Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Лев Сигал. Марина Морозова. Повесть о несгибаемом лисенке. М.: Летний сад, 2023. Содержание
Книгу Льва Сигала трудно охарактеризовать коротко, даже по жанровой принадлежности. Можно лишь с уверенностью сказать, что перед нами нон-фикшн. Трудно эту книгу и сколько-нибудь однозначно оценить: она несет на себе роковую печать нашего страшного времени и вместе с тем позволяет зримо вернуться во времена самые разные, но совсем другие. В центре внимания автора — весьма необычная героиня, не слишком известная. С нее, наверное, и следует начать.
Кто-нибудь, уже заглянув в книгу, может возразить: общественная активистка, не дожившая до шестидесяти лет, к большому прискорбию, не уникальна в сегодняшней России, таких ситуаций все больше, особый случай скорее ее муж, написавший о ней книгу... Да, все это, увы, верно... И все же Марина Морозова (1963–2019) в ряде отношений была человеком выдающимся. Могу говорить об этом и потому, что сам был с ней знаком и дружил. В некотором отношении считаю ее одним из своих учителей жизни.
Бывают люди, становящиеся в какой-то мере катализаторами исторического процесса, хотя не рвущиеся при этом на первые роли и не стремящиеся к известности. Такой была Марина. В 13 лет (1976) она организовала в центре Москвы самочинную демонстрацию своих одноклассниц за мир и против ядерного оружия, заставив переволноваться милицию, КГБ и партийных чиновников. В 17 лет (1980) Марина была в числе организаторов несанкционированного митинга хиппи на Ленгорах в связи с убийством Джона Леннона. В 1987 году она пришла в небольшую тогда группу, собиравшую подписи за установление мемориала жертвам политических репрессий, а в следующем году инициировала сбор подписей на Пушкинской площади — прежнем месте диссидентской активности. С этого события началось «обживание» активными гражданами Пушкинской площади, которая явочным порядком на несколько лет была превращена в своего рода Гайд-парк. С утра до вечера собравшиеся группы граждан обсуждали здесь судьбы страны, здесь же распространяли самиздат.
Важной чертой Марины была готовность учиться на ошибках и пересматривать свои взгляды, удивительное отсутствие умственной инерции. В начале 1990-х она была приметной фигурой в среде московских демократов, примеривавшихся к занятию кабинетов власти. И тут она стала обличительницей, сочтя движение гнилым. Белый дом Марина защищала дважды (1991, 1993). Воззрения ее эволюционировали влево. На рубеже веков она, примкнув к троцкистам, вступила в Революционную Рабочую партию (РРП) и в ее составе боролась за права строителей-гастарбайтеров. В конце жизни, после яростных споров, она приобщилась к анархическим идеям.
Мера ее скромности труднопредставима в нашу эпоху вездесущего пиара. Марина была тем самым человеком (фигурирующим ныне разве что в анекдотах), которого никогда не было в соцсетях. Она никогда не выступала на митингах. Из робости. Взбешенная услышанной мерзостью или желая кого-то защитить, могла ввязаться чуть ли не в драку. Но перед десятками глаз, ожидающих ее речи, — терялась, не в силах связать двух слов. Но в личном общении заряжала собеседников колоссальной энергией.
Застав резкие повороты истории, Марина то и дело вставала на сторону обездоленных и протестующих. Дело здесь отнюдь не только в чувстве противоречия (без которого, конечно, не обошлось). Ее протест всегда строился на весьма жестких этических принципах, практически не менявшихся, в отличие от политических взглядов. Те же этические принципы определяли ее частную жизнь, ее самоотверженную заботу о родных людях (матери, отчиме, муже) и животных (лошадях, собаках, кошках). Этот пример важен и нужен в наши времена, когда принято «подавать товар лицом» и заботиться о фасаде, образующем у многих отдельную жизнь. Во времена, когда можно подчас напороться на «анархиста», домогающегося своей приезжей квартирантки, на «социал-демократа», со скандалами вымогающего деньги у нищей матери-пенсионерки, или «правозащитника», молчащего о своей прошлой придворной карьере без единого слова раскаяния, Марина всегда и во всем оставалась равна самой себе. Не будучи при этом ни аскетом, ни фанатиком, ни занудной моралисткой. Она была жизнелюбивой и любопытной. Ее юмор и ирония, к сожалению, почти не отражены в книге ее мужа Льва Сигала.
Вообще, книга в очередной раз не подтверждает и без того глупого тезиса о том, что «муж и жена — одна сатана».
Взгляды автора настолько специфичны и подчас подаются им до того настойчиво, что способны с первых страниц оттолкнуть немалую часть адекватных читателей. Но спешить не стоит. Вопреки тому, что можно было бы подумать, за свои взгляды Лев Сигал не получил никаких особенных «плюшек» и не удостоился регалий. Да и отнюдь не во все годы его мнения приходились ко двору. Собственный жизненный путь автора не был усеян розами (об этом в книге тоже сказано, хотя и со скромной краткостью). При этом в границах своего мировоззрения он достаточно самокритичен, упоминая иногда о своих ошибочных и даже постыдных, с его же точки зрения, поступках. Все это говорит о его субъективной честности.
