Профессор Эдит Клюс, глава Центра российских, восточноевропейских и евразийских исследований Канзасского университета, написала книгу, в которой пытается разобраться, как устроена постсоветская идентичность и как она связана с представлениями носителей этой идентичности о пространстве. О том, почему у нее получилось не очень, читайте в рецензии Ивана Белецкого.

Эдит Клюс. Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность. Бостон, Санкт-Петербург: Academic Studies Press, БиблиоРоссика, 2020. Перевод с английского А. Разина. Cодержание

В детстве я не очень хорошо понимал принцип федерального деления России. Например, поездка из Краснодара через Адыгею — полчаса езды — воспринималась как увлекательное путешествие в другую страну, с почти настоящей границей (постом гаишников) и прочими экзотическими штуками. А гораздо более долгий путь на север, в Тамбовскую область, такого ощущения не вызывал. Я не задумывался об этом, наверное, вообще никогда — более того, и вспомнил я такой забавный факт только сейчас, когда сел в очередной раз подумать о постсоветской идентичности.

Москва же всегда была какой-то абстракцией, но очень важной — я даже придумал себе легенду, что в несознательном еще возрасте меня туда возили. Я покупал на рынке мороженое, сделанное в столице, и умилялся собственной сопричастности к такому большому, далекому и значимому.

Книжка Эдит Клюс, вышедшая в издательстве «БиблиоРоссика», призвана дать ответы примерно на все, что я описал выше. Как придумывалась и перепридумывалась постсоветская идентичность — национальная и территориальная? Где в ней роль столицы, а где — периферии? Запад и Восток, Север и Юг: как на постсоветском пространстве работают эти классические дихотомии? Как выглядит особое место Кавказа в постколониальной парадигме?

Клюс выдвигает концепцию «воображаемой географии»: по ее мнению, с 1991 года размышления о национальной идентичности сместились от образов исторического прогресса (которые демонстрировали превосходство советского государства) в географически-мифологические пространства.

В начале книги дается краткий — очень краткий — пересказ основных концепций национальной идентичности русских и «российских» людей. Чаадаев, евразийство двадцатых и его поздние реинкарнации — и, собственно, все. После этого Клюс переходит к собственно заявленной (пост)советской теме.

Выбор авторов, на которых Эдит Клюс строит свое исследование, может показаться случайным, но, если мы поймем внутреннюю логику книги, все встанет на свои места (об этом чуть позже). Начинает Клюс с «Москва — Петушки» Ерофеева, потом пробегает по Александру Дугину, Михаилу Рыклину, Пелевину, Улицкой и, наконец, заканчивает кавказскими историями (включая кинематограф) девяностых и начала нулевых. Понятно, что пожелай мы реально исследовать отношения центра и периферии, можно было бы обратиться к множеству разных художественных и публицистических текстов, да и не только текстов, очевидно более прямо подходящих под тему воображаемых пространств и поиска в них своей идентичности. От, скажем, фильмов девяностых «Дети чугунных богов» и «Окраина» до реальных практик плотно завязанных на географии революций в Киргизии и Грузии. Однако нам предлагают обратить внимание на столичную Empire V (на пелевинскую критику авторитаризма, говорит наш автор, российские критики обращают слишком мало внимания) и крымские нарративы Улицкой. Плюс Татьяна Толстая, плюс Анна Политковская и так далее — в общем, малый джентльменский набор «прогрессивного» читателя мейнстрима нулевых годов, к которому вдобавок идет пара пугал (Дугин и Проханов).

На самом деле вся эта книга — не исследование того, как русские и представители других национальностей нашей страны понимают свою идентичность и меняют или придумывают представления о ней вслед за социальными и политическими потрясениями. Эта книга — своеобразная матрешка. Это рассказ о том, как отношения центра и периферии понимаются определенной прослойкой «интеллектуальной элиты» России, а слоем выше идет некая проверка — а как эти нарративы встраиваются в условный либерально-демократический контекст. В общем, Клюс интересует не то, как русский или таджик видят себя на карте страны (очевидно, поп-буддизм Пелевина не имеет к этому никакого отношения), а то, насколько они готовы на своей периферии «стать источником культурного возрождения и новизны», то есть поддержать заведомо «хорошие» идеи против идей заведомо «плохих». Заметим, что практически все тексты, которые упоминаются в книге, — о движении из центра (в первую очередь Москвы) на экзотическую периферию. Которая может быть милой, или опасной, или многообещающей, или совсем «чужой», но почти во всех случаях оценивается взглядом представителя высшей, доминирующей (как кажется самому представителю) культуры. Готова ли Москва стать «новым Берлином», мультикультурным, доступным для всех мирным городом, а российская окраина — обеспечить источники для этого самого мультикультурализма? Или мы еще не доросли до высокой универсальной этики и демократических ценностей?

