Томмазо Кампанелла. О чувстве, заключенном в вещах, и о магии. М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2020. Перевод с итальянского Матвея Фиалко
Книга, выпущенная «Циолковским», посвящена памяти Александра Горфункеля (1928—2020) — отечественного историка книги и специалиста по философии итальянского Возрождения, которому, в частности, принадлежит авторство одной из значимых монографий о Томмазо Кампанелле. Автором перевода, предисловия и комментариев выступил кандидат философских наук Матвей Фиалко — для книги он перевел не только главы из трактата, но и сонеты Кампанеллы, приложив к ним итальянские оригиналы. Тут важно заметить, что издание включает не весь трактат, а избранные главы из четырех его книг. Но это немало, учитывая, что раньше на русском языке были доступны только отрывки из трех глав первой и четвертой книги. Во всяком случае, в таком виде издание действительно достигает заявленной цели — познакомить читателя с «оригинальной натурфилософией всеобщего одушевления» Томмазо Кампанеллы, положения которой дошли до нас буквально чудом, учитывая, в каких обстоятельствах они создавались и формулировались.
В конце 1599 года Кампанелла был арестован как мятежник и еретик, а уже в январе 1600 года начались пытки: сначала его помещают в карцер, затопляемый водами прилива, затем растягивают и рвут суставы на станке «полледро», после чего он начинает имитировать сумасшествие, чтобы избежать костра, и делает это крайне убедительно, но все равно недостаточно убедительно для властей: следует несколько сеансов на дыбе, а затем «велья». Это пытка, жестокая даже по меркам средневековой инквизиции: она считалась таковой еще в своем раннем варианте, поскольку была связана с лишением сна, но Кампанелла подвергается ее усовершенствованной версии, в которой жертву обрекают на сорокачасовое бодрствование, подвешивая на веревки и фактически сажая на кол. Он выдерживает абсолютно все: его окончательно объявляют безумцем, приговаривают к пожизненному заключению и в 1604 году бросают в замок Сант-Эльмо.
Что он делает там, сидя в кандалах, в абсолютном одиночестве, в сыром и темном подземелье, на хлебе и воде, после перенесенных пыток, которые ни один разумный человек не вынес бы (это не гипербола, а, собственно, практически дословное заключение, к которому пришли инквизиторы, вынужденные признать его безумие)? Сочиняет сонеты и разрабатывает основы своей натурфилософии — изящные, поэтичные, пропитанные оптимизмом и божественной любовью. Именно они в будущем лягут в основу его главного натурфилософского трактата «О чувстве, заключенном в вещах, и о магии».
Магия, о которой философствует Кампанелла, конечно, не имеет ничего общего как с сегодняшним обывательским пониманием этого слова, так и с магией, родственной колдовству, за которую в его времена, конечно, было бы совсем трудно отвертеться от костра инквизиции. Строго говоря, «магий» он выделяет три. Первая из них — демоническая: она создается при посредстве злых духов, старающихся убедить человека в том, что злых духов не существует в принципе (хотя с Кампанеллой у них этот фокус, по его собственному признанию, не прошел). Вторая — божественная, высшая, недоступная человеческому существу за исключением редчайших примеров. И, наконец, третья, природная, которая и является основным предметом рассмотрения. В своей «Теологии» Кампанелла определяет ее как «практическое искусство, использующее активные и пассивные силы вещей для достижения удивительных и необычных результатов, причины и способы осуществления которых неведомы толпе». А в «Трактате...» дает еще более однозначное определение:
«Прежде чем искусство станет достоянием простого люда, всегда зовется оно магией, когда же станет общедоступным, то является уже обыкновенной наукой. Когда изобретали аркебузный порох, книгопечатание или магнит, то были они предметами магическими или имеющими происхождение сверхъестественное, тогда как нынче это искусства общедоступные».
Проще говоря, наука — это «опошленная» магия. По замечанию Кампанеллы, натурфилософия опошляется крайне редко, потому и является одной из наиболее «магических» сфер. Благодаря этому изящному подходу уравниваются вещи, имеющие (или получившие впоследствии) научное объяснение, и вещи поистине чудесные (просто пока не «опошленные»). Так, в один ряд встают сотворение радуги (путем распыления воды на свету) и, например, распугивание кур с помощью лиры из лисьих потрохов.
В основе магии, полагал Кампанелла, лежит связь между всеми вещами, базирующаяся на их способности к чувству.