Как раз эта самая субъективная честность порой заставляет автора противоречить самому себе. Так, в первом же абзаце предисловия Сигал позволяет себе предположить, что сегодня героиня книги «поддержала бы нашу армию, против которой страны НАТО ведут гибридную войну». («Конечно, такое решение далось бы ей нелегко», добавляет он — видать, крепко задумавшись над только что написанной фразой...) Между тем спустя несколько страниц Сигал характеризует свою жену как «убежденную пацифистку». Все, кто знал Марину сколько-нибудь хорошо, подтвердят верность именно этой характеристики.
В обоих приведенных случаях автор, судя по всему, искренен. Как же ему это удается?.. Очевидно, дело в том, что он стремится увериться в абсолютной общности взглядов своих и своей жены (это и привело его к предположению, сделанному в предисловии). Однако полного совпадения их воззрений в действительности не было. Нельзя сказать, чтобы Марину это не заботило. Адаптация мнений и идеологических реакций мужа к собственной картине мира давалась ей именно что «нелегко» и не всегда. Однажды она сказала мне: «Просто удивительно: мы с Сигалом исходим из совсем разных посылок, противоположных даже, но, когда внимательно обсудим, иногда приходим к похожим результатам».
Другая ошибка автора состоит в представлении об относительной статичности взглядов его героини. Словно бы всегда она была социал-демократкой, сторонницей Горбачева, противницей Ельцина и либералов, патриоткой СССР. Это очень сильное упрощение, очевидное даже из последовательности ее общественных дел. В первые годы перестройки (как и до нее) Марина была сторонницей либеральной демократии западного образца, какой тогда мы ее себе представляли. Прекрасно помню, как после создания Жириновским своей партии она досадовала, что тот присвоил и дискредитировал самое лучшее название для «правильной» партии. В переводе на сегодняшний политический язык тогдашнюю Марину следует характеризовать как левую либералку (таких оттенков мы тогда не улавливали, наивно отождествляя либерализм с демократией, а демократию со свободой): она с большим эмоциональным вложением сочувствовала трагедии жителей Чили 1973-го и последующих годов. Пиночетовский и подобные ему режимы всегда были для нее столь же неприемлемы, как и репрессивные диктатуры под коммунистическими лозунгами. Сегодняшние правые либералы вряд ли простили бы ей школьную дружбу с дочкой Луиса Корвалана.
Именно вместе с Мариной в ноябре 1987 года я попал на первый в моей жизни несанкционированный митинг. Это был митинг в защиту Ельцина с требованием опубликования его речи на недавно прошедшем пленуме ЦК КПСС, проходившем в поточной аудитории родного нам 1-го гуманитарного корпуса МГУ. Наше недовольство было вызвано не каким-то обожанием лично Ельцина, а нарушением провозглашенной Горбачевым гласности. Это был далеко не последний случай, когда Марина критиковала Горбачева за непоследовательность в расширении политических свобод. Весной 1989 года на депутатских выборах наша компания, включая Марину, голосовала за Ельцина и поддержавших его кандидатов, а в дальнейшем поддерживала Межрегиональную депутатскую группу, созданную с активным участием либералов, и ходила на ее митинги.
Первый «тревожный звонок» был связан для нас с наплывом в демлагерь популистов, интересовавшихся не столько свободой личности, сколько «наведением порядка» и примитивно-репрессивной борьбой с «воровством». Быстро стало заметно, что Ельцин падок на подобные настроения — в явном отличии от Горбачева. Симпатия Марины к Михаилу Сергеевичу росла по мере того, как сам он терял влияние и становился для митинговых толп объектом все более резкой и неразборчивой критики. В то же время Марина раньше меня чутко уловила рост новой опасности справа, не в последнюю очередь связанной с ростом национализма в его самых разных местных обличиях. Это и заставило ее, убежденную интернационалистку, пересмотреть свое отношение к советской общности. На референдуме 1991 года она голосовала (вместе с большинством) за сохранение Союза.
Нет, кажется, ничего нелепее, чем приписывание Марине «позиций умеренного политического центра». Она была левой по идеологии (все более отчетливо левой) и радикалкой не только по характеру и темпераменту, но и по практическим представлениям. Хотя в ряде случаев радикализм понимался ею иначе, чем это бывало принято.
В некоторых случаях автор недостаточно внимателен или не очень осведомлен. Это заметно по единственному упоминанию меня в тексте: «С бывшими однокурсниками она <...> редко встречалась. Дружила с очень немногими, например с Сашей Малиновским, хиппи-анархистом <...>» Здесь сразу три ошибки. Я никогда не был хиппи. Учась на филфаке МГУ, как и Марина, я не был ее однокурсником (при нашем знакомстве в начале 1986 года я учился на первом курсе, а Марина на пятом). В рассматриваемое в данном фрагменте время (1980–1990-е) анархистом я еще не стал. Справедливости ради стоит упомянуть, что книга Сигала помогла мне исправить некоторые ошибки моей собственной памяти.
