Наше общее прошлое толком не отрефлексировано, выводы из исторических событий не сделаны, уроки не извлечены — эта мысль уже давно стала банальностью, но, рассуждая о российской политике памяти, мы забываем о том, что многие другие страны тоже сталкивались с аналогичными проблемами. Николай Эппле напоминает нам об этом в своей книге под названием «Неудобное прошлое», а заодно пытается понять, есть ли способ добиться перемирия в бесконечной череде «войн памяти».

Николай Эппле. Неудобное прошлое. Память о государственных преступлениях в России и других странах. М.: Новое литературное обозрение, 2020. Содержание, фрагмент

Николай Эппле — филолог, переводчик и журналист. Он окончил классическое отделение историко-филологического факультета РГГУ и аспирантуру Института философии РАН и специализируется на истории западноевропейской литературы. Несколько лет назад в издательстве «НЛО» вышла книга «Избранные работы по истории культуры» Клайва Льюса, переведенная как раз Эппле. А собственную последнюю книгу он посвятил мемориальной культуре. Главная ее тема — память о государственных преступлениях в России и других странах, и речь в ней идет о преступлениях, «в которых виноваты не внешние силы, а твое собственное государство»; иногда в таких случаях еще говорят о «трудном прошлом».

Неудобство, или трудности, возникают от того, что у любого государства, совершившего преступления, имеется навязчивое желание уйти от ответственности, переложив ее «на внешних или внутренних врагов, время и обстоятельства». Одна из задач Эппле — дать описание психологических, политических и юридических причин, по которым государству бывает так трудно принять ответственность за собственные преступления, а также показать исторические примеры того, как одни государства с этим в конце концов справлялись, а другие — нет.

Первая часть книги посвящена «описанию ситуации захваченности России памятью о советском прошлом». Речь идет о «захваченности», поскольку в последние 6-7 лет в России происходит «бум памяти», спровоцированный реанимацией «сталинского комплекса» после крымских событий 2014 года. Эппле вводит в оборот мысль о том, что усиленный интерес к сталинскому времени в действительности идет вразрез с устремлениями нынешнего правительства. Власть пользуется советским наследием, словно антикризисным инструментом, который необходим ей в периоды экономического или идеологического тупика; но, как показывает история последних лет, «инструмент перестает слушаться тех, кто пытается его использовать». Об этом, с одной стороны, свидетельствуют памятники Сталину, произвольно возникающие по всей стране, а с другой — 25 миллионов просмотров докфильма Юрия Дудя о Колыме и наследии ГУЛАГа. Причина и того, и другого — в невылеченных ранах, оставленных советской властью.

В связи с этим Эппле предпринимает исторический экскурс в советское прошлое, акцентируя внимание на травматических событиях (Гражданская война, Красный террор, Большой террор), затянувшейся десталинизации в период «оттепели» и перестройки, а также стратегии работы с советским прошлым в современной России. В финале этого экскурса Эппле заключает, что политические репрессии, то есть акты государственного террора против собственного народа, представляли собой «неотъемлемую черту политического устройства СССР».

Куда более интересный фрагмент, следующий сразу за экскурсом в советское прошлое, — это обобщение итогов «новой истории», того, какой нарратив о прошлом был предложен обществу в путинские годы.

«Подход, почти сразу обозначенный Путиным, некоторые исследователи удачно называют „доктриной тотальной преемственности”. В первую очередь это выразилось в комбинировании государственных символов — триколора, с августа 1991 года ассоциирующегося с либерально-демократическим лагерем, герба с двуглавым орлом, отсылающего к символике российской империи, и „нового старого” советского гимна. <...> На месте нового целостного нарратива о прошлом оставалась пустота, которая рано или поздно потребует заполнения».

Нынешняя власть действует «по ситуации»: ею «взят курс на выборочную „эксплуатацию” исторических событий, явлений и фигур, соответствующих конкретному контексту». Иначе говоря, власть не способна решить проблему замещения «советского метанарратива», который соединял бы в одну осмысленную историю прошлое, настоящее и будущее страны.

Вторую часть книги Эппле посвятил другим странам, работающим над переосмыслением своего «трудного прошлого», и она стала самой удачной просветительской находкой автора. Свое методологическое решение Эппле объясняет тем, что «сравнительный подход при разговоре о преодолении советского преступного прошлого разработан на удивление мало». Помимо этого, ему важно было отразить тот факт, что постоянная апелляция к опыту Германии не может считаться полезной для нас, потому что «ситуация Германии не только не приложима к СССР и России — она в принципе уникальна на фоне международного опыта». Этот вывод он подкрепляет метким тезисом: «опыт Германии используется в России скорее в качестве мифа, чем реального практического образца». Об этом свидетельствует хотя бы то, с какой частотой в России публикуются научные работы, посвященные немецкому опыту преодоления «трудного прошлого», и с какой редкостью — книги, рассказывающие об аналогичном опыте других стран.

Эппле пересказывает историю преодоления наследия ХХ века на примере Аргентины, Испании, ЮАР, Польши, Германии и Японии и констатирует, что выбор каждой страны не был случаен.

