Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Томас Манн. Слушай, Германия! СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. Составление, перевод с немецкого, предисловие и примечания Игоря Эбаноидзе. Содержание. Фрагмент
Обращение к разуму
Томас Манн родился в семье любекского купца и сенатора, плоть от плоти старой ганзейской Германии. Полная его противоположность, мать Томаса была бразильянкой, романтичной красавицей, от которой будущий писатель унаследовал свою чувственность. Вся его жизнь оказалась наполнена противоречиями и непростой внутренней борьбой. Он был нарциссичным, тщеславным и неуверенным в себе. Всю жизнь скрывал (как мог) свою гомосексуальность, родил шестерых весьма талантливых и весьма несчастных детей, с которыми почти всегда был холоден — в особенности с теми, в ком больше всего узнавал себя. Завидовал старшему брату Генриху и вечно ссорился с ним — тот раньше Томаса снискал писательскую славу и к тому же был социалистом. Дорожил традициями, комфортом и признанием и изначально придерживался исключительно консервативных политических взглядов: был, как сейчас бы сказали, «имперцем» (приветствовал начало Первой мировой войны и участие в ней Германии), «патриотом» и антиреспубликанцем.
Своей тогдашней вере в немецкий Sonderweg, особый путь, помимо нескольких эссе, Манн посвятил книгу «Размышления аполитичного», опубликованную в 1918 году. Там, в частности, он писал: «как жизненастроение, жизнеощущение бюргерство, причем бюргерство патриархально-аристократическое, — мое личное наследство». Он сожалел, что Германская и Российская империи оказались во враждебных лагерях: «Похоже, давнее, вынашиваемое почти с самого начала войны желание моего сердца может исполниться — мир с Россией*Автор завершал книгу в момент заключения сепаратного Брестского мирного договора.! Прежде всего с ней! А война, если продолжится, продолжится против одного Запада, против „trois pays libres“, против „цивилизации“, „литературы“, политики, буржуазного ритора. Война продолжается, поскольку это не война. Это исторический период»; «Это мир политики, демократии; и та необходимость, что я встал против него, что в этой войне я должен был встать за Германию, а не за врага, как литератор цивилизации, для всякого зрячего вытекает из всего, что я писал, слагал пятнадцать мирных лет»*Перевод с немецкого Е. Шукшиной.. Томас Манн утверждал, что «аполитичен», поскольку политика — суета, не достойная истинного немца, верного нации и мудрому монарху.
Его позиция начала постепенно меняться всего четыре года спустя, после того как в июне 1922-го националистами был убит либеральный министр иностранных дел Вальтер Ратенау. Это и десятки других политических убийств, совершенных в Германии за предшествующие несколько лет, подтолкнули Манна к принятию гуманистических ценностей Веймарской республики. «Конец Ратенау, — писал он кельнскому профессору германистики Эрнсту Бертраму вскоре после покушения, — был и для меня тяжелым шоком. Какой мрак в головах этих варваров!.. Я собираюсь придать статье ко дню рождения Гауптмана вид некоего манифеста, взывающего к совести молодежи, которая ко мне прислушивается»*Перевод с немецкого С. Апта.. Речь шла о статье «О немецкой республике», с которой Томас Манн выступил на юбилейном вечере драматурга Герхарта Гауптмана. Его критика романтизации войны и «сентиментального обскурантизма», который открывает путь террору и позорит страну «отвратительными и безмозглыми» злодеяниями, вызвала поддержку одних и негодование других слушателей.
Став «запоздалым демократом», Томас Манн не спешил открыто высказываться против национал-социалистов, долго убеждая себя, что за Гитлером нет реальной силы. Лишь после выборов в рейхстаг 1930 года, безусловным триумфатором которых стала НСДАП, он решился на выступление, изменившее его судьбу. В октябре 1930 года Союз немецких рассказчиков пригласил Томаса Манна, годом ранее получившего Нобелевскую премию по литературе, выступить в берлинском Бетховенском зале с несколькими главами из его нового романа «Иосиф и его братья», первый том которого только что был опубликован. Манн согласился, однако в сложившейся политической ситуации счел неуместным читать свой роман и подготовил речь «Обращение к разуму», которая стала подробным и аргументированным анализом национал-социалистического движения в Германии. Писатель утверждал, что «подпитываемый интеллектуальными и псевдоинтеллектуальными течениями», «национал-социализм смешивается с огромной волной эксцентричного варварства и первобытно-демократической ярмарочной дикости» и предостерегал от наступающего фанатизма и «диктатуры насилия». Выступление было сорвано штурмовиками, и обратного пути не было — Томас Манн стал врагом. «Он бесстыдно оскорбил национал-социалистов», — записал на следующий день в дневнике Йозеф Геббельс, на тот момент возглавлявший управление пропаганды НСДАП. С тех пор он возненавидел писателя и неотступно преследовал его.