Поэтому половина книги выглядит не как анализ приведенных текстов, а как заочная перепалка с никому уже не нужным Дугиным, который для Клюс выступает эдаким антимерилом всех вещей. В этой половине заметно меняется и язык: книга становится просто набором поляризованных характеристик, которые летят со страниц прямо-таки с газетным размахом. Клюс как будто собирает партийное досье для какого-то тайного общества типа «свободная Россия девяностых, которую мы потеряли». Дугин и «повторяет свои, демагогические аргументы в надежде, что это придаст им ауру легитимности», и «далеко ушел от поиска трезвых политических решений, призванных в реальности сделать Россию центром мира», и вообще «антисовременен и антинаучен». И даже в праве называть своим учителем Гейдара Джемаля несчастному бородачу отказывают — это всего лишь «так называемый учитель Джемаль».

А позитивные характеристики летят в другую сторону. Пелевин «разоблачает Евразию как воображаемое пространство». Рыклин «безбоязненно борется с расовыми и религиозными предрассудками русского неонационализма», а также «выступает за социальное поведение, определяемое толерантностью, диалогом и свободой прессы». Политковская «вдребезги разбила кривое зеркало государственного мифотворчества», а в центре ее внимания «всегда были невинные, беспомощные люди». Так можно характеризовать не только людей, но и организации. Например, Фонд Сороса (я уже и забыл, что это словосочетание уже можно употреблять по отношению к либеральному дискурсу без многослойной иронии) «помог российским интеллектуалам навсегда изменить авторитарную социальную и политическую культуру своей страны».

И все вроде бы даже так. Политковская делала крутые журналистские расследования. Пелевин — норм писатель. Даже страшный и ужасный Сорос иногда давал деньги на что-то хорошее. Но тут ты читаешь очередное «народ не такой» — и окончательно погрязаешь в пучине:

В начале XXI века конформистский облик русских масс, описанный Беньямином, возродился вновь; теперь это не молодое ликующее лицо, а злая, старая, невежественная харя; теперь это не коммунист-идеалист, а крайне правый русский православный ортодокс.

На этом фоне, собственно, теряется основная мысль книги — как будто в какой-то момент в типографии заверстали что-то не то. Мы так и не узнаем ничего о периферийной России и том, что она думает про центр, — максимум, нам конспективно и предвзято расскажут о фантазиях стремительно устаревшей элитки. Ничего нового и для анализа полемики «либералы — консерваторы» Клюс не сообщает: российский читатель и так в курсе расстановки политических сил в девяностых и нулевых годах и уж, наверное, разберется, кого ему ругать, а кого хвалить (на английском «Россия на краю» вышла в 2011 году, так что сейчас она выглядит приветом из чуть ли не благостных времен). Сама же наша страна оказывается где-то за бортом: выхваченных примеров, кажется, явно не хватает, чтобы доказать или опровергнуть какую-либо теорию. Например, Клюс полагает, что Юг для российского центра — это пылающий и страдающий Кавказ и насыщенный культурными слоями многонациональный Крым — и все, что находится между ними и Москвой, просачивается сквозь пальцы: нет ни кубанской идентичности, ни ростовской, и никто из центра за нами тут как бы не наблюдает. Точнее, формирование такого рода идентичностей не интересно для предложенной схематичной конструкции, где прогрессивное добро борется с консервативным злом.

Помимо манипулирования экономической и политической жизнью малых соседей России, путинская команда «поэтически» переосмысляет географическую метафору; вспомним, например, поэтически беспомощный текст нового гимна России, принятого в декабре 2000 года, который отдаленно напоминает патриотическую «America the Beautiful» и песню Вуди Гатри 1940 года «This Land Is Your Land» («Эта земля — твоя земля»): «От южных морей до полярного края / Раскинулись наши леса и поля. / Одна ты на свете! Одна ты такая — Хранимая Богом родная земля!» В отличие от критического напоминания Гатри о том, что Соединенные Штаты принадлежат не только богатым и могущественным, здесь просто подтверждается размер российской территории и утверждается, что ей Богом дано право оставаться целой и неделимой.

Хотелось бы поглядеть на эту нашу старую невежественную харю, но ее нам, к сожалению, не показывают.