Ольга Балла. Пойманный свет: Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия. [Б. м.]: Литературное бюро Натальи Рубановой / Издательские решения, 2020
Редакция журнала «Дружба народов» сделала доброе дело, уговорив в свое время Ольгу Балла вести у них книжную рубрику «Библионавтика»: рецензии на тексты и книги, выходившие в первые два десятилетия текущего века и теперь составившие сборник, впервые появились в своем большинстве именно там. Книга получилась цельной, читать ее можно и как пример профессионального доброжелательного рецензирования («рецензентской поденной практики»), приоткрывающего западный вектор русской мысли (через переводную литературу в том числе), и как автопортрет автора — такой подход Ольга Балла выделила сама, написав о Григории Кружкове: «Но есть и главный русский герой книги, присутствующий в любом ее сюжете: это сам автор». Личность критика в литературно-критической эссеистике всегда в той или иной степени присутствует. Каждый пишущий о литературе решает еще и какие-то субъективные задачи и невольно передает их читателю, подключая его к своим внутренним интенциям, которые могут быть простыми (получить от книги удовольствие, как от досугового отдыха, и разделить удовольствие с читателем), могут быть исследовательскими (подобрать ключ к мастерской писателя и приоткрыть ее для тех, кому это интересно), а могут быть мировоззренческими. Ольга Балла сама точно обозначила, что построение книги, а значит, и окно ее внимания, ориентировано «на устроение и проживание отношений человека и мира. На прояснение того, что кажется неясным, и приведение в человекосоразмерный порядок того, что чувствуется хаотичным. На разделение всего пространства опыта — чтобы было возможнее в нем ориентироваться — внятными (и всегда так или иначе условными, но укорененными в естестве вещей) границами».
В книге представлены рецензии на самые разные тексты, и располагаются они между романом Василия Авченко «Глобус Владивостока: краткий разговорник-путеводитель» (Ад Маргинем, 2012) и значительным и нужным исследованием Григория Кружкова «Ветер с океана: Йейтс и Россия» (Прогресс-Традиция, 2019). Уже эти две пограничные точки пространства, созданного автором «Пойманного света», читателю могут сказать многое. В том числе — и о географии текстов. Конечно, подход автора вовсе не узко картографический, а смысловой, место лишь очерчивает границы формы «для собирания... жизни».
В первом разделе «Пойманного света» есть очень важная для всей концепции книга Томаса Венцловы «Пограничье: Публицистика разных лет» (Издательство Ивана Лимбаха, 2015). Поэт Томас Венцлова, переводивший Осипа Мандельштама, Томаса Стернса Элиота, Дилана Томаса, Джеймса Джойса, Сен-Жона Перса, Жана Жене, Альфреда Жарри, — сын Антанаса Венцловы, тоже поэта и прозаика, члена Коммунистической партии Литвы, депутата ВС СССР и, между прочим, не только лауреата Сталинской премии второй степени, но и автора текста гимна Литовской ССР. Томас Венцлова выбрал политический антисценарий, став правозащитником. Обращаясь к сборнику стихов и пьес Геза Сеча «Небесное и земное» (Три квадрата, 2019, перевод с венгерского Юрия Гусева, Вячеслава Середы, Марины Бородицкой), Ольга Балла отмечает малозаметную параллель между личной историей литовского поэта и венгерского — отец Геза Сеча Иштван Сеч был осведомителем тайной полиции и доносил... на собственного сына. Многие отцы и дети Европы в ХХ веке оказались по разные стороны идеологической границы, что не могло не отразиться в европейской литературе, и это проступает в «Пойманном свете».
