопытным животным и на этом сострадании — на единстве межвидового опыта страдания — исследовательница пытается лучше понять собственных родственников. Так, старый философский вопрос «каково быть летучей мышью», преображается в проработку семейных травм через исследование, преодоление стыда через познание.
Иными словами, героиню не интересует наука для науки и для ученых; ей важнее перевести открытия на язык простых людей — в том числе собственной матери. Это мучительная задача, и Гифти в попытке ее решить, обращается к своему религиозному опыту. В результате в глазах мизогинных коллег молодая исследовательница из наивной, но высокомотивированной «милочки» превращается в «чокнутую дикарку», отрицающую науку, прогресс и блага цивилизации. Порой она готова согласиться, что сошла с ума, вспоминая слова пастора из родной Алабамы о том, что не знающие евангельских истин африканцы обречены гореть в аду. Таким образом, экзистенциальный конфликт героини плотно вписан в сложное смешение идентичностей: мировоззренческой, географической, кровнородственной.
Героиню мучает цепочка вопросов: где находится Царство Божие — в «мире неземном» (трансцендентном, если обратиться к названию романа на английском) или внутри черепной коробки (имманентности мозга)? О чем говорит нам мышь, до изнеможения жмущая на рычаг, чтобы получить удовольствие? Определены ли мыши к спасению, раз «нет такого живого существа на Земле Бога, которое хоть раз не познало бы боль»? Как разубедить (и тем самым спасти) мать, уверенную, будто депрессии и ментальные расстройства — это «западные выдумки», которые навязываются американцам через массмедиа? Ее явно не удовлетворяют рецепты бывшего — литературоведа, в чьей тусовке бесконечно говорят об угнетении и колониализме, насилии, миграции и диаспоре. Для Гифти это пафосное «переливание из пустого в порожнее», не способное изменить мир.
Другое дело — эмпирическая наука. По сути, книга — это нарративизация лабораторного опыта, скучноватой рутины, которая и составляет костяк «нормальной науки», если использовать термин Томаса Куна. Гифти бесконечно перепроверяет одни и те же действия. За ее маниакальным стремлением все контролировать кроются отнюдь не чудачество или дисциплина ученого, но попытка совладать с тревогой и чувством вины, вызванные депрессией матери и смертью брата от передозировки.
«Я полна этим стыдом до краев; он переливается через край. Я могу читать свои данные снова и снова. Могу смотреть МРТ мозга наркомана, похожего на швейцарский сыр, атрофированного, неисправимого. Могу наблюдать, как синий свет мигает в мозгу мыши, отмечать изменения в поведении и знаю, сколько труда ушло на выявление этих крошечных изменений, и все же я по-прежнему думаю: почему Нана не остановился? Почему ему не стало лучше ради нас? Ради меня?»
Для Гифти наркомания, алкозависимость и другие аддикции — примеры безрассудного обхождения с телом, которые говорят о желании «жить полноценной жизнью». Ребенок въезжает в кирпичную стену на велосипеде, прыгает с самого высокого дерева. Взрослый одержим сексом, успехами, самореализацией или их синтетическими заменителями. Ну и что, что я свалюсь с дерева и сломаю себе руки и ноги? Ну и что, что я могу попасть в лапы к насильнику или переборщить с дозировкой?
Люди рискуют собой, чтобы приблизиться к краю. Это не край мира-галлюцинации, о которой говорит нейрофилософия. Это и не кромка уютного Umwelt лабораторной мыши. Это искреннее признание себе, что человек — это не его мозги и что никакое научное объяснение сознания и жизни не укажет ему путь к спасению, каким бы сложным и доказанным оно не было. Аналогичное бессилие научные занятия Гифти обнаруживают перед этическими, расовыми, политическими, культурными проблемами, в частности перед стигматизацией чернокожего населения; в глазах окружающих беды ее семьи «типичны», практически — «сами виноваты».
