Первое серьезное исследование сибирского панка, исторические метаморфозы мая 68-го, средневековые анекдоты, введение в Сократа от напрасно забытого философа Сотонина, сборник эссе об урбанистике от Григория Ревзина и дневник обезьянки, принадлежавшей возлюбленной Сержа Генсбура. Иван Напреенко — о самых интересных книжных новинках недели.

Владимир Козлов, Иван Смех. Следы на снегу. Краткая история сибирского панка. М.: Common place, 2020

Вероятно, главная книга о музыке уходящего года: первое — и какое! — исследование сибирской панк-волны, которое проясняет и систематизирует феномен, а также весьма наглядно раскрывает, что за люди его двигали и создавали. В основе издания лежат интервью (львиная доля текста — это прямая речь), которые писатель и режиссер Владимир Козлов собрал для документального фильма «Следы на снегу» (2014).
Материалы структурированы и дополнены музыкантом и публицистом Иваном Смехом, в результате чего интерпретация мифа носит неизбежно личный характер. Несмотря на внушительный объем, книга охватывает лишь советский (до смерти Янки) период существования волны, и можно надеяться, что дотошно-въедливый Смех еще сподвигнется на продолжение в том или ином виде.

«Специфика тюменского рока? Я уже сейчас, глядя из будущего в прошлое, подмечаю, чем отличался, тем более если брать сибирский рок, — чем тюменский отличался от других? Все-таки на дух отличается от новосибирского, например. Потому что в Новосибирске, если знаете Селиванова, — „Промышленная Архитектура”, ключевая группа была, с Селивановым, который покончил с собой. Честно говоря, я не знаю, как они сами себя представляли, но для меня, со стороны по крайней мере, мне казалось, что они чересчур делают упор на суицид, на тяжелое восприятие жизни. Я считаю, что в Тюмени мы старались как-то от этого избавиться. Плюс еще тюменский рок, возможно, одним из первых ударился в религиозность. Это случилось в 88 году, я помню, когда Ромыч с „Инструкцией по выживанию” съездил на концерты в Москву зимой, он здесь встречался с Сергеем Жариковым из компании... Националисты, я не знаю, они, наверное, православными были. Во всяком случае, Ромыч вернулся со словами: „Мы православные”. Он нам рассказывал про убийство царской семьи, мы тогда впервые это услышали, а ему рассказал Жариков. Постоянно эту мысль Ромыч стал продвигать — что мы православные. Хотя для нас это было... Мы относились с уважением, но совершенно не понимали, что и как. Потом следующий шаг к религиозности был. Его помог сделать Шапа, который почти не просыхал от алкоголя обычно. Он поражал меня всегда тем, что с похмелья, когда я говорил, что вот мы с девчонками давно не встречались ни с какими, он таким тоном старого, искушенного, умудренного человека говорил: „Нет, меня это не спасет”».

Ричард Вайнен. Долгий ‘68: Радикальный протест и его враги. М.: Альпина нон-фикшн, 2020. Перевод с английского А. Захарова, А. Арамяна, К. Митрошенкова

Профессор лондонского Королевского колледжа наводит историческую резкость на мифологизированный и туманный шестьдесят восьмой. Для этого Вайнен сопоставляет массовые протесты в различных странах западного мира (Франция, США, Западная Германия, Великобритания), выстраивает причинно-следственные связи, рассматривает, какую роль играли рабочие внутри протестных движений, оценивает значимость повестки гендерного и сексуального освобождения, разбирается с тем, насколько насильственным был протест `68. Наконец, историк проясняет, как так вышло, что вчерашние радикалы стали новыми функционерами. Это взвешенное исследование с хорошо расставленными акцентами (дорогого стоит хотя бы лингвистическое чутье Вайнена, который уделяет особое внимание языковым трендам тех лет), и, что важно, оно помогает понять, действительно ли мы слышим в протестах 2010-х эхо полувековой давности или нам только кажется.

«Слова, которые задавали смысл 68-го — „мультиверситет”, „контркультура” — зачастую были придуманы в 1960-х. Некоторым левым активистам казалось, что они впервые дают имена определенным „вещам”. Английская феминистка Шейла Роуботам вспоминала о своем американском друге: „Генри придумал термин для обозначения беспокоивших нас проблем: он назвал их «мужским шовинизмом»”. Слово „гей” уже давно использовалось мужчинами-гомосексуалами, но в начале 1970-х оно приобрело новые политические коннотации. Исследовательница, которая в 1990-е проводила интервью с ветеранами созданного в 1971 году британского Фронта освобождения геев (Gay Liberation Front), отмечала, что эти люди выросли во времена, когда слово „гомофил” (homophile) было наиболее безопасным термином для обозначения своей сексуальной ориентации. Респонденты вздрагивали, когда она употребляла слово „квир” (queer), привычное для активистов ее поколения».

