Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Андрей Николаевич Егунов: рукописное наследие (ученый и переводчик в интеллектуальной истории России). Калининград: Изд-во БФУ им. И. Канта, 2023. Содержание
Эту книгу, увы, доведется подержать в руках очень немногим, поскольку тираж ее смехотворен, да и большого аппетита у среднестатистического читателя подобные издания отнюдь не пробуждают. А зря: оценить писательское дарование Андрея Егунова едва ли не проще, когда знакомишься с его филологическими трудами, чем с прозой и поэзией, сочиненной под псевдонимом Андрей Николев, — его единственное полновесное исследование «Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков» увлекает как «Занимательная Греция», предисловие к «Эфиопике» Гелиодора интереснее, чем сама «Эфиопика» Гелиодора, и т. д. Человек нелегкой судьбы, Егунов тем не менее оставил после себя весомое и разнообразное рукописное наследие, пока далеко не полностью освоенное, но работа с ним, к счастью, понемногу движется. Результатом ее и стал выпущенный в Калининграде сборник, составленный из прежде не публиковавшихся текстов А. Н. с развернутыми комментариями специалистов: в книгу вошли заметки о переводах Платона, большая статья о Николае Гнедиче, егуновский перевод из Лейбница и проч. Сопроводительные материалы проясняют контекст публикуемого, но самое главное, конечно, сами архивные тексты, наглядно показывающие, что А. Н. был хорош во всем, даже когда просто обосновывал для редакции «Художественной литературы» свое редакторское вмешательство в переводы Владимира Соловьева. В одном месте он, например, предсказал появление гуглтранслейтовской переводческой школы, которая в последние годы расцветает все более буйным цветом: «Точно так же фразеологически, следовательно, по-разному, переданы [мной] затруднительные термины σοφία, τέχνη. Сохранение перевода σοφία как „мудрость“ дает по-русски эффекты не менее дикие, чем в случае с „добродетелью“. Вероятно, если бы был возможен машинный, кибернетический перевод, то σοφία всегда была бы „мудростью“, а τέχνη — „искусством“, несмотря ни на какой контекст». А в другом месте преподал грядущим поколениям урок ответственного отношения к особенностям оригинала: «Следовательно, все, что при буквальном переводе с греческого на русский дает ложные социальные эффекты, подлежит вычеркиванию хотя бы и без замены, так как заменить их [некоторые древнегреческие частицы и т. п.] нечем. Правда, при этом теряется живость слога, получается несколько „оголенный“ язык, но из двух зол это меньшее: уж лучше дистиллированная вода, раз нет ключевой, чем русский квас». И так везде. Отдельно хочется поблагодарить Романа Светлова, осуществившего общую редактуру этой примечательной книги.
«Слово „мальчик“ следует избегать. Так как оно означает и малых детей, то текст Платона иногда понимали превратно, между тем он как раз оберегает малолетних».
«Для голоса» Маяковского/Лисицкого. Комментированное издание к 100-летию шедевра конструктивизма. Исследования и комментарии. Лисицкий о новой книжной форме. Отклики современников. Голос Маяковского как миф. Аннотированная библиография. М.: Арт Волхонка; АНО «Центр Зотов Конструктивное Пространство», 2024
«Книга находит свой путь к мозгу через глаз, а не через ухо», — отчасти справедливо заметил однажды Эл (Эль/El/el) Лисицкий. «[Книга пишется] ДЛЯ ГОЛОСА», — отчасти справедливо возразил ему Владимир Маяковский.
Из этих двух «отчасти справедливостей» родилась флагманская вещь русского футуризма, столетие которой с размахом отметили бы всей Россией, если б до этого всей России было дело. Восполнить пробелы в торжестве призвано двухтомное издание в футляре, составленное неутомимым Андреем Россомахиным, автором «50 важных книг о Маяковском в XXI веке».
Сам Лисицкий считал сборник «Для голоса» торжеством симбиоза поэзии и графики, которые друг друга дополняют, не забывая о типографском станке, который также становится невольным соучастником творческого акта. Художник вспоминает, что ему над этой книгой работалось особо радостно и вольготно: наборщик, которому показывали эскизы, решил, будто имеет дело с сумасшедшими, но выполнял все указания, пусть и «механически». Однако к концу верстки вся типография собралась посмотреть и поучаствовать в творящемся содоме.
«В ходе этой работы был создан прецедент нового книжного организма, принципы которого Лисицкий сформулировал, в частности, в том же 1923 году в декларации под названием „Топография типографики“ (впервые опубликована в журнале „Merz“ Курта Швиттерса). Среди восьми минималистских тезисов этой декларации были такие:
„Слова, напечатанные на листе, воспринимаются глазами, а не на слух.
С помощью обычных слов представляются понятия, а с помощью букв понятия могут быть выражены.
Экономия восприятия — оптика вместо фонетики. <...>
Оформление книжного организма с помощью клише реализует новую оптику. <...>
Непрерывная последовательность страниц — биоскопическая книга. <...>
Напечатанный лист побеждает пространство и время. Напечатанный лист и бесконечность книги сами должны быть преодолены. ЭЛЕКТРОБИБЛИОТЕКА“».
Репринт оригинального издания «Для голоса» сопровожден обильным комментаторским материалом: тут вам и статья про историю создания сборника, и культурные рефлексии вокруг, и несколько текстов Лисицкого, доступные широкому читателю впервые.
