Сломается ли государство

Рецензия на новую книгу социолога Вадима Волкова «Государство, или Цена порядка»

Новая книга социолога Вадима Волкова «Государство, или Цена порядка», выпущенная издательством Европейского университета в Санкт-Петербурге, на первый взгляд кажется обманчиво простой. Доступность ее содержания даже для тех, кто не занимался специально происхождением и функционированием государства, связана с самой концепцией серии «Азбука понятий», предшествующие выпуски которой были посвящены нации, деньгам, авторитету и истории. Но уместить все многообразие мысли о государстве за последние два с лишним тысячелетия в 150 страниц — задача нетривиальная. Тому, кто за нее взялся, следует прежде всего найти единый сюжет, без которого море материала может многократно превзойти предназначенную для него форму.

Таким сюжетом в книге Вадима Волкова оказывается историчность самого понятия «государство». В своем толковании открывающего книгу пассажа из Блаженного Августина («при отсутствии справедливости что такое государства, как не большие разбойничьи шайки?»), к которому восходит разделяемая автором теория государства как охранного предприятия, Волков делает акцент на том, что в латинском оригинале используется термин regnum, «а никакого „государства” нет — и не будет ни в одном из известных языков еще более тысячи лет». Собственно, понятия the state, l’état, lo stato, «государство» войдут в употребление в современном смысле только начиная с XVIII века. Иными словами, сам термин «государство» появляется в тот период, когда происходит активное формирование государства современного типа, оказавшегося сегодня перед лицом серьезных — и, возможно, даже фатальных для него вызовов.

Однако пресловутое «отмирание государства», которому (с вопросительным знаком) посвящена последняя глава книги, лишено у Волкова какой-либо эмоциональной окраски. В самом начале книги автор предупреждает, что, размышляя о государстве, надо опасаться «интеллектуальных соблазнов»: как апологетики государства, так и анархизма, следующих из самой его двойственности. «Изысканные проклятия в адрес государства, которыми полна история политической мысли», отмечает Волков, вызваны «одновременным пониманием его насильственной природы и осознанием его необходимости».

Однако путь между этими крайностями предельно сложен, поскольку само «современное государство производит и навязывает мыслительные категории, включая те, посредством которых следует осмыслять его самого». Последний момент является центральной идеей анализа государства у Пьера Бурдье, предупреждавшего об опасности, «которой мы подвергаемся всякий раз, когда думаем посредством государства, считая, что мы сами так думаем». «Думать как государство, думать посредством государства, исследуя его, — занятие бесперспективное, если за него берется ученый, а не идеолог», — добавляет к этому Волков. В качестве основного пути, позволяющего избежать указанных крайностей, он предлагает радикальное сомнение, или остранение, а наиболее подходящими методами называет критическую генеалогию и антропологию.

Становление государства

Для тех, кто внимательно следит за книгами, статьями и выступлениями Вадима Волкова, многие фрагменты его новой книги покажутся знакомыми. Рассматривать возникновение Киевской Руси в качестве деятельности ЧОП «Рюрик и К» Волков уже предлагал в своей лекции 2005 года в рамках проекта «Русские чтения», а специфику офшоров как антипода территориального государства подробно разбирал в выступлении на международной конференции «Возвращение политэкономии» в 2009 году. В целом Волков продолжает ключевые темы своей самой известной и неоднократно переиздававшейся книги «Силовое предпринимательство» — тем интереснее обнаруживать в «Государстве» новые смысловые акценты, которые в перспективе могут вырасти в самостоятельные монографии.

Прежде всего, это, конечно, интерпретация специфики российской государственности. В ее генезисе, как и следовало ожидать от профессора Европейского университета, Волков акцентирует европейские составляющие, оставляя, к примеру, в стороне влияние Османской империи на становление русского централизованного государства в XVI веке — как эмпирическое, так и теоретическое. Однако для Волкова более значимым оказывается то, что сам термин «государство» приходит в Московию из Европы (хотя бы и Восточной) — сначала как наименование «господарь Русской земли», он же Dominus Russiae в дипломатической переписке с Польшей и Литвой.

В понимании Ивана III с его знаменитой формулировкой «государьство все нам держати», обращенной к боярам присоединенного к Москве Новгорода, «государьство» оказывается полным и безраздельным господством, которое может «держать» лишь один правитель. Совпадение власти и собственности в таком государстве (отчине государя), по Волкову, вполне соответствует канону европейских монархий того времени, хотя специфика русского понятия государства — в более прямой, буквальной связи с фигурой правителя-государя, которая присутствовала в исходной связке dominus — dominium, но отсутствовала в английском the state и его западноевропейских аналогах. Отсюда, как видно, происходит и предельно высокое значение, традиционно приписываемое в России роли личности в истории.