Роман Шмараков. Книжица наших забав. М.: ОГИ, 2020

Совершенно незаменимая в хозяйстве вещь (особенно если хозяева неравнодушны к феномену, условно говоря, «Страдающего Средневековья»): сборник анекдотов, т. е. коротких и (по большей части) забавных историй латинских авторов XI–XII вв. в пересказе филолога Романа Шмаракова. Как признается автор, «из трех задач, которые стоят перед любым оратором — научить, взволновать, усладить (docere, movere, delectare), — я заботился лишь о последней и буду доволен, решив ее хотя бы отчасти, так что, если читатель научится из этой книги чему-то полезному, это случайно». Но, согласитесь, невозможно не научиться полезному из рассуждений, скажем, о том, почему грешный рыцарь обречен мучаться в аду на беспокойной корове, а ростовщик — на прочно стоящем сиденье.

«Ростовщик, видя над собою бесовскую власть и противиться не смея, сбрасывает платье, входит на мельницу, садится на коня, а дьявол — на другого, взвиваются и мчат в адские казнилища. Там несчастный видит отца своего, и мать, и многих других, о чьей смерти не знал; видит он там и недавно умершего рыцаря, по имени Элиас из Ренена, бывшего бургграфом в Хорсте, теперь скачущего задом наперед на бешеной корове: она носится во все стороны без устали и мотает головой, так что у него вся спина в крови. „Господин, — спрашивает его ростовщик, — за что вам такое наказанье?” — „Эту корову, — отвечает тот, — я немилосердно отнял у одной вдовицы и теперь должен сносить эту муку без милосердия”. Показали ему в тех же краях огненное сиденье, на котором сидеть — никакого покоя, но мука бесконечная, и сказали: ну, всё на сегодня, отправляйся домой; через три дня сбросишь с себя плоть и воротишься сюда, на уготованное тебе место, и примешь свою мзду на этом сиденье».

Константин Сотонин. Сократ. Введение в косметику. М.: Издательство книжного магазина «Циолковский», 2019

Переиздание книги крепко забытого философа Константина Сотонина (1893 — ок. 1944), которая выходила в свет лишь единожды в 1925 году, да и то ничтожным тиражом. Слово «косметика» автор употребляет в самом широком смысле — как искусство упорядочивания и приведения в порядок, которое Сократ практиковал прежде всего весело и непринужденно. Сотонин противопоставляет своего философа «ханжеской» интерпретации Платона и «солдафонской» трактовке Ксенофонта. В его прочтении Сократ — это первый циник и первый культурный (первый гениальный) человек в принципе, а также «ученый будущего», «смеющийся философ», который «даже науку творит — полушутя». Афористичная сотонинская манера изложения сократовских идей (в которых самого Сократа меньше, чем самого Сотонина) по мнению некоторых исследователей могла быть вдохновлена интонацией «Рождения трагедии» Ницше.

«Бриллиантов не существует, но и стеклянные бусы радуют; Сократ это знает. Люди принимают стекла за бриллианты и ожесточенно дерутся из-за них, отнимая их друг у друга. Сократ знает, что это не бриллианты, а стекла, и что драться из-за них не стоит: лучше отдать стекло, чем получить булыжник в череп. Но ведь и стекло, из-за которого не стоит драться, все же радует и его, Сократа; много бус ему не нужно, лишние он может не только отдать лезущему на него с кулаками, желающему отнять, но даже просто подарит первому попавшемуся; ему даже достаточно, сидя в шантане за столиком и не имея ни одного стекла, наслаждаться, как искрятся эти стекла в руках других. Но если у него будут отнимать и эту возможность, если его будут заставлять сесть у стены спиной к залу или даже выталкивать за дверь, лишая его наслаждения видом искрящихся стекол, то Сократ, конечно, не будет драться, не будет неистово цепляться за жизнь-кафешантан — стеклянные бусы не стоят того; но и лишаться радости без всякого сопротивления не стоит. А за постоянные насмешки циника Сократа над серьезностью других, над их приниманием стекол за бриллианты многие давно косятся на него и готовы выбросить его за дверь, подбивая к тому и других. Что же? Бросить смеяться?»