Рецензия на книгу Венцловы открывает для читателя первую и очень важную мировоззренческую точку на траектории «добывания смыслов» — Ольга Балла при всей ее любви к России, которая в книге видна, внутренне тяготеет не к отдельному миру, а к перекрестку культур, мультикультурности. И почти как Ильма Ракуза, о книге которой «Мера моря. Пассажи памяти» (Алетейя, 2015, перевод с немецкого Владиславы Агафоновой) она пишет, намечает в себе принадлежность «к каждому из культурных миров», не желая при этом становиться «обобщенным, сведенным к практичному минимуму западным человеком — западным человеком-без-свойств». Литва, «успевшая побывать и польским Востоком, и русским Западом: сложное междумирье, где на протяжении многих лет накладывались друг на друга, просвечивали друг сквозь друга» культуры литовская, польская, русская, еврейская, белорусская, — в определенной степени для Ольги Балла символ собственного главного культурологического ориентира, ее компаса, стрелка которого всегда показывает на запад, иногда внезапно, порой смущенно, отклоняясь и к русской провинции. А провинция для автора «Пойманного света», с одной стороны, «закрытость, изолированность, узость», а с другой — все-таки некий колодец глубинных смыслов. Именно «в провинциях, — пишет она, — делается и думается самое интересное. Пока центр занят выработкой и освоением Генеральных Тенденций и вообще всякого рода культурным законодательством и нормированием, по окраинам творится неожиданное и нетиповое. Выявляются лазейки в сложившихся — и слежавшихся — смысловых массивах; протаптываются тропинки к отдаленному, завязываются нити между разрозненным». Эта очень важная мысль высказана в рецензии на книгу Сергея Лишаева «Старое и ветхое: Опыт философского истолкования» (Алетейя, 2010).
Вот и старинная Венеция в антологии Александра Соболева и Романа Тименчика «Венеция в русской поэзии. 1888–1972» (Новое литературное обозрение, 2019) показана как «копилка для смыслов — большая, но с довольно жесткой структурой». И одновременно — как фантом, морок. Потому и «венецианский миф» — это поэтический мир, всегда пытающийся создать из вечных смыслов лестницу Иакова, чтобы, достигнув Неба, избежать смерти души. Этой лестницей является и литература. Поэтому писатель из другого географического ареала Грант Матевосян, автор сборника повестей и рассказов «Возвращение» (Текст, 2012, перевод с армянского Анаит Баяндур и других) так же органично вошел в «пантеон» Ольги Балла — он приоткрывает окно к «самому веществу жизни» и намечает очень нужный для книги центр внимания, поскольку «центр — любая точка, из которой человек проживает свою жизнь; и она — в той мере центр, в какой он эту жизнь проживает и чувствует». Матевосян — «маленький мир — огромный, как целая вселенная». А еще — самобытный язык, что чувствуется даже по переводам и очень важно сейчас, когда немало книг, написанных на русском языке, кажутся переводными.
Третья точка на траектории внимания Ольги Балла обозначена в рецензии на книгу стихов Алексея Парщикова «Дирижабли» (Время, 2014): «ведущим у него всегда оставалось чувство таинственности мира, принципиальной его невмещаемости в человеческое разумение», сочетание «изумления перед тайной мира — с тщательным аналитизмом». Рецензент находит у Парщикова именно то, что, как мне кажется, считает в литературе главным. И рассматривает остальные тексты в той же системе координат, где горизонталь — аналитизм, а вертикаль — уходящая и уводящая в неизвестность тайна мира. Очень привлекателен автопортрет автора «Пойманного света» — поиском своей «точки сборки» в этой системе. Правда, к моему сожалению, в рецензиях 2020 года — на книги Валерии Пустовой «Ода радости» (Эксмо, 2019), Дмитрия Воденникова «Сны о Чуне» (Редакция Елены Шубиной, 2020), — хотя и высокопрофессиональных, но утративших «личные» черты критика, лица необщее выраженье, столь отчетливое в остальных рецензиях, несколько стерто...
В книге есть статьи о поэтических сборниках других поэтов, не только о Парщикове (о Льве Оборине, Геннадии Каневском, Георгии Ефремове и других). Андрей Тавров представлен сборником сразу и стихов и прозы — «И поднял его за волосы ангел» (Центр современной литературы; Квилп Пресс, 2019).
Интересен в «Пойманном свете» «имперский раздел». «Империя, — пишет критик, — это память о связи и зависимости, от которых, видимо, никогда вполне не избавиться. Так Европа и сейчас помнит Рим, хранит его в себе множеством слепков и отпечатков, явных и неявных тяготений». Особенно глубоко раскрывает имперские черты рецензия на монографию Ниала Фергюсона «Империя: Чем современный мир обязан Британии» (Corpus, 2013, перевод с английского Константина Бандуровского). С другой стороны к той же теме примыкает исследование Владимира Малахова «Интеграция мигрантов: Концепции и практики» (Фонд «Либеральная миссия»*Признан властями РФ иноагентом., 2015). Процитирую рецензента: «впервые на русском языке ситуация вторжения „чужого” в „свое” и необходимости ввести это „чужое” и „свое” в их взаимодействии в конструктивные рамки обсуждается академично, то есть спокойно, в нейтральных интонациях».