Далее такое понимание государства, отмечает Волков, будет только укрепляться в России вплоть до конца XVII века. Но и здесь он вносит европейский акцент, напоминая, что уже в период царствования Алексея Михайловича историки фиксируют и появление зачатков современной (т. е. модерной) идеи служения государству, а не государю, а также различия между государственной службой и государевой. Феофан Прокопович, автор главного политического трактата петровской эпохи «Правда воли монаршей», получивший образование в Киево-Могилянской академии и Иезуитской коллегии в Риме, активно использует арсенал западной философии естественного права и организует переводы Гроция, Пуфендорфа и Локка — первых теоретиков модерного государства. Само государство понимается в этом трактате как продолжение государя и ни в коем случае не как отдельное сосредоточие суверенной власти, превосходящее и народ, и монарха. Но, уточняет Волков, «шагом вперед в развитии идеи государства все же стала воспринятая Петром, его окружением и будущими правителями идея общественного блага, из которой вырастет понимание различия между государством как сосредоточием публичного интереса и частной сферой».

Логичным продолжением начатого Прокоповичем выглядит написанный при непосредственном участии Екатерины II в 1783 году трактат «О должностях человека и гражданина», заголовок которого дословно повторяет название книги Самуэля фон Пуфендорфа о естественном праве, и из нее же были позаимствованы основные представления об этой теме. Это произведение, напоминает Волков, выдержало более десяти переизданий и долгое время служило учебником для нравственного воспитания — в том числе поколения декабристов и Пушкина. А отсюда уже лишь полшага до Карамзина с его «Историей государства Российского», где слово «государство» впервые «спроецировано назад во времени и поставлено у истоков истории».

Если же обратиться к изложению Волковым специфики формирования государств Запада, то здесь следует отметить, что автор, известный своими симпатиями к неоинституционализму, не ограничивается рамками этой доктрины — на помощь нередко приходит и старый добрый географический детерминизм. Вот вполне характерный пассаж с отличным анализом взаимосвязи особенностей британских теорий государства с положением Британии в капиталистическом мире-экономике после Славной революции — заодно дающий немало пищи для размышлений о самой возможности переноса «эффективных институтов» и «лучших практик»: «Английский либерализм с его идеей компактного и ограниченного государства отражал уникальное положение самой страны, для управления которой, в какой бы форме оно ни осуществлялось, объективно требовалось гораздо меньше ресурсов, т. е. меньшего аппарата, чем в территориальных монархиях на континенте. Ее островной характер сам по себе служил хорошей защитой от сухопутных европейских армий, не требуя содержания регулярных войск — только флота. Ориентированное на экспорт сельское хозяйство было более легким объектом налогообложения в виде таможенных пошлин, не требовавшим громоздкого фискального аппарата. Победа революции, которая выдвинула земельных собственников в положение господствующего класса, более чем на сто последующих лет ограничила рост государства на самих Британских островах, направив его энергию и финансы вовне — для освоения колоний».

Аналогичные соображения звучат и в рассуждении о том, почему «глобальной важности исключением» в генеалогии государства являются США: «Их специфика проистекает прежде всего из уникальных особенностей формирования государства, включая его отсутствие на протяжении первых полутора столетий существования этой страны… Чего изначально не было в Америке, так это тяжелого наследия европейского государства и „феодального хлама”. Вместо феодализма был федерализм, но, правда, не было и всего того, что породил королевский двор и что проходит по разряду „хорошего вкуса”, включая манеры, литературу и искусства. Федерального государства не было до начала XX века — у президента не было своей администрации и даже ассистентов… Логика формирования государства в США была, таким образом, обратной относительно европейской… Не бизнес и средний класс освобождался от власти государства, а государство вынуждено было утверждать свою автономию от интересов рынка и его влиятельных игроков. Но первоначальный минимализм, возможный не только благодаря федерализму, но и за счет географии — отсутствия внешних угроз и войн, которые в Европе были основной движущей силой государственного строительства, был изжит в США уже в первой половине XX века».

