Роман Рафаэля Жерусальми «Братство охотников за книгами», недавно переведенный на русский язык, своим сюжетом напоминает о книгах молодого Умберто Эко, а в нравственном отношении не уступит «Доктору Живаго». Подробнее о нем читайте в материале Арена Ваняна.

Рафаэль Жерусальми. Братство охотников за книгами. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2020. Перевод с французского Аллы Смирновой

Рафаэль Жерусальми родился во Франции в 1954 году, окончил Высшую нормальную школу и Сорбонну, а затем, как он сам признается, ему взбрело в голову «сыграть в ковбоя в пустыне Негев» — и он вступил в Армию обороны Израиля. После 15 лет службы, в том числе в разведке, он ушел на пенсию и занялся просветительской деятельностью. Сейчас Рафаэль живет в Тель-Авиве, дает экспертные комментарии французскому каналу I24news, торгует старыми и редкими книгами, а также пишет исторические романы в духе раннего Умберто Эко. К неординарной биографии Жерусальми стоит также присовокупить харизматичную внешность, поскольку выглядит он словно средиземноморская вариация Тони Сопрано.

Однако в его прозе нет ни следа необузданной маскулинности или агрессивного напора, свойственных людям военной закалки или преступникам, будь то глава мафии Нью-Джерси или средневековый трубадур-убийца из Парижа. Внутреннее дерзновение автора спрятано за внешней покладистостью. Его книги отличаются размеренным движением, в них царит атмосфера задумчивого взгляда, сосредоточенного на распутывании клубка той или иной загадки.

Фабула романа «Братство охотников за книгами» содержит две магистральные сюжетные линии, которые удается развести только к середине повествования. Первая представляет собой вымышленную биографию Франсуа Вийона, охватывающую период, наступивший после освобождения поэта из тюрьмы, и построена по образцу плутовского романа со всеми его санчо-пансовскими приметами; вторая же излагает историю таинственного Братства охотников за книгами, к которой Вийон оказывается причастен, и больше похожа на конспирологический детектив.

Как известно, в 1462 году Вийон был приговорен к повешению за убийство, но в 1463-м его помиловали, заменив казнь на изгнание из Парижа. Дальнейшие его следы теряются. Последний достоверный факт, связанный с именем поэта, датируется 1489 годом, когда в Париже вышло первое печатное издание его сочинений. Что происходило с Вийоном в течение этих 26 лет — сколько он прожил, где, написал ли что-нибудь еще — нам неведомо.

К этим сведениям стоит также добавить, что в мировой культуре так и не сложился законченный, непротиворечивый образ Вийона. «Кровь подлинного средневековья, — писал Осип Мандельштам, — текла в жилах Виллона. Ей он обязан свой цельностью, своим темпераментом, своим духовным своеобразием». Иного мнения о нем был другой великий поэт ХХ века, Эзра Паунд: «Если какие-то ростки Возрождения можно обнаружить у Данте, то в рифмах этого Монкорбье, известного также под именем Вийона, можно обнаружить ростки или знамения куда более современных изломов сознания». Каким же был Вийон — последним трубадуром Средневековья, как писал Мандельштам, или первым поэтом Ренессанса, как считал Паунд? Воспевал ли он красоту человеческого тела или завещал нам поминальную тризну духа?

Жерусальми избегает окончательного ответа. Взамен он предлагает портрет поэта, который не принадлежит целиком ни Средневековью, ни Возрождению:

«Ибо Вийон не просто глашатай новой эры, он могильщик эры минувшей. Он подвел черту под умирающей эпохой. А сам отказался умирать вместе с ней. Он скрылся, одурачив кюре и жандармов, честолюбивых королей и жадных епископов, завещав легенду о себе и мотив своей песни тому, кто захочет принять это наследство. К людям завтрашнего дня он не обратился ни с пламенным воззванием, ни с убедительной речью. Он просто им подмигнул».

Чтобы написать этот портрет, Жерусальми заполняет лакуны в биографии своего героя вымышленной историей. В ней Вийон, выйдя на свободу в 1463 году, оказывается завербован на службу французской монархии. Королевский двор собирается отправить его в Иерусалим, чтобы он вернул в Европу ранее запрещенные книги: труды Николая Кузанского, Джона Уиклифа, Яна Гуса, а также один секретный документ, касающийся Иисуса Христа. Оказавшись в долгу перед короной, Вийон — бродяга, бунтарь, поэт — берется выполнить это задание; но тем самым он лишается самого ценного — свободной воли, то есть власти самостоятельно распоряжаться собственной жизнью. Теперь он — всего-навсего «пешка, которой игрок делает первый ход в шахматной партии».