Семен Бобров. Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец. М.: БСГ-Пресс, 2023
В «Илиаде» около 15 700 стихов, в «Одиссее» — где-то 12 100. В поэме Семена Боброва «Древняя ночь вселенной, или Странствующий слепец» около 18 000 стихов, что делает ее самым крупным поэтическим сочинением на русском языке. Но ценна она, разумеется, не своим пугающим объемом — просто такой вот занимательный факт.
Доктор Олег Мороз проделал невероятную работу по возвращению этого авторского аллегорического эпоса в печатный вид — после смерти автора, наступившей в 1810 году, «Древняя ночь вселенной» ни разу не издавалась. А при жизни не принесла ему ни богатства, ни славы, а лишь незавидный статус «малопонятного тяжелодума». Стиль изложения он и впрямь избрал нелегкий:
Известна ль в древности была
Причина молнии и сила?
Дерзал ли кто тогда проникнуть
Ужасную страну громов?
Все, — даже Иов, — почитали
Ее за глубину судеб;
Но ныне смелый быстрый ум
Отважился туда проникнуть,
Нашед во всем пространстве мира
Разлиту огненную силу,
Эфира перевес в частях,
Вихрь пламенный, перуна блеск,
В гремящих гулах страшный треск.
Сей ум, как гордый Зевс, сам начал
Ужасны громы созидать
И изобрел отвод и щит
Против ударов их смертельных.
Мне мнится, — сам тогда Всесильный
Перун свой уступил ему.
И все же современники были к Боброву, как теперь понятно, несправедливы. Во вступительной статье к настоящему изданию Мороз доходчиво объясняет, как сейчас выразились бы, «культурный бэкграунд» поэта и его эпохи. Даже первым читателям Боброва было сложно понять все смыслы, заложенные в поэме, чего уж говорить про наши дни.
Так, все мы вроде бы знаем про три ломоносовских «штиля», противостояние между «новаторами» и «архаиками», случившееся на рубеже XVIII и XIX столетий, про неравную битву между ямбом и хореем и так далее. Все это составляет лишь одно из множество ядер «Древней ночи вселенной» — эпосе о языке и морали, которые бесконечно самозарождаются, попутно порождая друг друга.
Бобров не только излагает в большом объеме свои измышления по поводу слова и духа, замысловато пиная литературных врагов из соотечественников, но и попутно спорит с европейской эпической традицией, наплодившей в наших краях «галлорусов», — например, с самим Мильтоном. И для этого у Боброва, гиперинтеллектуала своей поры, есть все основания: редкий английский текст проходил мимо него. Как мы не без трепета узнали из вступительной статьи Мороза, Семен Сергеевич редактировал русское масонское издание книги «Новая Киропедия, или Путешествия Кировы, с приложенными разговорами о богословии и баснотворстве Древних; сочиненныя Андреем Рамзеем».
Помимо всего, «Древняя ночь вселенной» — прекрасное собрание готовых эпитафий, где каждый сможет найти себе надпись на надгробие на любой вкус. Нам, например, приглянулась такая строка:
Се прах, — не дух вещает! — бойся!
Реза Аслан. Зелот. Земной путь Иисуса из Назарета. История. Факты. События. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2022. Перевод с английского Т. Г. Лисицыной. Содержание
Есть довольно расхожая и старая идея, что апостол Павел, не входивший в круг личных учеников Христа, извратил идею Сына Божьего и исказил его послание до неузнаваемости. Например, ее придерживался чилийский дипломат и эзотерический гитлерист Мигель Серрано, ее же развивает родившийся мусульманином, крестившийся, а потом вернувшийся в ислам ирано-американский писатель Реза Аслан. Разница между Серрано и Асланом заключается в том, что первый — честный поехавший, а второй — какой-то мошенник: по меньшей мере его книга «Зелот» производит впечатление редкой самоуверенности, если не намеренной недобросовестности.
Основный аргумент заключается в том, что «единственный Иисус, к которому мы можем прийти с помощью исторических методов», — это типичный для своего времени эзотерический революционер, ратовавший за освобождении еврейской земли от господства римлян (эту мысль впервые подумали в Германии в конце XVIII века, и с тех пор ее одномерность была неоднократно разоблачена). Павел же в дальнейшем кастрировал радикальное учение, превратив поваренную книгу террориста (а точнее — устное предание Иисуса) в набор отвлеченных метафизических рецептов.
Перечисление ошибок и неточностей «Зелота» можно было бы выпустить отдельной книгой, однако примечателен сам по себе методологический прием: Аслан критикует евангелия за то, что они написаны под влиянием Павла и потому лживы, однако вместе с тем полагается на них как на верные источники тогда, когда нужные цитаты подходят к его рассуждениям.
Книга любопытна, пожалуй, тем, что представляет собой симптоматичный срез целой линии современных исследований, лихо смешивающих политику, насилие и религию в универсальный коктейль, от которого у читателя должны открываться глаза «на суровую правду». В данном случае они еще и округляются — главным образом от удивления.
«В Иерусалиме ученики сами находились в сложном положении, поскольку были причастны к тому преступлению, за которое казнили Иисуса. Их периодически арестовывали и третировали за проповеди; их предводители не один раз представали перед синедрионом, чтобы ответить на обвинение в богохульстве. Их избивали, секли плетьми, забрасывали камнями и распинали, но они продолжали говорить о том, что Иисус воскрес. И это работало!»