Так, в Аргентине «разбирательство с наследием диктатуры проходило при крайне незначительном участии внешних сил». Кроме того, ее опыт позволяет обобщить опыт других латиноамериканских стран, переживших диктатуру: Чили, Бразилии, Мексики и др. Но, забегая вперед, надо сказать, что история падения и возрождения Аргентины, описанная Эппле, — одна из самых эмоционально трогательных во всей книге; кажется, что по меньшей мере эту главу стоит прочитать каждому, тем более что сегодня Аргентина находится в авангарде мирового правозащитного движения. Ситуация Испании, интересной автору прежде всего своим знаменитым «пактом молчания» во время перехода от диктатуры к демократии (договор о табуировании темы насилия со стороны франкистов) и «прорывом памяти» в начале ХХI века, в чем-то очень близка нашей. Мы, как и испанцы, пережили опыт гражданской войны, и эта память зачастую вынуждает нас апеллировать скорее к обоюдному молчанию, нежели к публичному обсуждению прошлого. Неожиданный и тоже удачный пример — история борьбы с апартеидом в ЮАР, «буквально разделенной надвое, но сумевшей, пусть с множеством огрехов, это разделение преодолеть, выработав по-своему уникальную идеологию прощения и примирения». Польша интересна в первую очередь как пример посткоммунистического государства с прошлым, полным двусмысленностей; но, возможно, польский опыт окажется полезен даже не России, а ее соседям: Грузии, Армении, Украине — странам, которые, как и Польша, в той или иной степени пострадали от своих имперских соседей и стали заложниками «психологии жертвы как способа работы с прошлым». Пример Германии, как уже описывалось выше, важен в первую очередь своей уникальностью — она пережила и нацистский режим, и коммунистический, и оккупацию, и денацификацию, и разделение страны Берлинской стеной, и ее долгожданное воссоединение; однако Эппле подчеркивает, что у Германии имеются и неудачи в работе с прошлым, и именно на эти неудачи нам стоит обратить особое внимание. Последним же примером стала Япония. Ее историческая политика «колебания между отторжением вины и ее признанием» напоминает многие аспекты современной России; если что, в случае Японии речь идет о Нанкинской резне и резне в Маниле.

Книга полна реальных, научных и художественных примеров того, как в разных странах протекала работа с прошлым. Кроме того, в ней есть множество примеров из частной и семейной памяти, касающихся тем вины и ответственности за преступления. На страницах книги упоминаются международные исследования о Холокосте и ГУЛАГе, фильмы Миядзаки и Кена Лоуча, романы Петера Эстерхази и Джона Кутзее. Эппле приводит все эти примеры не для развлечения читателя, а исходя из понимания того, что одна только историческая наука, как показал недавний опыт Европы, не способна разобраться с трагическим наследием ХХ века:

«Эти [российские] темы с удивительной точностью повторяют вопросы, встававшие перед Европой в рамках так называемого „бума памяти”, который начался в общественных науках на Западе в 1990-х, а в 2000-е стал общественным феноменом, обозначив поворот от героической памяти к трагической. Именно тогда стало понятно, что вопросы, которые ставят такие трагедии, как Холокост, не разрешаются исторической наукой. Необходимо обращение к психологии, этике, внимание к точке зрения жертв, к проблематике травмы, ответственности, частной и семейной памяти».

После возвращения от этого международного исторического экскурса к настоящему времени читателю становится ясно, что автор смог найти в каждой из стран частицу опыта, напоминающего наш российский опыт или совпадающего с ним. Благодаря этому в третьей части — заключительной и, надо надеяться, наиболее дискутируемой (иначе какой в этом смысл?) — он предлагает свой сценарий по преодолению нашего «трудного прошлого», в том числе вариант правосудия переходного периода в российских условиях.

Этот сценарий затрагивает в первую очередь тему компромисса, которая была высвечена при сравнительном подходе. Почти во всех описываемых странах переход от диктатуры к постдиктатуре был полон компромиссов. В Испании, к примеру, таким компромиссом стал упомянутый «пакт молчания», который позволил государству обрести демократические начала, но, увы, путем табуирования преступлений франкистов против республиканцев. «Возможность „договориться” о прошлом, — пишет Эппле, — почти всегда похожа на торг, в котором приходится чем-то жертвовать, а случаи безусловного торжества правды политическая реальность допускает крайне редко». Иначе говоря, «правда» о прошлом, которую выявляют комиссии правды и примирения, — это всегда некая сконструированная правда, то есть тот вариант истории, который включил в себя взаимные уступку двух прежде враждующих сторон. И главный исторический парадокс заключен в том, что чем более договаривающиеся стороны готовы к компромиссу о «правде», тем эта модель успешнее. Иного пути к превращению трагических событий — например, советского террора — в «этико-юридически-мемориальную сущность, как американское рабство или Холокост», которая способствовала бы развитию политико-правовой культуры, на сегодня нет, и вряд ли он когда-нибудь предвидится.

Важно отметить, что эта книга, возможно, не будет интересна историкам, в том числе историкам ХХ века. Но, как отмечал сам Эппле, тема «трудной памяти» в последние 20–30 лет перестала быть прерогативой исторической науки. Дискурс исторической памяти давно вобрал в себя множество понятий других наук, в первую очередь — и это бросается в глаза с первых страниц — дискурс психотерапевтический и психоаналитический. Так, одна из самых оздоровительных истин, которую Эппле выводит из герменевтического погружения в «Исправленное издание» Петера Эстерхази (один из важнейших литературных текстов ХХI века), заключается в том, что «трудное прошлое» преодолевается не публичным покаянием или гласным обвинением преступника, а тем, чтобы «не переставать говорить» об этом самом прошлом.

Поэтому в случае с книгой Эппле отсутствие какого-то исторического прорыва нельзя считать недостатком. Ее исследовательский пафос направлен не на изложение неизвестных деталей прошлого, а на прояснение возможностей будущего — в первую очередь, родной страны автора, в которой «войны памяти» никак не прекратятся. Иначе говоря, авторской миссией был поиск того самого сценария возможного преодоления «трудного прошлого», по сей день разрушающего нашу жизнь как в публичном, так и в частном поле. И с этой задачей книга Эппле справляется.