«Страна у нас производит поэтов, как кошка котят»

— Ты решил издать книгу под твоим настоящим именем, Сергей Воробьев, а не под псевдонимом Сережа Сталин-в-Сердце, который ты используешь, выступая на петербургском поэтическом конкурсе «Кубок Большого Слэма». Почему так?

— Да просто этот, как ты его называешь, псевдоним случайным образом оказался в «имени пользователя» моего телеграма, когда я в этом кубке играл за команду «Пыжыки». Меня так стали называть сокомандники. Ну и я решил подыграть им. Я бы не сказал, что это мой псевдоним. Ник в телеге — это просто ник в телеге.

— А откуда этот ник взялся?

— Был какой-то советский поэт, который написал акростих, где первые буквы строчек складывались в «Сталин в сердце». Мне моя девушка Полина об этом рассказала. Мне показалось это взгревно и как-то лирично. А еще у этого поэта был оппонент, который чуть позже тоже написал акростих «Сталин в жопе». Но это мне уже меньше понравилось — вульгарно. Но я не сталинист, детей не ем, к расстрелам не призываю.

— Интересно, что ты сразу сознался, что не сталинист. Ну то есть я-то это знаю, но я думал, что ты планируешь до последнего водить читателя за нос, чтобы он не мог понять, как ты на самом деле к своим персонажам относишься.

— Сталинизм — это политический регистр восприятия реальности. В моей книжке есть эстетика политики, но сама книжка не про то, как нам общество организовать. Для меня важны идеологические продукты соцреализма, они очень глубоко в мясо культуры вошли, и с ними все совсем не так просто. Постмодернизм пытался их деконструировать, обезвреживать с точки зрения именно политического оружия. А метамодернизм резвится по соцреалистическому полю собственной беспечности.

— Когда ты говоришь «идеологический продукт», что имеется в виду?

— Я имею в виду весь продукт соцреализма, который, понятное дело, в том числе имел задачи политической пропаганды. Но сейчас, когда мы живем уже в другой реальности, нам совершенно необязательно мыслить художественное произведение через эти операторы. 

Произведение искусства не строится на смысловом содержании и нотациональных началах, оно строится, грубо говоря, на каких-то энергиях, которые подстраиваются под рационализм авторов или читателей. В текстах соцреализма огромный заряд энергии, которую нам сложно воспринимать, потому что все это было недавно, у многих еще деды и бабки живы, которые «Сладкую каторгу» Ляшко неиронично читали. Но лет через триста соцреалистическое искусство будет восприниматься как античные мифы. «СССР наш древний Рим», как говорил классик.

СОВЕТСКАЯ ЭЛЕГИЯ

В далекой советской стране, где птицы поют,
И бронзовый Ленин стоит на углу регулярного парка,

В небесном советском партийном раю
Комсорг проводил комсомолку до арки.

Звучит патефон в старом парке.
Влюбленные шепчутся в арке.

Он ей говорит: «Твои глаза, как звезды, блестят,
И в них партийные идеи отражаются».

Она говорит: «Ты прекрасен, как государственный
аппарат,
И в этом свете будущее порождается».

В парке, где барельеф Ильича бронзовый
И флаги алые в ветре роз,

Он с ней наконец согласился, как жизнь прекрасна,
И что в коммунизме счастье есть.

— Вопрос, с которого я хотел начать, но так получилось, что не начал: «Сталин в сердце» звучит емко, но как он туда к тебе забрался? Как вы познакомились?

— Ну видишь, культурное эхо от мифологических персонажей распространяется очень далеко. Как звуковые волны, распространяясь, оно преломляется, приобретая какое-то новое звучание. Это я не в том смысле, что до меня дошло эхо, и я такой: «О, Сталин прикольный парень». Просто он занимает то место в культуре, которое занимает, потому что миф о нем в значительной степени формирует ландшафты культурного бессознательного. А мой сборник — он как раз бессознательный, сновидческий, в нем нет никакой рефлексии. И у меня самого тоже нет рефлексии, почему главным персонажем стал именно Сталин. Просто так вышло. И сам сборник по сюжету начинается со сна.