ETH-Bibliothek Zürich, Thomas-Mann-Archiv / TMA_3057
Где я, там Германия
Манн воспринял эти события болезненно: как это, молодчики срывают его, любимца Германии, нобелевского лауреата, лекцию! Так же непросто далось ему осознание того, что его Германии больше нет, что ее придется немедленно и неизбежно покинуть. Отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие — это про него, про Томаса Манна. В начале февраля 1933 года вместе с женой Катей он отправился в лекционный тур, приуроченный к 50-летию со дня смерти Рихарда Вагнера, в Амстердам, Брюссель и Париж, еще не зная, что вновь увидит Германию лишь через шестнадцать лет.
Первый доклад в Мюнхене «был встречен с энтузиазмом», однако с зарубежными лекциями возникли проблемы. Интендант Баварской оперы, дирижер Ханс Кнаппертсбуш, который, конечно же, не слышал самого выступления, писал: «Господин Томас Манн использовал Год Вагнера, чтобы в своей лекции, прочитанной в Амстердаме, опорочить немецкого гения, величайшего музыкального драматурга всех времен». Донос Кнаппертсбуша запустил очередную волну травли Манна, поведение которого возмутило многих почитателей композитора (а возможно, и почитателя номер один). Видя, что происходит в Германии после захвата власти, старшие дети Манна, Эрика и Клаус, убедили родителей не возвращаться. Так началась эмиграция писателя — во Франции, Швейцарии, Венгрии.
Одновременно с этим, в начале апреля 1933 года, истек срок действия паспорта Манна. Германские консульства в Италии и Швейцарии, где семья проводила отпуск, заранее получили указание не продлевать паспорт писателя. Для этого ему было предписано лично приехать в Мюнхен, а в учетной карточке появилась пометка «в случае явки препроводить в политическую полицию». Под предлогом поиска оружия в доме Маннов прошел обыск, чуть позже все имущество и банковский счет были арестованы. Дело Томаса Манна персонально курировал Рейнхард Гейдрих, глава Баварской политической полиции, правая рука Гиммлера, за что получил прозвище HHhH*Нем. Himmlers Hirn heißt Heydrich. Так же называется исторический роман Лорана Бине, посвященный операции по ликвидации Гейдриха членами чехословацкого сопротивления., «мозг Гиммлера зовется Гейдрихом». Солидное досье на писателя начали собирать еще в начале 1920-х. «Эта антигерманская, враждебная национальному движению, марксистская и проеврейская позиция, — писал Гейдрих в докладной записке, составленной в июле 1933-го, — дает основание для выдачи ордера на защитный арест*Нем. Schutzhaft — практика внесудебных арестов, существовавшая в нацистской Германии, которая использовалась против врагов режима: политических оппонентов, представителей национальных и сексуальных меньшинств и т. д. Эти категории лиц могли быть заключены в концентрационный лагерь без следствия и решения суда. Томаса Манна, который, однако, не может быть приведен в исполнение ввиду его отсутствия». Томас Манн уже знал о создании первого в Германии концентрационного лагеря Дахау и понимал, что у него есть все шансы там оказаться. Тем более что доброжелательные коллеги всячески пытались этому поспособствовать. Драматург Ханс Йост, в 1933 году занявший пост президента литературной секции Прусской академии искусств вместо неугодного Генриха Манна, в октябре писал своему близкому приятелю Гиммлеру, что «осенняя свежесть Дахау» не повредит творчеству Томаса Манна.
Тем не менее Манн никак не хотел принимать реальность: его дневниковые записи, переписка с адвокатом и имперским наместником Баварии фон Эппом указывают на то, что как минимум до сентября 1933 года он настойчиво искал возможности вернуться в Мюнхен.