Из всего этого делается важный вывод — пожалуй, один из главных в книге, если говорить об исторических перспективах модерного государства: «Экономический успех США поддерживает стремление к экспорту либеральной модели государства, но исключительность институциональной траектории страны ограничивает возможности успешного копирования этой модели». Здесь просто напрашивается аналогичный анализ становления российской государственности как минимум за последнее столетие, однако размеры книги явно не позволили этого сделать, хотя при желании любой вдумчивый читатель сможет разобраться самостоятельно — необходимые инструменты для такой работы в книге Вадима Волкова присутствуют в избытке.

Тем не менее к России Волков возвращается в одной из завершающих глав книги, отмечая уникальность периода между 1990 и 2005 годами, когда страна прошла фазы разложения, восстановления и усиления государства, повторив в ускоренном режиме элементы его исторической динамики. В итоге к 2005 году «степень централизации управления, размер аппарата и влияние правоохранительных органов приблизились к экономически продуктивному уровню, а после — превысили его. Дальнейший рост государства делал его бременем, а не стимулом для экономики, однако приток нефтедолларов на некоторое время компенсировал этот дисбаланс. В 2013 году начался новый экономический спад, продолжающийся на момент написания этой главы. В отличие от девяностых, он уже вызван не слабостью государства, а его чрезмерным разрастанием и вмешательством в хозяйственную жизнь».

К счастью, автор «Государства» не приходит к выводу, что единственным выходом из этой ситуации оказываются пресловутые «структурные реформы», направленные прежде всего на ослабление государственной регуляторики, о необходимости которых так долго говорит отечественный «корпус стражей институциональной революции». Вполне очевидно, что та ловушка низкого роста, в которой оказалась российская экономика в последние годы, связана не только с избыточным присутствием государства в хозяйственной деятельности. Следует также учитывать специфику денежно-кредитной политики, проводимой руководством ЦБ, внешнее давление международных санкций, хронический дефицит инфраструктуры для новых инвестиционных проектов и ряд других факторов. Можно посмотреть на проблему «вмешательства государства в хозяйственную жизнь» и с другой стороны, проанализировав, к примеру, нескончаемую череду банковских скандалов последних лет. Масштабы финансовых махинаций, которыми занимались многие банки, лишившиеся лицензий, не просто поражают воображение — в конечном итоге они приводят к одному простому вопросу: куда смотрело государство? При этом, безусловно, следует учитывать «родовую травму» российского капитализма, который по своему происхождению в значительной степени является либо криминальным, либо чиновничьим, а еще чаще — неким криминально-чиновничьим гибридом. Появление его на свет состоялось отнюдь не в 2005 году, а гораздо раньше — эта модель регулярно воспроизводит себя уже три десятилетия, а то и больше.

Отмирание государства

Переходя к теме предположительного отмирания государства в заключительной главе, Волков иронично отмечает, что соответствующие предсказания «пророков разных идеологических убеждений» «не лишены оснований, но пока не торопятся сбываться». Сначала не прошла испытание практикой марксистская теория отмирания государства, а затем такая же участь постигла и расхожее утверждение девяностых о том, что конец национального государства приближает глобализация. «Конец истории» Фукуямы сегодня в самом деле воспринимается лишь как некий манифест своего времени, имеющий мало общего с действительностью.

С другой стороны, напоминает Волков, теории, связывавшие глобализацию 1990-х годов с концом суверенитета и закатом национального государства, «остановились в полушаге от другого навязчивого пророчества: идеи мирового государства», которая и в прошлом соблазняла многих политических философов. До ее эмпирической проверки мы едва ли доживем, однако вся предшествующая история человечества ненавязчиво намекает на то, что рано или поздно в мире может остаться только одно государство. Вслед за Робертом Карнейро с его термином «конкурентное исключение» и Норбертом Элиасом с его термином Ausscheidungskampf Волков рассматривает историческое развитие политической карты мира как «борьбу на выбывание». Если к первому тысячелетию до н. э. в мире существовало около 600 тысяч автономных политических образований, то теперь на планете имеется всего 157 суверенных государств.

С этой точки зрения, прибавление нескольких десятков государств в период деколонизации, а затем распада соцлагеря выглядит неким отступлением от общего тренда. Однако ряд ученых полагают, что механизм конкурентного исключения продолжает действовать. Например, тот же Карнейро высчитал, что единое мировое государство появится к 2300 году, хотя антрополог Луис Марано отодвигает этот момент примерно к 3500 году. Так или иначе, это событие произойдет «не в этой жизни», но сама гипотеза отнюдь не выглядит досужими упражнениями в экстраполяции предшествующих трендов.