«Итак, мироздание — это живое и бессмертное изваяние Бога, которое управляется и словно бы одушевляется иерархией разумных сущностей (intelligentiarum administratione), восходящих к первой, к Богу восходящей. Все вещи, будучи причастны к первичностям, обладают собственным стремлением, возможностью действовать и чувством (разумным, животным или природным)».
Это важный тезис натурфилософии Кампанеллы, который он доказывает, часто обращаясь к выводам, основанным на эмпирических наблюдениях: к примеру, вода поднимается вверх по трубам, лишенным воздуха, а ветер наиболее яростно дует в открытом море и на земных пустошах, поскольку пустота несет в себе противоестественный страх и боль, ощутимые для вещей и явлений, отчего они стараются заполнить ее и соприкоснуться друг с другом. В особенности способность к ощущению свойственна животным, и соответствующая глава просто-таки изобилует примерами, это подтверждающими, — будь то естественные эксперименты, непосредственные наблюдения или просто то, что мы сегодня назвали бы байками: каракатица извергает чернила, спасаясь от преследования, полип в процессе охоты притворяется камнем, слоны встают на колени, моля сохранить им жизнь, один конь (по свидетельству Аристотеля) никогда не домогался своей матери из уважения к ней, одна польская собака понимала только польское наречие — и так далее, и так далее. В какой-то момент Кампанелла даже прибегает к риторическому приему, который и в наши дни вполне сгодился бы для какой-нибудь тематической дискуссии: «Какие-то животные нам кажутся и речи лишенными, и разумения, но все они разумом не обделены — одни больше, а другие меньше. То же и среди нас — многие ведь люди кажутся [ведущими жизнь только такую же, как] животные».
Сложнее дело обстоит с растениями, но тут автор апеллирует к Платону, называвшему растения «неподвижными животными, животными наоборот». В комментарии Матвей Фиалко указывает, что это отсылка к отрывку из диалога «Тимей».
Вообще говоря, комментарии к книге стоит отметить особо. От них можно было бы ожидать излишней наукообразности, но ее нет и в помине. Кампанелла постоянно полемизирует со множеством своих предшественников и современников, то опровергая их, то призывая на помощь для подкрепления своих тезисов. В результате трактат оказывается полон отсылок к различным философам, ученым, политикам и алхимикам разных стран и эпох. И тут на месте составителя комментариев, в принципе, можно было бы ограничиться краткими указаниями источников с минимальным контекстом, но Фиалко предпочитает давать развернутые и внятные пояснения.
Временами это даже трогательно: например, когда он поясняет читателю какую-нибудь совсем необязательную деталь вроде того, что под «ногами тарантула» Кампанелла имеет в виду четыре пары ходильных ног, под люпином — волчий боб (Lupinus albus), а под шелковицей — тутовник (Morus). Чаще же комментарии служат для уточнения нюансов конкретного перевода, важных для понимания терминологии оригинала. Так, Фиалко очищает от «обманчиво-духовного» значения латинское spiritus и поэтому предпочитает вариант перевода «дышать с Ним [Богом] в унисон» там, где в иных обстоятельствах подошло бы обыденно-словарное «становясь с Ним духом единым». А переводу ключевого для трактата слова sensus и вовсе посвящен отдельный абзац предисловия. Матвей Фиалко предпочитает более ранним вариантам перевода названия («Об ощущении вещей и магии», «О способности вещей к ощущению и магии» и даже «О смысле вещей») вариант «О чувстве, заключенном в вещах, и о магии» именно из бережного отношения к идее Кампанеллы о живом и чувствующем мироздании.
Еще чаще комментарии играют роль краткого путеводителя по особенностям воззрений, присущих позднему Возрождению, за что Матвею Фиалко должны быть особенно благодарны читатели, весьма поверхностно знакомые с реалиями тех времен. Например, встречая в главе «Дивные видения зримы, когда искусство [магическое] природой пользуется» упоминание о том, что врач и алхимик Джамбаттиста делла Порта вываривал в масле ослиную голову, чтобы головы ослов появились на плечах участников ритуала, мы получаем от автора комментариев не просто соответствующую отсылку к трактату Порты, но и цитату с подробной инструкцией. В соответствии с ней, кстати, голову нужно было отрезать у живого коня или осла, затем три дня тушить в оливковом масле, растереть полученное варево в сплошную массу и вымазать ею присутствующих — тогда после зажжения свечи они превратятся в химер. Справедливо и обратное: такая же масса из свежей человеческой головы может наделить животное людским обличьем.
Впрочем, Кампанелла сомневается в этом рецепте, усматривая секрет его предполагаемого успеха в склонности участников к самовнушению.