В январе 1934 года он писал Бертраму: «...мое поведение, моя позиция определяются не эмигрантским духом или его влиянием. Я сам по себе, и никакого контакта с рассеянной по свету немецкой эмиграцией у меня вообще нет. Кстати сказать, в смысле какого-либо духовного или политического единства этой немецкой эмиграции не существует. Налицо полная разобщенность индивидуумов»*Перевод с немецкого С. Апта..
Однако его настроение постепенно менялось. «Но прекрасной, веселой земли Баварской мне правда жаль <...> И здесь некоторые доброжелательные люди советуют мне вернуться в Германию, говоря, что мое место там, что эмиграция не для меня, что правителям было бы даже приятно, если бы я вернулся, и т. д., — писал Манн Герману Гессе всего два месяца спустя. — Все так, но как там жить и дышать? Не могу этого себе представить. Я зачах бы в этой атмосфере лжи, шумихи, самовосхваления и утаенных преступлений. Немецкая история всегда шла волнообразно, высокими горами и глубокими низинами. Ныне достигнута одна из самых глубоких депрессий, может быть самая глубокая. Что ее принимают за „подъем“, это невыносимей всего»*Перевод с немецкого С. Апта..
И вновь к Гессе: «Я пребываю в довольно тяжелом житейском и рабочем кризисе. Немецкие дела настолько меня донимают, так сильно и непрерывно теребят мою морально-критическую совесть, что я, кажется, уже не в состоянии продолжать свою текущую художественную работу». После трех лет рефлексий и политического молчания в 1936 году Манн обратился с открытым письмом в Neue Zürcher Zeitung к швейцарскому журналисту и литературоведу Эдуарду Корроди, в котором, в частности, писал: «Нельзя быть немцем, будучи националистом <...> от нынешнего немецкого режима нельзя ждать ничего хорошего ни для Германии, ни для мира, — эта убежденность заставила меня покинуть страну, с духовными традициями которой я связан более глубокими корнями, чем те, кто вот уже три года никак не решится лишить меня звания немца на глазах у всего мира». И чуть позже в интервью Манн еще раз публично отмежевался от Третьего рейха: «В Германии делались попытки отделить меня от остальной эмиграции. Попытки представить случай Томаса Манна особым случаем, будто бы не имеющим ничего общего с остальной эмиграцией, о которой в Германии говорят только в варварских по форме выражениях. Этому не бывать. Я чувствую себя принадлежащим к этой эмиграции, которая борется за лучшую Германию. Я принадлежу к ней»*Перевод с немецкого С. Апта..
Реакция не заставила себя ждать: министерство иностранных дел рейха незамедлительно инициировало процедуру прекращения гражданства. Известно, что этому поспособствовало мнение тогдашнего немецкого посланника в Берне, Эрнста фон Вайцзеккера (по иронии, отца будущего федерального президента Рихарда фон Вайцзеккера, одного из самых уважаемых политиков, ставшего символом открытой и демократической Германии). Он поддержал решение о денатурализации Томаса Манна, который «однозначно высказался против Третьего рейха и реагировал на предшествующее долготерпение немецких властей в отношении его персоны лишь насмешливыми замечаниями», и у него не было сомнений, что «процесс лишения гражданства нужно запустить прямо сейчас». Специально для борьбы с оппозицией в изгнании в июле 1933 года был принят закон «Об отмене натурализации и лишении немецкого гражданства», применявшийся к эмигрантам, которые «поведением, нарушающим долг верности рейху, нанесли ущерб интересам Германии».
В декабре 1936 года Томас Манн был лишен германского подданства, что газета Völkische Beobachter, печатный орган НСДАП, прокомментировала так: «Не раз участвовал он в демонстрациях международных, в большинстве своем находящихся под еврейским влиянием союзов, чье враждебное отношение к Германии широко известно. В последнее время он не раз открыто связывал свои демонстрации с враждебными государству выпадами против рейха. В связи с дискуссией в одной известной цюрихской газете относительно оценки эмигрантской литературы он недвусмысленно стал на сторону враждебной государству эмиграции и публично подверг рейх тяжелейшим оскорблениям, встретившим могучий отпор и в зарубежной печати. Его брат Генрих Манн, его сын Клаус и его дочь Эрика уже лишены германского подданства за недостойное поведение за рубежом»*Перевод с немецкого С. Апта..