— Когда ты в виде стихов и прозы фиксируешь эти сны, которые тебе являются, ты пытаешься как-то истолковать их?

— У меня от этих текстов есть скорее какое-то ощущение на уровне смутных чувств, чем рациональное словесное описание их смысла в голове. Когда мы начинаем читать что-то и решать типа, что здесь смысл в том-то, а здесь в том-то — это все [не совсем уместно].

В приключениях Сталина и его друзей из моей книжки, наверное, много реликтового опыта, связанного с моим детством, когда в игры с друзьями погружаешься, забывая себя. Мне кажется, что тип организации сообщества персонажей в книге — он скорее детский, чем политический. 

— К слову, читал у тебя в телеграм-канале пост с рецензией на сборник, который ты репостнул, там все прям очень серьезно и рассудочно.

— Мне понравилась эта рецензия, ее написал Лев Кауфельдт, она дает достаточно цельный взгляд на книгу, которого у меня нет. В моей голове как-то иначе этот лор структурируется. Когда я эту рецензию прочел, я подумал, что да, наверное, исторический бэкграунд этого лора может быть так построен.  

— То, что твой лирический герой Аркадий — циркач и музыкант, а не поэт, которым он, правда, пытается стать, но в итоге не становится — это твоя сознательная оценка себя или еще один из «снов»?

— Ну даже приснившиеся сюжеты имеют ко мне отношение в том плане, что они эманируют из моего мозга. В книге три персонажа, которых можно назвать лирическими героями. Читателю несложно их обнаружить — от каждого присутствуют достаточно пространные прозаические тексты от первого лица. 

То, что Аркадий циркач, — это не в том смысле, что я чувствую свою чуждость поэзии или что-то такое. Изначально это было попыткой себя как-то отодвинуть от литературного истеблишмента (смех).

Но при этом одно из моих первых в жизни серьезных культурных переживаний — это цирк. Мне было года три, меня родители привели туда, и я смотрел и офигевал от того, что такие места в мире есть. А это начало 1990-х, уж не знаю, что там…  

— А где это было?

— Ташкент. Ташкентский цирк (задумчивое молчание).

— Извини, я тебя, кажется, сбил с мысли.

— Нет, всё, про цирк я закончил.

КАВАЛЕР КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ (отрывок)

«Иосиф Виссарионович, — проговорил я, показывая ему исписанные листы бумаги, — я сочинил стихи!»

«Читай!» — потребовал Сталин. Я вздрогнул и начал читать:

«В ночи глубокой, под луной,
В древнем замке над морем
Вампир бродячий гуляет мой
И пьет кровь невинную снова.
Но он не злобный, он мечтает
О справедливости на земле.
Он борется с темными силами,
Которые есть в его душе…»

«Это что за бред? — огрызнулся Сталин. — Вампир? А как же партия большевиков? Что ты несешь?»

«Но ведь это метафора! — попытался я объяснить. — Вампир — это образ врага народа, империалиста, который пьет кровь трудящихся…»

«Ты с ума сошел?! — воскликнул Сталин. — У тебя вампир мечтает о справедливости! Ты что, решил написать вредительский роман? Мы строим социализм, а ты нам мелкобуржуазных вампиров преподносишь!»

Короче, он не стал меня слушать. В этот момент я окончательно понял, что не хочу быть поэтом. Меня тянуло обратно в цирк, к моему оркестру, к простой жизни. «Товарищ Сталин, — взмолился я. — Я плохой поэт, я не хочу писать стихи. Я хочу дирижировать. Я хочу играть музыку. Прошу, отпустите меня обратно в цирк!»