Одна из ключевых фигур постколониальных исследований Сильвия Уинтер утверждает: нет человека вне и помимо историй о его происхождении; люди есть то, что они говорят о себе и своих корнях. Человек и мир находятся во взаимозависимых отношениях, и эти отношения могут носить абьюзивный характер, особенно если они основаны на чужой, не индигенной картине мира, навязанной колониальными методами. Структурой отношений задается горизонт человечности, т. е. система координат, в которой по умолчанию кто-то считается человеком, а кто-то нет. Действие этого горизонта проявляется по-разному. Например, в отсутствии информирования нейробиологов о долгосрочных физиологических эффектах расизма и угнетения в целом. Или в расистских штампах внутри расхожего представления о механиках аддикции.
«Я не хочу, чтобы меня отвергли так, как когда-то отвергли Нана. Я знаю, легче сказать, что „их вид, кажется, любит наркотики“, легче обозначить всех наркоманов как плохих и безвольных людей, чем внимательно присмотреться к природе их страданий».
Гьяси касается разных граней угнетения — не только расовых; в этом смысле ее подход можно назвать интерсекциональным. Например, героиня вспоминает уроки христианского полового воспитания, где ученицам рассказывали об ужасах ЗППП, ни разу не упомянув мужской и женской физиологии. «Наши святые храмы; наши серебряные шкатулки; наши особые подарки». Дар обладания вагиной или пенисом, безусловно, чудесен и даже, пожалуй, свят, но как использовать этот дар, если тебе не объяснили, что с ним делать? Гифти вспоминает, как мать вручила ей пачку тампонов, не научив ими пользоваться.
Словно воспроизводя слова своих пасторов и тетушек из общины, Гифти оперирует метафорами и гиперболами для обозначения своих научных занятий. Например, на свиданиях она сообщает партнерам, что ее задача — подсадить мышей на кокаин, а потом его отобрать, вызвав страдание. Она умалчивает, что психоактивную субстанцию уже давно заменили питательной смесью «Эншур»: ее проще достать, а заодно меньше соблазн для исследователей. Подопытные разницы не заметили, с готовностью подсев на белково-витаминную смесь. За интригующим хукапом, однако, проступает нечто большее: Гифти явно переносит на зверей собственное стремление решить проблему саморазрушительных человеческих желаний.
Мыши-аддикты появляются и исчезают в повествовании как моральная аналогия человеческих страстей. Но иногда они становятся образом, который отсылает к непознаваемой человекоживотной святости:
«Сотрудничество, которое мы с мышами ведем в этой лаборатории, если не свято, то, по крайней мере, священно. Я никогда и никому в том не признаюсь, потому что знаю: христиане сочли бы подобное заявление кощунственным, а ученые — странным, но чем больше я занимаюсь своей работой, тем больше верю в своего рода святость нашей связи со всем на Земле. Святость мыши. Святость зерна, которое ест мышь. Святость семян. Святость нас самих».
Здесь стихийные рефлексии Гифти о мышах и людях неожиданным образом резонируют с мыслями Татьяны Горичевой. Православная экофеминистка говорит: если бы животные могли говорить, они были бы святы. Животное выражает себя целиком и сразу, не нуждаясь в языке, а уж тем более в мучительных поисках крупиц истины — вопрос за вопросом, как завещала Гифти ее учительница миссис Пастернак. Зерна и вкусняшки мыши ближе, чем экзистенциальные страдания; ей неведомо незнание того, что она не знает, — проклятие рефлексивного разума человеков.
Святости мышей и человеков Гифти, впрочем, так и не познает. Финал романа, подводящий черту 54 (!) главам, идилличен и тем фрустрирует. Травмы залечены, обиды забыты, конфликты разрешены. Баланс веры и знания как будто достигнут, но кто может гарантировать, что он сохранится и не будет сбит разбалансировкой серотонина, дофамина или норадреналина? И что тут дает целебное двоеверие, кроме паллиатива для неразрешимой контрверзы? И вместе с тем болезненные вопросы, на которых концентрируется эта рецензия, не сулят тяжелого читательского опыта. Нет, настрой книги скорее медитативен, интроспективен и провоцирует нечто подобное: ностальгию, тоску по связности в разорванном мире и надежду на лучшее — пускай, довольно робкую.