В 1938 году Томас Манн с семьей перебираются в США. «Где я, там Германия. Я несу свою немецкую культуру в себе», — сказал он в интервью New York Times. Манн дистанцировался от всевозможных объединений немецкой эмиграции в Штатах, однако продолжил политическую борьбу и стремился наладить связь между «представителями духовной Германии за рубежом» и немцами в самой стране. В июле 1943 он писал австрийскому писателю Феликсу Брауну, эмигрировавшему в Англию, что правой рукой работает над романом «Доктор Фаустус», «а левой неустанно бросает камни в окно Гитлера. И одна знает, что делает другая».
Это голос друга
Уже после начала Второй мировой войны, в октябре 1940 года, по предложению Би-би-си Манн стал выступать с ежемесячными радиообращениями к немецкой публике. Эти обращения длились пять — восемь минут, изначально текст телеграфировали в Лондон, и там его зачитывал диктор, однако вскоре было решено, что озвучивать их должен «голос друга» — самого Томаса Манна: его записывали на пластинки в Лос-Анджелесе, затем их самолетом отправляли в Нью-Йорк, откуда по телефону выступления передавали в Лондон, где они транслировались по радио. В эпоху интернета весь этот процесс может показаться слишком сложным и не очень надежным, однако в то время радио было самым передовым и эффективным оружием информационной войны.
ETH-Bibliothek Zürich, Thomas-Mann-Archiv / TMA_8627
С октября 1940 по май 1945 года Манн выступил на Би-би-си около 60 раз. Обращаясь к (бывшим?) соотечественникам, он говорил о глубоких корнях национал-социализма, о коллективной вине немцев, о невозможности победы Гитлера, раз за разом раскрывая самую неприглядную правду, он призывал освободиться от нацистского режима, потому что «немецкий народ не знает ничего, кроме геноцида, массовых убийств, бессмысленного уничтожения». «Что это за война, в оковах которой вы корчитесь? Необозримая, опустошительная, безнадежная авантюра, болото крови и преступлений, в котором тонет Германия». «Ваши деспоты убедили вас, что свобода — устаревший хлам. Поверьте мне, свобода <...> вечно будет тем же, чем была две с небольшим тысячи лет назад, — светом и душой Запада».
Можно выделить несколько наиболее ярких и принципиально важных радиообращений Манна. В апреле 1942 года в очень личном и эмоциональном выступлении писатель вспоминал родной Любек и другие германские города, подвергшиеся бомбардировкам союзников. Но эти разрушения он счел оправданным возмездием за Ковентри, Роттердам, Испанию, Польшу. «Неужели Германия полагала, что ей никогда не придется расплачиваться за злодеяния, совершенные благодаря ее превосходству в варварстве? У гитлеровской Германии нет ни традиции, ни будущего. Она может только разрушать, и ее постигнет разрушение. Пусть ее падение приведет к возникновению Германии, которая умеет помнить и надеяться».
В сентябре того же года он впервые рассказал немцам о массовых убийствах евреев, которые совершались от их имени. Он назвал количество убитых и замученных, поведал о происходящем с евреями в Варшавском гетто и во Франции. «Немцы, знаете ли вы об этом?» «Ничего нельзя себе позволять, даже самого малого, после всего, что напозволяли себе в прошлом. Ведь этой войны можно было избежать, и самый факт, что она разразилась, есть бремя на нашей совести»*Перевод с немецкого С. Апта..
Последняя запись прозвучала 10 мая 1945 года: «Как горько, когда мир ликует по поводу разгрома, глубочайшего унижения твоей собственной страны <...> Пусть спуск партийного знамени, которое вызывало у всего мира отвращение и ужас, также будет означать внутренний отказ от мании величия, превосходства над другими народами, провинциального и ничем не обоснованного высокомерия <...> Я говорю, несмотря ни на что, — это великий час: возвращение Германии к человечности».