Сталин с грустью посмотрел на меня, резко встал — и все поднялись вслед за ним. Вдруг я осознал, что не был ни на каких писательских дачах, что это все мимолетный сон, что я проспал весь съезд, что я говорил во сне, спутав бред с реальностью от переутомления и стресса. Съезд закончился, и писатели ровными рядами спокойно двинулись к выходу.

— В какой момент ты понял, что написал достаточно и пора книгу собирать?

— Там так было. Я писал-писал-писал, а потом спрашиваю друзей: ребята, а сколько нужно стихов, чтобы сборник получился? Они отвечают: столько-то. Я пересчитал свои, смотрю — а у меня как раз хватает. Ну я и думаю: всё, пора и честь знать. Два текста еще написал, как будто чтобы точку поставить, и всё.

Я на протяжении лет семи писал что-то периодически, что в разном виде вошло в этот сборник, а потом за месяц написал основной пласт текстов, придумал лор и переписал старые тексты. Это у меня такая была «болдинская осень» летом 2024 года, когда я нигде не работал, вставал утром часов в шесть, заваривал чай и, пока хоумис спали, писал стихи. Я тогда себя буквально всемогущим чувствовал. Мне казалось, что я в любой момент могу написать [хорошее] стихотворение. Сажусь, пишу, и действительно [хорошо] получается. Я думал, что всё, я научился, и это со мной навсегда, что я теперь буду каждый день золотым пером писать по великому тексту, как Кушнер. Но через месяц оно ушло, как и не было, как все в мире уходит.

— Вроде как в социалистической мифологии принято, что Ленин вечно живой. А у тебя он, наоборот, вечно мертвый — то вампир, то из мавзолея ненадолго уходит, а потом почти сразу возвращается. С чем связана такая трансформация образа?

— Там вся реальность мерцающая, сновидческая. То оно то, а то оно не то. Но в книге Ленин, да, всегда вампир, но не всегда злой. Иногда злой, а иногда нет.

— Вампиров принято маркировать как зло, а у тебя, когда читаешь, иногда даже жалко их. Почему Сталин их все время так безжалостно отфутболивает?

— Потому что повествование идет от лица ЦК, с их точки зрения. Вампиры — это буржуазный пережиток. Если бы рассказ шел от лица вампиров, там бы все по-другому было.

— Вообще, почему именно вампиры, а не, к примеру, зомби или оборотни?

— Это у нас с кем-то из друзей был прикол, я уже даже не помню… А, вспомнил. Это мне было лет двадцать пять, и мы с друзьями задумали панк-крок группу делать, и кто-то по приколу сказал: а давайте назовемся «Вампиры». Нам казалось, что это так смешно — группа «Вампиры», даже не Vampires, а прямо русскими буквами. Мы, конечно, это название всерьез не рассматривали, но до сих пор смешно этот прикол вспоминать.

— Есть один персонаж, который у тебя появляется нечасто, но очень интригует — это кот. Расскажи про него.

— Это такое преломление вампира. То есть кот — это Ленин. В книге есть стихотворение, где Ленин с котом гуляет — это Ленин со своей душой гуляет. Я об этом тоже не думал, конечно, когда писал, я это сейчас просто выдумываю на ходу.

— Серьезно, ты только сейчас это придумал?

— Да.

ВЕСеЛЫЕ КАЧЕЛИ

Ленин взял выходной,
Отдыхать он решил и петь.
Из мавзолея бодро выступает,
Охраннику руку крепко пожимает.

Идет Ленин по улицам,
Где люди трудятся,
Общается с ними, советы раздает.
Граждане рады его видеть.

Вдруг Ленин встречает кота черного со смешными
усами,
Тот мурлычет, виляя хвостом.
«Здравствуй, товарищ кот! — воскликнул Владимир
Ильич, —
Пойдем со мной, вместе пойдем!»

Кот соглашается, лапу подает,
Идут они дальше по улице вдвоем.
Вдруг видят лавочку с мороженым,
Ленин из кармана пять копеек достает.