Жерусальми также не задается целью точно воспроизвести эпоху и представляет нам до некоторой степени альтернативную модель истории позднего Средневековья. Так, он собирает в романе как реальных, так и вымышленных героев: короля Людовика XI и епископа Парижского Гийома Шартье, папу Павла II и членов семейства Медичи, философа Марсилио Фичино и книгопечатника Иоганна Фуста, мореплавателя Христофора Колумба и раввина Гамлиэля бен Сираха, эмира Назарета и прячущееся под землей Братство охотников за книгами. Все они оказываются замешаны в хитро сплетенном заговоре, нацеленном на: а) постепенное свержение папской власти, б) установление мира, состоящего из независимых национальных государств в) прекращение крестовых походов на Иерусалим. Оружие, которое предполагается использовать для этого, — как раз те самые запрещенные книги, способные подорвать авторитет папской власти, которые Вийон должен доставить в Европу из Святой земли.

Иерусалим — еще один важный герой романа. Городу приписывается мистическая роль как в истории угасания некогда могущественного влияния папского престола, так и в судьбе Вийона: с одной стороны, это «дорожная станция между двумя мирами — Востоком и Западом», а с другой — земля, которая нашептывала Вийону «неясное послание, идущее откуда-то из ее глубин. Некое откровение». И если в начале романа Вийона интересовали вопросы, обращенные к внешнему миру: что за заговор темных сил окружает его со всех сторон, почему Людовик XI связался с тайным еврейским братством? — то на иерусалимской земле он начинает вопрошать самого себя: зачем он здесь?

«Его так называемая миссия была для него лишь предлогом для скитаний. Но отныне он чувствовал руку судьбы. Возможно, его странствиям наступает конец. Святая земля всегда ждала его. Ее удивительные ландшафты приняли его в себя, как волшебные буквы охватили собой герб Медичи. Вийон не сомневался, что пришел сюда, дабы исполнить священный долг».

Так на иерусалимской земле судьба осужденного мятежника Вийона скрещивается с судьбой другого мятежника и поэта — назарянина, распятого на Голгофе. Вийону предстоит сделать так, чтобы история мира вновь преобразовалась: Средневековье исчезло, а его место заняло бы Возрождение.

В том, чтобы списать судьбу своего героя с жизненного пути Иисуса Христа, понятное дело, нет ничего оригинального. Дон Кихот, Пиноккио, Ставрогин, Гарри Поттер — каждый найдет в мировой литературе россыпь подобных примеров. Так что важно не это. По-настоящему оригинальным этот художественный прием может стать лишь в том случае, если у автора для него припасена особенная цель.

И как раз здесь обнаруживается тайная нравственная сила романа Жерусальми. Он принуждает своего героя — преступника, убийцу — повторить путь Христа, иногда буквально пройти по тем же улицам, чтобы напомнить читателю одну подзабытую мысль: на протяжении многих веков лет путь Христа в европейской культуре воспринимался как предельная возможность, как самая конечная и совершенная форма человеческой судьбы.

Здесь будет уместно вспомнить еще одно небезызвестное изложение этой мысли. В романе «Доктор Живаго» Борис Пастернак от имени Николая Веденяпина пишет:

«...Можно быть атеистом... и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть ее обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и ее будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии».

Жерусальми точь-в-точь воспроизводит эту многовековую животворящую мысль христианской культуры, без которой не случилось бы и Нового времени. Так что можно сказать, что заветы Христа становятся для Вийона «духовным оборудованием», благодаря которому он обретает ранее неведомые ему силы:

«Ведь не так важны конкретные слова Назарянина, как таящаяся в них поэзия, Дух, сияющий в каждой строке. И про песни Вийона можно сказать, что в них главное — поэзия и душевные порывы, стоящие за словами. Звучание этих двух голосов надо сохранить любой ценой, ведь это и есть песнь человека».

Вийон, в отличие от блюстителей нравов, будь то слуги инквизиции или представители королевского двора, совершает интеллектуальный рывок, пока еще недоступный его окружению. Поставив на карту самого себя, он понимает, что ценности Евангелия выражаются не в мире, выстроенном и охраняемом Ватиканом, не в папских посланиях или ученых толкованиях епископов, и даже не в изумительных по красоте и сложности готических соборах, — сердце Евангелия кроется в новозаветной мысли, что каждый человек должен соотнести свою жизнь с жизнью Христа и тем самым сподвигнуть себя и мир на исторический шаг.

Этот исторический шаг, или подвиг, на который осмеливается Вийон, а с ним, как намекает нам Жерусальми, вообще средневековый человек Западной Европы, — и есть Ренессанс.