Радио Би-би-си в национал-социалистической Германии причислялось к Feindsender, то есть к «вражеским голосам», за прослушивание которых грозило наказание вплоть до смертной казни. И тем не менее немцы слушали его и слушали обращения Томаса Манна. Например, его слова нашли свое отражение в листовках группы студенческого сопротивления «Белая роза». В 1956 году Вальтер Артур Берендзон, немецкий литературовед, после прихода национал-социалистов эмигрировавший в Скандинавию, вспоминал: «Я хорошо помню тот вечер, когда его голос впервые пробился через Атлантику к нам, маленькой кучке немецких эмигрантов в Копенгагене: это не был голос автора, читающего собственные литературные произведения, знакомые нам по прошлой, домашней жизни, голос, который покачивался на резвящихся волнах его сверкающей иронией прозы, это был строгий разгневанный проповедник, обращавшийся к совести своего немецкого народа <...> Мы не станем обсуждать политическое воздействие этих выступлений в разгар войны. В любом случае мы точно знаем, что в Третьем рейхе они были услышаны, что они утешали и укрепляли другую Германию на родине и в изгнании. Несомненно, они имели скорее морально-педагогическое, нежели политическое значение. Однако непоколебимая вера писателя в победу демократии над Третьим рейхом в момент, когда Гитлер был на пике своей власти и захватил практически весь европейский континент, делает эту книгу*Имеется в виду второе издание радиообращений Томаса Манна — Deutsche Hörer! 55 Radiosendungen nach Deutschland. Zweite, erweiterte Ausgabe. Mann, Th., Stockholm Bermann-Fischer, 1945. нетленным памятником его духовной стойкости».
Германия стала мне довольно чужой
Война закончилась, Третий рейх пал, и Томас Манн остался один на один со своей любовью, обидами и страхом перед незнакомой ему теперь Германией. Он не хотел возвращаться на родину и причины своего решения обстоятельно изложил в открытом письме к Вальтеру фон Моло «Почему я не возвращаюсь в Германию». Сам фон Моло, немецкий писатель австрийского происхождения, известный антивоенной позицией и защищавший евреев, после захвата власти национал-социалистами охотно подписал «Клятву верности Адольфу Гитлеру», но все равно не смог завоевать расположение нового режима и жил в вечной опале. В 1938 году он приветствовал аншлюс Австрии, однако остался в отчуждении и так боялся слежки и обысков, что утопил в пруду все книги и письма, которые могли его скомпрометировать. После войны фон Моло позиционировал себя как «внутреннего эмигранта» и критиковал коллег, бежавших от режима. В 1945 году он написал Томасу Манну, требуя его возвращения и помощи «словом и делом»: «Ваш народ, который голодает и страдает вот уже треть века, в своей глубинной сути не имеет ничего общего со злодеяниями и преступлениями».
«Разве можно сбросить со счетов, — писал Манн в своем жестком ответном письме фон Моло, — эти двенадцать лет и их результаты или сделать вид, что их вообще не было? Достаточно тяжким, достаточно ошеломляющим ударом была в тридцать третьем году утрата привычного уклада жизни, дома, страны, книг, памятных мест и имущества, сопровождавшаяся постыдной кампанией отлучений и отречений на родине. Я никогда не забуду ни той безграмотной и злобной шумихи в печати и радио, которую подняли в Мюнхене по поводу моей статьи о Вагнере, той травли, после которой я только и понял по-настоящему, что обратный путь мне отрезан. Достаточно тяжело было и дальнейшее — скитания из одной страны в другую, хлопоты с паспортами, жизнь на чемоданах, когда отовсюду слушались позорнейшие истории, ежедневно поступавшие из погибшей, одичавшей, уже совершенно чужой страны. Всего этого не изведал никто из вас, присягнувших на верность „осененному благодатью вождю“ <...> вам это незнакомо: удушье изгнания, оторванность от корней, нервное напряжение безродности».
«Если бы немецкая интеллигенция, если бы все люди с именами и мировыми именами — врачи, музыканты, педагоги, писатели, художники, — единодушно выступили тогда против этого позора, если бы они объявили всеобщую забастовку, многое произошло бы не так, как произошло. Каждый, если только он случайно не был евреем, всегда оказывался перед вопросом: «А почему, собственно? Другие же сотрудничают. Вряд ли это так страшно».