Купил два пломбира, один для кота,
Другой для себя, и сели в тени у стены.
Говорит Ленин: «Знаешь, мурлыка,
Иногда надо просто отдохнуть в эти дни».

Кот кивает, мороженое лижет,
А Ленин смеется, как мальчишка простой.
Вдруг видят они толпу на Красной площади,
Там танцы, песни — народный пир горой.

Ленин с котом присоединяются к веселью,
Танцуют, поют, забыв про дела.
И комсомолки, увидев их вместе,
Дарят свои улыбки, как лучики тепла.

Вот так вот день в году
Ильич живет как будто век.
И веселые качели
Начинают свой разбег.

— Когда я дочитал книгу до рассказа «Телефонный анекдот», я вспомнил, как читал его у тебя в телеграме, а потом спросил, не обошлось ли здесь без нейросети, и получил ответ, что, конечно, не обошлось. Следует ли из этого, что вся прозаическая часть книги написана нейросетью?

— Нейросеть использовалась в работе над многими текстами. Но нет ни одного текста, который бы написала нейросеть, а я его просто скопировал и вставил. 

У Есенина была такая «машина образов». Он брал шляпу, бросал туда бумажки со словами, а потом доставал в случайном порядке и получал рандомные сочетания. Нейросеть — это абсолютно то же самое, но на новом витке технической эволюции. Я ей задаю какой-то промпт, она мне в ответ что-то выдает, и я на основании этого [работаю]. Похоже на метод нарезки Берроуза.

— А ты не думал прямо указать в книге метод работы над текстами?

— Нет, зачем? Ты когда другие книги читаешь, там разве указан метод, которым они создавались?

— Обычно нет, конечно. Просто сейчас чуть ли в новостях иногда пишут, что вот, мол, вышла новая книга в соавторстве с нейросетью. И все такие: «Ух ты!»

— Ну я не считаю, что у меня книга написана в соавторстве с нейросетью. 

— А что тогда имеется в виду, когда указывается именно соавторство?

— Я понятия не имею, что они имеют в виду. Если я пишу на бумаге пером, я пишу в соавторстве с бумагой и пером? И перо, и нейросеть — это просто приборы.

Искусство уже давно ушло от романтических представлений, когда из сердца поэта рождаются музой данные слова. Дюшана вспомни: можно взять писсуар и сделать из него искусство, реди-мейд. Готовые объекты можно деформировать, преломлять, помещать в свое эстетическое поле, задавая им иные внутренние и внешние коннотации.

— С музыкой у тебя так же?

— Не знаю, по-разному. У меня есть альбом нейросетевой, «Пейзаж на фоне осенней травы». Я его много раз слушал и слушаю до сих пор, мне очень нравится, великий альбом. Но музыку, в отличие от текстов, я не редактирую, потому что я в ней не разбираюсь совсем. Пишу текст, задаю промпты, делаю сотни генераций, но конечный результат уже беру как есть, могу разве что какие-то эффекты незначительные добавить. С литературой не так, там я всегда правлю и редактирую.

— Создавать музыку через нейросеть — это технически проще для тебя или просто интереснее, чем найти композитора, музыкантов?

— Для меня искать музыкантов и как-то взаимодействовать с ними — это все лишние заморочки, я просто не понимаю, какой в этом смысл вообще. Я могу сгенерировать музыку и меня полностью устраивает, что получается. Какой смысл во всех этих музыкальных движах? [Брехня] это всё.

— Ты увлечен литературой XVIII века, читаешь ее, исследуешь и одновременно обращаешься к литературе советского периода. Как это сочетается?

— Для меня это сообщающиеся сосуды. Начало серьезного изучения русской литературы XVIII века как раз к сталинским временам относится. Литературоведы царских времен не рассматривали XVIII век всерьез — для них это была просто подражательная по отношению к западной, недоразвитая литература. Поначалу кондовый соцреализм и XVIII век параллельно существовали в моих интересах, но потом они нашли друг друга, возникла реферная точка — через тридцатые, сороковые, пятидесятые годы.