Григорий Ревзин. Как устроен город. 36 эссе по философии урбанистики. М.: Strelka Press, 2019

Книга построена на основательно подновленных эссе архитектурного критика, опубликованных в рубрике «Как устроен город» журнала «Коммерсантъ Weekend». Авторское, зарезанное издателем название этой книги — «Поэтика города», и оно, безусловно, куда адекватнее отражает амбицию рассмотреть город как произведение, проанализировать городские элементы как тропы и приемы. Ревзин пишет о феномене микрорайонов, присоединении «Новой Москвы» или, скажем, моде на общественные пространства, цитируя Бродского, Хайдеггера и Ясперса; получается богато и нарядно, как собянинская Москва, а местами — по-настоящему наблюдательно. Если смириться с «импрессионистской» манерой рассуждений партнера КБ «Стрелка», можно найти это чтение весьма душеполезным.

«Вопрос: что означают эти прочерченные на земле прямоугольные знаки? И почему ими можно не пользоваться, что заменяет эти знаки, когда регулярной планировки нет?

Об этом и говорит Мандельштам. Улица потому и получает его имя, что она (яма) и он (поэт) „нелинейны”. Индексом для иррегулярной территории является человек, следом такого означивания человеком места являются наши именования улиц — хоть той же улицы Мандельштама, которая так и не появилась в Воронеже, хоть Немцова моста, который так и не появился в Москве. Из таких обжитых и означенных в серию мест и складывается органическое, иррегулярное поселение. За этим сотни представлений о неразрывной сакральной связи человека и территории. Вспомните запреты на продажу земли в феодальной экономике принципа майората — живые знаки-индексы не могут меняться или дробиться. Кстати, забавным рудиментом этой идеи в современной экономике является необходимость нотариального заверения купли-продажи недвижимости (чего не нужно делать ни с едой, ни с одеждой, ни с механизмами): земля — это такой товар, покупка которого за деньги не вполне законна, нарушает порядок вещей, и требуется юридическая процедура его восстановления».

Джейн Биркин. Дневник Обезьянки (1957–1982). М.: Синдбад, 2019. Перевод с французского Е. Головиной

Певица, актриса, секс-символ 1960-х с 11-летнего возраста вела дневниковые записи, обращаясь к плюшевой обезьянке Манки; 34 года спустя Биркин положила Манки в гроб Сержа Генсбура, с которым у нее был долгий и шумный роман. Избранные места из мемуаров живописуют не только отношения с Генсбуром, но и другими знаменитыми партнерами Биркин, а также рассказывают о ее детстве, периодах жизни во Франции и Англии. Во многом это история чертовски обаятельной женщины, которой «пришлось многое пережить», но не в меньшей степени — об эпохе, очередной, по-фицжеральдовски притягательной, юности мира.

«Проснулась рано. Лола орала как резаная — ее укусил гигантский муравей. Шарлотта дулась, потому что я не побежала по первому зову качать ее в гамаке. Только Кейт была в хорошем настроении. Колени у меня густо-фиолетового цвета и все в каких-то пятнах. Настоящий ожог! Мы наняли пирогу вместе с парнем с урановой шахты. Мне показалось, что совесть у него нечиста. Он без конца болтал, обращаясь к Кейт. Подозреваю, он имел какое-то отношение к водородной бомбе... Его зовут Жан-Ми, жена у него блондинка, и он ходит в шортах. Я представила себе, как на сафари он выскакивает из джипа, чтобы сфотографировать тигра, а жена кричит ему из машины: „Осторожнее, Жан-Ми!” А он отвечает: „Черт, у меня пленка кончилась!” Короче говоря, мы кое-как размещались в четырехместной плоскодонной лодке. Жан-Ми пытался снять пролетавшую мимо экзотическую птицу, но не успел. Наш чернокожий провожатый, сидевший на веслах, смотрел на нас с бесконечным терпением. Нам показалось, что рядом плывет крокодил, и мы дружно заорали. Наконец мы причалили к острову, на котором женщины добывали соль из глины. Все сплошь красавицы, не старше двенадцати лет, и у каждой за спиной или на груди привязан младенец. Работают по пояс голые. Ни одного мужчины в поле зрения, только эти девочки с грудными детьми...»