«Да, за все эти годы Германия стала мне все-таки довольно чужой: это, согласитесь, страна, способная вызывать опасения. Я не скрываю, что боюсь немецких руин — каменных и человеческих. И я боюсь, что тому, кто пережил этот шабаш ведьм на чужбине, и вам, которые плясали под дудку дьявола, понять друг друга будет не так-то легко».
«Непозволительно, невозможно было заниматься „культурой“ в Германии, покуда кругом творилось то, о чем мы знаем. Это означало прикрашивать деградацию, украшать преступление».
В том же письме он процитировал свое известное выступление в Библиотеке Конгресса «Германия и немцы»: «Злая Германия, заявил я, — это добрая на ложном пути, добрая в беде, в преступлениях и в гибели*Здесь Манн оспаривает т. н. теорию двух Германий, которую отстаивал, например, Бертольт Брехт. Согласно этой теории, существовала одна Германия, «злая», которая поддерживала Гитлера, и другая, «добрая», к которой относились оппозиционные эмигранты и противники режима и войны в стране.. Не затем, продолжал я, пришел я сюда, чтобы, следуя дурному обычаю, представлять себя миру как добрую, благородную, справедливую Германию, как Германию в белоснежной одежде. Все, что я пытаюсь сказать о Германии своим слушателям, подчеркнул я, идет не от стороннего, холодного, бесстрастного знания: все это есть и во мне, все это я изведал на собственной шкуре»*Перевод с немецкого С. Апта..
Писатель опасался «злой Германии» еще четыре года, прежде чем отважился вновь ступить на немецкую землю. В 1949 году гражданин США Томас Манн принял приглашение посетить торжества по поводу двухсотлетия Гёте во Франкфурте-на-Майне и в Веймаре. И в Тризонии, и в советской оккупационной зоне семью Маннов принимали как августейших особ, но в обществе реакция на их визит была очень противоречивой. Отдельным поводом для критики стал радиоцикл «Немецкие слушатели!».
Фабиан фон Шлабрендорф, офицер вермахта, участник антигитлеровского заговора, в статье «Томас Манн в Германии» резко раскритиковал его за то, что тот «поучал немцев из безопасной гавани». «Любой, кто слышал эти речи, чувствовал, как бесконечно далек Томас Манн от немецкого народа. Он был слишком далеко и высоко, чтобы немцы могли его понять». Кроме того, он обвинил Манна в причастности к возникновению тезиса о коллективной вине немцев и даже «плана Моргентау»*План Моргентау — разработанная в 1944 году министром финансов США Генри Моргентау программа расчленения и деиндустриализации послевоенной Германии, призванная предотвратить военную агрессию с ее стороны в будущем. План никогда не был реализован., противопоставляя его тем, «кто сознательно остался в Германии и, не испугавшись реакции окружения, сохранил верность знамени духовной свободы в борьбе с национал-социализмом». «По духу ты не такой, как мы», — подытожил свои претензии к Томасу Манну Шлабрендорф.
Манн, столько лет мечтавший и писавший о демократической и «европейской» Германии, обнаружил, что и от немецкой оппозиции, и от всего послевоенного общества его отделяет пропасть. По возвращении в США он написал: «Сейчас бы я жил в Германии примерно как в 1930: дружелюбно воспринимаемый образованным меньшинством, которое, возможно, немного увеличилось благодаря политическому опыту, ненавидимый широкими закоснелыми массами, давно вернувшимися к наглому национализму, которые бы клеймили меня как предателя родины».
Манн очутился в самом сердце спора о коллективной вине и конфликта уехавших и оставшихся; в Западной Германии были недовольны его поездкой на Восток, в США на фоне начавшейся холодной войны обвинили в симпатии к коммунизму. Томас Манн оказался в эпицентре тотального послевоенного раскола, к которому он не был готов, потому что для него по-прежнему не существовало «никаких зон, а лишь сама Германия».
Остаток жизни он предпочел провести в Швейцарии, тем не менее периодически приезжал на родину, несколько раз и с особой радостью — в Травемюнде, «рай его детства», где он провел «несомненно счастливейшие дни своей жизни», повторения которых безуспешно искал на чужих берегах.
(От редакции: там, где это не оговорено специально, переводы с немецкого выполнены Наталией Супян.)