— Есть какие-то авторы, которых ты можешь определить как своих учителей, предшественников, которые повлияли на тебя как на писателя?

— [Кто] знает. Сложный вопрос. Я специально не думал: вот, блин, как писатель я от кого-то там произошел. Просто есть писатели, которые на меня влияют, потому что мы живем в постпостмодернистском мире, когда у нас есть огромная свалка культуры, из которой мы лепим что угодно, и для нас это уже не игра, как для постмодернистов было. В отношении этого сборника, наверное, больше визуальное искусство повлияло, Комар и Меламид, например. Ну технически, Берроуз и Марсель Дюшан. Я о них упоминал, поэтому давай их и назовем. Мои сенсеи. В свое время их методы мне голову хорошо взорвали. Я достаточно молодой был: когда тебе чуть за двадцать, для тебя это может стать поворотной точкой в восприятии того, как искусство вообще делается.

— Ты не опасаешься что какой-нибудь консервативно настроенный читатель, решит, что ты, во-первых, сталинист, хотя ты уже прямо сказал, что нет, а во-вторых, что ты создал фейк, потому что писатель должен не компьютеру задачи ставить, а вынимать из груди сердце и освещать им путь заблудшим душам?

— Я просто подумаю, что он [дурак], наверное.

— А если это будет при личной встрече? Вот ты скоро приступишь к выступлениям во втором сезоне «Кубка Большого Слэма»…

— Уровень поэзии там, скажем так, специфический. Я стараюсь не вникать в то, что там происходит и какие у кого стихи, кроме стихов нашей команды. 

— И все-таки ты участвуешь.

— Хочешь сказать, что вот типа я там читаю стихи из книги, а кто-то поднимает руку и говорит: как вы можете читать стихи про Сталина, как вам не стыдно?

— Ну да.

— Скажу: чувак, дерьмо случается.

— Тебя это не пугает?

— Меня это бесит скорее. Не в связи с моей книгой, а вообще люди, которые стоят на каких-то узколобых, сиюминутных в исторической перспективе эстетических представлениях.

С 1 АПРЕЛЯ, ТОВАРИЩИ!

Первое апреля — день шуток и улыбок.
Товарищ Сталин смеется весь день:
Положил в шляпу Молотова рыбу.
Молотов удивился, когда ее надел.
Из шляпы рыба упала в карман,
Где хранился генеральный план.
Потом рыба прыгала по паркету,
А вспотевший Хрущев ее ловил.
Высыпав табак из кисета,
Сталин не спеша трубку набил.
Затем позвонил Пастернаку,
Велел писать стихи про Кагановича,
Пастернак со страху проглотил шляпу.
Веселый Сталин звонит Кагановичу:
«Про тебя будет писать стихи поэт Пастернак».
Каганович делает большие глаза:
«Что это значит?! Как?!»
Сталин от смеха трясется,
Не может раскурить табак.

— Возможно, накануне интервью ты думал о том, какие будут вопросы, и заранее продумывал на них ответы. Есть какой-то вопрос, который ты ждал, а я его не задал?

— Да ничего я не продумывал на самом деле. Я скорее [офигел] вообще от ситуации, что у меня интервью хотят взять, и дальше этого в мышлении не шел.

— Тогда, может, ты просто хочешь в духе соцреалистической традиции обратиться с каким-нибудь воззванием к трудящимся, любителям печатного слова?

— У нас из поэтической команды, которая выступает на этом «Кубке Большого Слэма», недавно ушло несколько человек. И я тогда оставшимся участникам в чате написал, чтобы они не переживали, потому что страна у нас производит поэтов как кошка котят — государство топить не успевает.

Поэтому, господа читатели, постарайтесь читать современной поэзии как можно меньше. Она на 99,9 процентов состоит из дерьма. Спасибо за внимание.