Миккель Киркебэк. Шальбург — патриот-предатель. СПб.: Нестор-История, 2022. Перевод с датского Анатолия Чеканского. Содержание
Константин Федорович Шальбург родился в сибирском Змеиногорске, но в России его имя знакомо только специалистам по Второй мировой. Как государственный и военный деятель он реализовался в Дании, где его имя стало нарицательным прозвищем коллаборационистов, сотрудничавших с оккупационными властями. В наши дни он по праву считается одним из самых презираемых людей в истории скандинавского королевства.
Миккель Киркебэк в своей книге решил если не обелить, то хотя бы попробовать взглянуть на Шальбурга не как на демоническую фигуру, а как на человека из плоти и крови. Для этого он прибегнул к «эмпатическому подходу», когда историк пытается полностью сжиться с описываемым им персонажем, чтобы проследить эволюцию взглядов, которые у Шальбурга мутировали из монархистских и антибольшевистских в откровенно людоедские.
Как и многие русские эмигранты первой волны, Константин Федорович переживал сильнейший ресентимент и винил себя лично в гибели царской семьи. Поклявшись отомстить большевикам и спасти, как ему думалось, Россию, он открыл для себя национал-социализм и во время войны возглавил добровольческий корпус СС «Данмарк», «спасавший Россию» через уничтожение ее жителей на Восточном фронте.
Как научное исследование книга Киркебэка, безусловно, выше всяких похвал — автор проделал колоссальный труд, обратившись едва ли не ко всем существующим документам по теме. Однако за чтением «Патриота-предателя» трудно отделаться от сугубо философского вопроса, на который историк не спешит дать ответ: какого черта за бредовые фантазии гражданина, заблудившегося в реальности, должны расплачиваться ни в чем не повинные люди?
«Большинство фронтовиков после отпуска возвращаются на войну в подавленном состоянии, помня о том, что их ожидает. Шальбург же вернулся на фронт едва ли не в приподнятом настроении. В письме к жене от 9 мая он писал, что после пребывания в Дании чувствует себя полностью здоровым и полным сил, а „жизнь на фронте“ представлялась ему „великолепной“. Ему, несомненно, было крайне тяжело, покидая Данию, прощаться с женой и сыном, но, с другой стороны, он не скрывал, что на самом деле в грозных фронтовых условиях душа его расцветает. <...> Впрочем, радовался Шальбург возвращению на фронт еще и потому, что стал в Дании нежелательной персоной».
Дело № 537. Документы следственного дела В. Э. Мейерхольда. М.: Издательство «Артист. Режиссер. Театр», 2022. Вступ. ст. О. М. Фельдмана
В четвертом выпуске «Мейерхольдовского сборника» представлены материалы дела, завершившегося казнью режиссера. Это протоколы допроса, проводившиеся с применением того, что в документах названо циничным эвфемизмом «меры морального и физического воздействия».
Да, эти материалы — памятник бесчеловечности палачей, заставивших Мейерхольда признать себя виновным по абсурдным обвинениям в шпионаже на Великобританию и Японию. Но прежде всего это памятник мужеству великого художника и человека, даже под пытками отказавшегося оговорить, например, своего коллегу Алексея Денисовича Дикого и по сути спасшего его от расстрела.
Приведем характерную цитату из заявления, направленного Мейерхольдом Молотову ровно за месяц до гибели:
«Когда я лег на койку и заснул с тем, чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим 18 часов, я проснулся, разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как это бывает с больными, погибающими от горячки.
Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите.
„Смерть (о, конечно!), смерть легче этого!“ — говорит себе подследственный. Сказал себе это и я. И я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот».
Мейерхольд был расстрелян 2 февраля 1940 года. Его прах погребен в общей могиле, которую Всеволод Эмильевич разделил с еще тремя сотнями жертв террора.
Индивидуальная и коллективная память в цифровую эпоху. Под ред. Е. О. Труфановой, Н. Н. Емельяновой, А. Ф. Яковлевой. М.: Аквилон, 2022. Содержание
То, что мы считаем памятью, таковой не является. Этому вроде бы очевидному факту, о котором все вечно забывают, среди прочего посвящена коллективная монография, выпущенная научно-издательским центром «Аквилон».
Один из ключевых тезисов главы, посвященной исторической памяти, — то, что она является в общем-то фальсификатом, следствием конвенции, спущенной элитами в народ. Эти механизмы описаны на примере того, как менялась коллективная память об Октябрьской революции в разные этапы новейшей истории России: сперва через дискурс о национальном примирении, а затем и вовсе через подмену фундаментальных идеологем. В итоге мы обнаруживаем, что среди самых молодых россиян больше людей скажут, как ни странно, где в их городе стоит памятник Петру I, нежели Ленину.