На первый взгляд, мировые лидеры сегодня вновь возвращаются к риторике государственного суверенитета — очередным подтверждением тому стали недавние выступления Владимира Путина и Эммануэля Макрона на Петербургском международном экономическом форуме (их единодушие по поводу суверенитета особенно показательно, учитывая солидную разницу возрасте). С другой стороны, появляется все больше глобальных проблем, которые явно не находят эффективных решений ни в рамках национальных государств, ни в существующих форматах межгосударственного взаимодействия. Именно этому было посвящено выступление на ПМЭФ руководителя МВФ Кристин Лагард, которая подробно остановилась на таких проблемах, как неравномерность мирового развития и распределения выгод от глобализации, негативные эффекты для мирового рынка труда от развития новых технологий, размер суверенных долгов и долгов корпораций и т. д. Определенную дозу алармизма внес и Путин, заявивший, что пренебрежение существующими нормами и утрата взаимного доверия могут наложиться на непредсказуемость технологических перемен, и такое стечение факторов «способно привести к системному кризису, с которым мир еще не сталкивался или давно уже не сталкивался».

Но в то же самое время, пока элиты пытаются сохранить саму идею, если не форму модерного государства, все более угрожающие очертания приобретает другой процесс — нарастающее избавление этого государства от балласта «лишних людей», уходящих в «автономное плавание». Следствием того, что многие государства после Второй мировой перестали собирать «налог кровью», стало не только прекращение межгосударственных войн, но и прогрессирующий уход государства из социальной сферы. Победитель в «гибридной войне» (если в таких войнах вообще могут быть победители) едва ли сможет с полным правом заявить нечто подобное знаменитой формулировке «бой при Садовой выиграл прусский учитель» — хотя бы потому, что в сегодняшнем образовании ключевой фигурой оказывается вовсе не учитель, а «эффективный менеджер».

Аналогичные сюжеты мы наблюдаем в здравоохранении, пенсионном обеспечении и т. д., что заставляет задуматься о последовательном демонтаже модерного государства руками самого этого государства. Нашумевшее высказывание российского вице-премьера Ольги Голодец о том, что в секторах, которые российскому правительству «видны и понятны, занято всего 48 миллионов человек; все остальные — непонятно, где заняты, чем заняты, как заняты», как раз и является симптомом глубочайшего и, возможно, необратимого кризиса модерного государства. Причем это, разумеется, не специфически российская ситуация — ряды прекариата, «нового опасного класса», ширятся по всему миру вместе с антиэлитными настроениями, которые легко объяснимы: по всему миру элиты фактически приватизируют то, что все еще остается от модерного государства. Всего десять лет назад знаменитая статья Рэндалла Коллинза о новой волне технологического замещения труда в большей степени выглядела предупреждением — теперь же это повседневная реальность почти для каждого. И внятных выходов из тупиков технологического замещения, как и предсказывал Коллинз, пока нет.

Но вернемся к книге Вадима Волкова. Возможно, отмечает он в завершающем фрагменте «Государства», «свойство глобальных прогнозов состоит в том, что у них есть шанс сбыться, только если они никому не известны. Ибо если они начинают овладевать умами, то неизбежно меняют исходные условия, в которых были сформулированы, провоцируют ответную реакцию. Интенсивность технологических и социальных изменений продолжает расти. И хотя государство как метаинститут стало универсальной формой политической организации на планете, ничто не говорит о том, что не появятся другие формы».

Но здесь, пожалуй, стоит сделать главное уточнение к анализу государства на протяжении всей книги: возможно, основная коллизия, связанная с будущей судьбой государства, заключается в том, сохранит ли оно свое монопольное положение в поле власти, на которое притязало в современную эпоху. Пока многоликие формы жизни вне модерного государства мы воспринимаем как некие маргинальные явления (исходя из логики самого же государства), но стоит вспомнить, что значительная часть населения Земли толком и не успела распробовать его на вкус. В конечном итоге модерное государство формировалось в период, когда большая часть людей жила в деревне, и спровоцированная им массовая урбанизация быстро стала вызовом для самого этого государства. Вспомним культовую для московских «недовольных горожан» статью журналиста Андрея Лошака «Проживем без государства», написанную в разгар подмосковных лесных пожаров лета 2010 года, обнаживших дисфункции госслужб в борьбе со стихией. С тех пор желающих последовать этому совету стало гораздо больше, причем по всему миру, и какой ответ на это найдет (и найдет ли вообще) государство, мы точно увидим при жизни одного поколения.