Но в других случаях он относится к разным чудесным практикам далеко не так критично. Иногда это обусловлено свойствами натурфилософии как таковой — а ей, конечно, присуща определенная умозрительность. Достаточно сказать, что самый частый метод доказательства, который мы обнаружим в трактате, — бесконечный поиск подобий и аналогий в окружающем мире. «Все, что ни имеет в себе человек, во внешнем мире выражается с помощью подражания», — пишет Кампанелла. Ну вот, например:
«Голова соотносится с замком или величественным дворцом, дворики дворца делает человек подобиями желудочков головного мозга, спальню — подобной черепному своду, столовую — мозжечку, стены и одежду похожей на свою кожу, улицы же и места для прогулок аналогичной нервам. Водопровод — схожим с артериями и венами, колодцы с печенью, печи и меха мастерит он подобными сердцу и легким. Отхожие места и ночные горшки человек устраивает по образу мочевого пузыря, селезенки, желудочного пузыря и заднего прохода, расположенных далеко от носа и главных зданий [тела]. Узкие улочки строит он схожие с кишками, кухню с желудком, кладовые с печенью, окна с глазами и ушами, мельницы — со ртом, пережевывающим пищу, горшки — с брюхом. С позвоночным столбом сходны насыпи, с ягодицами сидения, с [мягким] мозгом кушетки. С шеей подушки, с перепонками схожи ковры и скатерти. Воины — подобие рук, а холодное оружие — ногтей, рогов и острых зубов [животных]. С рыбной чешуей сходна боевая кольчуга. На раковины похожи нагрудные панцири, на голени человека — кони и ослы [его несущие вперед], а на грудь и бока — упряжи [квадратных] колесниц».
И так далее. По современным меркам такие ряды подобий выглядят в первую очередь литературно. Как бы там ни было, неотъемлемое право читателя — воспринимать любую книгу так, как ему заблагорассудится. И чтобы оценить трактат «О чувстве, заключенном в вещах, и о магии», даже необязательно интересоваться ни развитием философской мысли эпохи Возрождения, ни местом этого трактата в системе взглядов автора (хотя предисловие, в котором основное внимание уделено описанию трудов предшественников Кампанеллы, создает обратное впечатление). Разумеется, книга от этого многое потеряет (а для рецензии такое допущение, наверное, и вовсе убийственно), но зато перед нами окажется образец чистой поэзии, необыкновенно изящный и неожиданно легкий для восприятия.
Кампанелла одинаково возвышенно и почтительно описывает как явления, относящиеся к высоким чувственным сферам...
«Память — это ведь уснувший на время, но не ушедший навсегда ритм души, как бы заживший рубец, и душа его влияние испытывает всякий раз, когда предстает перед ней воочию этот ритм где-нибудь снова».
... так и вещи, традиционно маркируемые как низменные:
«Мне даже кажется, что виной тому, что некоторые мужчины, во время полового акта объятые исключительной страстью, теряют силы и член у них становится вялым, неуклюже выскальзывая [из влагалища] — никакая не порча, загодя наведенная. Дело в том, что дух их чует — столь ненасытно вожделение, что он может улетучиться без остатка и погибнуть. Отступает назад, укрываясь в глубинах души».
Не все ли равно, если в каждой вещи в неравной, но сопоставимой степени дышит собственное чувство?
Все это — закат натурфилософии, с античных времен рассматривающей природу как целостную систему с универсальными законами. Совсем скоро она со всей свойственной ей умозрительностью будет фактически низложена философией науки. Кампанелла не зря с презрением относился к «опошлению» магии и «расколдовыванию» ее в научное знание. Многие из идей, которые он высказывает — начиная от магического воплощения генной инженерии и заканчивая способностью взгляда вредить детям, — в той или иной форме присутствуют и в наше время, но форма эта профанированная, безнадежно и печально опошленная (о «Городе Солнца» в этом контексте, вероятно, не стоит и вспоминать).
Многие, но не все. Во всяком случае, тот космический оптимизм, с которым Кампанелла рассматривал саму человеческую природу, кажется, не уничтожила даже такая вульгарная вещь, как современность.
«Живые существа одушевляются не блаженной мировой душой, а душами собственными, как и наши паразиты, в отличие от нас, неразумные. И пусть человек всего лишь червь в чреве мировом, все-таки рожден он способным облечься в крылья мудрости и любви, став птицей ангельской (angelicus ales), подобно бабочке, появляющейся из шелковичного червя, или пираусте, летящей на свет божий — этот свет чувствует он в себе и в мироздании».