«Свое» и «чужое» — это еще и вопрос веры. Атеист верующему чужой. Поэтому вопрос выходит за рамки межэтнических конфликтов и органично сменяется темой религии и отношения в современном мире к Богу, которого Ольга Балла называет «культурной универсалией». На мой взгляд, этот раздел самый полнозвучный. В нем есть пример субъективного опыта бывшей монахини Карен Армстронг «История Бога: 4 000 лет исканий в иудаизме, христианстве и исламе» (3-е издание; Альпина нон-фикшн, 2011, перевод с английского К. Семенова под редакцией В. Трилиса и М. Добровольского), пришедшей после нескольких лет веры, затем сомнения в вере к выводу, что «Следует (...) сознательно культивировать ощущение Его неизменного присутствия в своей душе», поскольку «Он — вообще не внешняя действительность» и не «объективный факт, поддающийся обычному рациональному осмыслению». Армстронг уверена, что подтверждением бытия Бога является наша «настойчивая потребность в Боге, которая упорно воспроизводится снова и снова на любом историческом материале, невзирая ни на какие неудачи и возражения, хотя бы и самые аргументированные». Есть и рецензия на книгу непримиримого атеиста Кристофера Хитченза «Бог не любовь: Как религия все отравляет» (Альпина нон-фикшн, 2011, перевод с английского Константина Смелого). Убедительный ответ ему дал Фрэнсис Коллинз в книге «Доказательство Бога: Аргументы ученого» (2-е издание, Альпина нон-фикшн, 2009, перевод с английского Марии Сухановой), причем Коллинз, один из ведущих американских генетиков, «долгое время возглавлял не что-нибудь, а проект по расшифровке генома человека». Одну мысль этого ученого следовало бы сделать эпиграфом ко всем исследованиям трансгуманизма: «у людей есть некоторые особенности, о которых нам никогда не сможет рассказать одна лишь последовательность ДНК, сколько бы мы ни собрали информации о биологических функциях; рассказать об этом может лишь „Нравственный закон” и „поиск Бога”».
Несколько особняком здесь стоят искренне любимый рецензентом Дмитрий Бавильский, автор книги «Сад камней. Художественный дневник: 2007–2010» (Новое литературное обозрение, 2011), и Марина Михайлова с ее «Эстетикой классического текста» (Алетейя, 2012). Зато очень важна для темы книга Михаила Эпштейна «Религия после атеизма: Новые возможности теологии» (АСТ-Пресс Книга, 2013) и концептуальное замечание ее автора: «потеряв на долгое время контакт с Божьим словом, люди очутились в зоне Божьего слуха. Никто не говорит от имени Бога, но все говорят так, как если бы их Кто-то слышал и эти слова оставались бы надолго, запечатленные высшим слухом». Причем, как отмечает Ольга Балла, «общеобязательный и агрессивный атеизм» Эпштейн «включает в религиозную историю на правах ее, в своем роде, полноценного звена (а не в качестве ее перерыва)», что с ортодоксальной точки зрения, конечно, спорно, но социопсихологически — правомерно.
Связь между философией, религией и поэзией — глубинная, на уровне смыслов, где «возможны два пути коммуникации: „верхний” и „нижний”. „Верхний” — это путь вдоль боковых сторон треугольника, сходящихся где-то в невидимой вершине <...> Второй путь — „нижний”, через океан Мировой души (Anima Mundi), омывающий души поэтов; из него они черпают общие образы и символы». Так Григорий Кружков в книге «Ветер с океана: Йейтс и Россия» написал о поэтах, о единстве образов, «о сходстве судьбообразующих сил и образуемых ими поэтических судеб», обнаружив у русских символистов и даже обэриутов образы, близкие стихам Йейтса. Останавливаясь на книге Александра Люсого «Поэтика предвосхищения: Россия сквозь призму литературы, литература сквозь призму культурологии. Теоретическая комедия» (Товарищество научных изданий КМК, 2011), Ольга Балла размышляет о «принципиальной открытости любого проекта культуры и о связи между культурами и эпохами, приходя не только к «таинственной цельности, лежащей в основе всего, происходящего в словесности», но и к мысли, очень актуальной для современной российской ситуации: «любой текст читается не просто всем опытом читателя, но всей культурой в целом, к которой тот принадлежит».