В общем, в условиях информационного общества историческое знание оказывается даже более открытым к манипуляциям с сознанием, чем в эпоху, когда все учились по одному учебнику из школьной библиотеки. И властные институты этим, как нетрудно догадаться, успешно пользуются.
«Символ принадлежит одновременно прошлому и настоящему и имеет негативную или позитивную коннотацию, часто амбивалентную, в зависимости от его роли в конкретном мифе. Например, братская могила в сознании большинства россиян — это героизм сограждан и сожаление о потерях. Но есть и иное значение, с негативным подтекстом: чрезмерные потери из-за некомпетентности руководства страны и командиров».
Уильям Шекспир. Король Лир. Перевод Осии Сороки. М.: Common Place, 2022
Образцовое издание «Короля Лира» в переводе замечательного, хотя и не очень известного переводчика Осии Сороки, вышло очень вовремя и очень не вовремя: вовремя, потому что кроме вневременной классики читать сегодня что-нибудь довольно сложно, и не вовремя, потому что сограждане с куда большим энтузиазмом приобретают сахарный песок и прокладки, нежели Шекспира в тканевых переплетах. Тем не менее в рамках нашей самопровозглашенной программы сохранения остатков русской культуры и здравого смысла от души рекомендуем эту книжку — большую ее часть занимают ценные допматериалы, а на подготовку издания у шекспироведов Сергея Радлова и Дмитрия Иванова ушел не один год.
«Степь с цветками вереска, должно быть, неразличимо черными и только в самом близком свечении молнии — лиловыми, сверхреальна в „Короле Лире“ при характерном для Шекспира отсутствии подробных ремарок.
Ведьмы „Макбета“, написанного годом позже „Короля Лира“, также поселены автором в заросли вереска — родной идиллический ландшафт Центральной Англии, но в новой пьесе он стал до густоты зловещим. Павел Антокольский в стихотворении 1918 года увидел „Макбета“ как магическое и жуткое пространство театральных подмостков:
Лондонский ветер срывает мокрый брезент балагана.
Низкая сцена. Плошки. Холст размалеван, как мир.
Лорды, матросы и дети видят: во мгле урагана
Гонит за гибелью в небо пьяных актеров Шекспир.
Макбет по вереску мчится. Конь взлетает на воздух.
Мокрые пряди волос лезут в больные глаза».
Антонин Ладинский. Дневник 1932–1939 годов. Моя жизнь в Германии. Парижские воспоминания. М.: ИМЛИ РАН; Издательство ДМИТРИЙ СЕЧИН, 2021
Дневник поэта-белоэмигранта Антонина Ладинского интересен сегодня не только как уникальный документ эпохи, сообщающий немало подробностей из литературной жизни русского Парижа 1930-х, но и как печальное напоминание о том, что в изгнании наша культура, оторванная от родной почвы, полноценно существовать не смогла, и многие талантливые авторы не сумели себя толком реализовать. Тот же Ладинский в дневнике предстает перед нами в роли телефонистки кадетского журнала, его рабочая комнатенка лишена окон, сам он — каких-либо внятных перспектив, а записи его полны желчи и горечи, если не отчаяния.
«4 марта [1932 года]
Доклад Адамовича в „Зеленой Ламп“ — о Тургеневе — „Клара Милич“.
Как всегда — золотые разводы на потолке залы Дебюсси, около сотни слушателей и слушательниц буржуазного вида, в меховых манто, в модных беретах. На эстраде застывшее бело-зеленое лицо Иванова, Гиппиус с лорнеткой в руке, докладчик. Потом красавец Сперанский: „Надо сказать, что этот доклад не жемчужина в короне Георгия Викторовича, но и не стекло...“, потом громовержец Мережковский: „мы, как евреи, лучше сказать, как жиды в плену вавилонском. Но ведь там был создан Талмуд...“ Потом Поплавский заявил своим гнусавым голосом (под смех публики), что Тургенев кажется теперь ему нестерпимым. <...> После заседания разговор с Гиппиус:
Она: А как лапа?
Я: Что?
Она: Лапа?
Я: Ах, лапа? Как же, играет, играет.
Они подарили моему Пушу зайчью <так!> лапу, с которой он забавно играет.
Публика на заседаниях Лампы довольно противная: жирненькие дамы из русско-еврейских лавочек, жены меховщиков. Что им нужно на этих собраниях? Времени свободного много и лестно интересоваться высокими материями. Хлопают, глазеют на знаменитостей — чувствуют себя в центре культурной жизни, сволочи».