Стараясь подчеркнуть «равновесное» положение своей жены между политическими флангами, Сигал упоминает об однократных посещениях ее дома такими экзотическими антиподами, как Валерия Новодворская и Виктор Алкснис (последнего, впрочем, пригласил именно Лев). Однако совсем неупомянутым осталось гораздо более значимое для Марины знакомство с адвокатом-антифашистом Станиславом Маркеловым. Знакомство произошло во время обстрела Белого дома в 1993 году и было связано со спасением раненых.
В 2009 году Станислав Маркелов и анархистка Анастасия Бабурова были застрелены нацистами в центре Москвы. Более чем на десятилетие день их гибели — 19 января — стал ежегодным днем большого антифашистского шествия. В 2010-х, когда здоровье Марины и мои домашние дела не позволяли часто видеться, мы всегда встречались с ней на этой демонстрации. В свой последний год (2019) Марина пришла 19 января сильно похудевшая и уже заметно больная. После шествия мы с ней зашли в забегаловку попить чая и встретили там моих друзей с того же мероприятия. Я представил Марину как троцкистку, она отмахнулась и засмеялась: «Да какая я троцкистка! Троцкизм — это просто условное обозначение антисталинского коммунизма. На самом деле я, наверно, анархо-индивидуалистка». Это была последняя наша встреча...
По цитированным фрагментам читатель может принять книгу Сигала за политическую биографию. В действительности «Повесть...» эклектична и куда более многообразна. Наиболее ценна история семьи Марины и ее детства. Здесь автор, выпускник истфака МГУ, проявляет себя как квалифицированный исследователь домашнего архива. Присутствуют в «Повести...» и путевые заметки. Рыхлость композиции роднит сочинение Сигала с развернутым устным повествованием, в котором, однако, больше обстоятельности, чем живости. Иногда возникает ощущение непропорциональности во внимании, уделяемом каким-то событиям. Марина любила путешествовать, и понятно, что ее мужу дорога каждая деталь, но все же рассказ о египетской парфюмерии и о покупке ароматизированных палочек в Луксоре мог бы быть изложен более кратко. А некоторые замечания автора в адрес его тещи больше подошли бы для кухонной беседы. И все же книга битком набита интереснейшими, порой уникальными сведениями, создающими своеобразную панораму конца прошлого века (а в части семейной истории — и целого предыдущего столетия). Образ Марины, встающий из «Повести...», никак нельзя назвать полным. Но он не будет полным и без этой книги.
Сочинение Сигала или доступные его фрагменты уже вызвали резкую критику со стороны разных знакомых и друзей главной героини. Солидаризуясь в значительной степени с общими направлениями этой критики и совсем не будучи единомышленником автора, все же замечу: главное достоинство этой книги — в том, что она появилась. Как бы то ни было, в соответствии со своими удивительными подчас понятиями, Сигал, в отличие от его критиков, написал такую книгу, превозмогая неизбежные боль и ужас перед лицом смерти и немой вечности, и тем положил начало увековечению памяти Марины Морозовой, без сомнения ею заслуженному. Но это именно начало. Симптоматично, что «Повесть...» сразу вызвала столько споров и запальчивых возражений — подобно тому, как полнилась идейными спорами и порой криками Маринина кухня на Фрунзенской набережной в лучшие людные дни. Быть может, как раз Сигал, со всеми острыми (или тупыми?..) углами своего восприятия и стиля, своей книгой побудит других свидетелей Марининой жизни прервать молчание. Появится ли когда-нибудь сборник воспоминаний? Сколь пестрым он мог бы быть! Как толпа на похоронах Марины, где собрались и либералы-ультразападники, и твердокаменные коммунисты. Для них всех Марина оказалась своей и родной.
Еще одна проблема, поднимающая вопрос к автору и не только к нему, — это собирание и публикация текстов, созданных самой Мариной. В середине 1980-х она как-то раз читала мне свои стихи — безыскусные, но впечатляющие своей искренностью и дышащие энергией. В годы перестройки ее заметки появлялись в политическом самиздате. Одну из них, забавную и ироничную, я когда-то встречал в книге начала 1990-х — сборнике, посвященном неформалам предыдущего пятилетия. (Название сборника забыто мною начисто, помню лишь фото с изображением сидящего древнеегипетского писца на рыжей полумягкой обложке...) Полный корпус произведений обоих жанров был бы, скорее всего, весьма невелик по объему. Но тем больше была бы ценность такого собрания, которое позволило бы вернуть Марине и ее собственный голос. В книге Сигала встречаются ссылки на ее дневники и письма ранних лет. Возможна ли и их публикация, полная или частичная? Это уже вопрос к автору.
Принято гордиться информационной эрой и ее технологиями. Но в информационном пространстве все меньше остается места человеку. Пора вернуть в него человека — живого и неповторимого, с его именем и привычками, порывами и мечтами.