«Скитания» Юрия Мамлеева — одна из неожиданных новинок этого года, если учесть, что автор этой книги покинул наш мир семь лет назад. Этот роман посвящен американскому периоду жизни создателя «Шатунов» и многих других образцов трансгрессивной прозы советского андеграунда. Критики уже обратили внимание на то, что в «Скитаниях» нет и намека на то, что Мамлеев называл «метафизическим реализмом». О том, почему это наблюдение неверно, рассказывает Эдуард Лукоянов.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Юрий Мамлеев. Скитания. Американские рассказы. М.: Альпина нон-фикшн, 2022. Содержание

В 1974 году писатель Юрий Мамлеев вместе с женой Марией покинули Советский Союз. Автор экстремальных «Шатунов» и нескольких десятков «шизоидных» рассказов не был диссидентом в привычном смысле слова — разногласия с властью его проходили по разряду эстетики, а не политической этики, хотя в гостях у Мамлеева часто бывал, например, Владимир Буковский, а Гейдар Джемаль, другой ярчайший представитель «Южинского кружка», тесно общался с церковной оппозицией — Николаем Эшлиманом и Глебом Якуниным.

Мамлееву все это было не особо интересно — по-настоящему его волновала творческая самореализация, желательно с широким признанием. Официально публиковаться возможности не было: «метафизический реализм» в брежневской печати представить сложно, а писать по-другому Юрий Витальевич не хотел (да и вряд ли смог бы). Именно эта невозможность печататься легально и вынудила Мамлеева уехать сперва в Вену, а затем в Нью-Йорк. В США его быстро постигло разочарование: оказалось, что в отрыве от советской действительности те же «Шатуны» оказываются недоступны читателю, который видит в них лишь трансгрессивный калейдоскоп из секса и насилия, — весь бунтарский дух этой бесспорно великой книги куда-то испаряется, если ошибочно переместить ее в контекст литературы патологий. Но редкий западный читатель 1970-х годов мог бы прочитать ее как-то иначе; и уж тем более вряд ли она могла кого-то при таком прочтении удивить после заново открытого де Сада или Берроуза, ставшего к тому времени если не живым классиком, то близко к тому. Кое-как, со скрипом Мамлееву за годы жизни в Америке удалось все-таки издать на английском сокращенную версию «Шатунов» да несколько рассказов — вот и все долгожданные публикации, ради которых он уехал из родной Москвы.

Аналогично складывается судьба главного героя «Скитаний» — романа, написанного еще в 2003 году, но о существовании которого Мамлеев, кажется, ни разу не обмолвился публично. Андрей Кругов с супругой Леной приземляются в Нью-Йорке, едут в гостиницу для эмигрантов, населенную преимущественно тараканами, приходят в ужас от американских реалий вроде бездомных и городских сумасшедших, шарахаются от манер обывателей, которым почему-то всегда интересно, как дела у их собеседников, и так далее. Тот факт, что русскому писателю Андрею Кругову и его жене не понравилось в Америке, собственно, и составляет все подобие конфликта этого романа, полностью изложенного на первых же страницах книги. Но Мамлеев не был бы Мамлеевым, если бы не поддал своего фирменного бредка. В какой-то момент в неуспешной эмигрантской жизни Кругова появляется некий Рудольф, сотрудник столь же некой могущественной организации, в сравнении с которой ЦРУ — добровольная народная дружина. Он сходу выкладывает Кругову собственную версию плана Даллеса:

«— Андрей, мы же договорились об эксперименте? Выслушайте меня спокойно. Конечно, мы попытаемся, так сказать, нащупать путь эмпирически, чтобы нанести удары вашей любви [к России]. Чтобы если не сломить, то хотя бы в чем-то поколебать ваш патриотизм... <...> Средства есть разные, о многих вы и не подозреваете. Я не говорю, конечно, о бессмысленной, дикой ругани в адрес вашей истории, культуры, веры и так далее. Это черная работа. Но есть и более тонкие методы: скепсис, ирония, скрытая усмешка, сочувствие, игра на полуправде и даже на самой правде (и правда может превращаться в ложь, если умело ее использовать). Потом незаметная подмена ценностей, легкие, скрытые уколы в адрес великих святынь, исторических, культурных, религиозных, каких угодно. Чтобы расшатать любовь к ним. Чтобы позволить вам втайне смеяться над ними, чтоб вы думали, что это возможно. Или, например, потаенно, используя тяжелые моменты вашей истории, — с сочувственной улыбкой — попытаться развить в вас нелюбовь к себе, отталкивание от самих себя. Исподтишка развить чувство вины у жертвы, хе-хе. Извратить, перевернуть все. Противопоставить одних другим. Вводить раскол, раздувать ссоры. Естественные позитивные явления, самокритику например, доводить до абсурда, до негативного состояния. Оторвать интеллигенцию от национальных основ. О, современная скрытая пропаганда — она так удивительна! Не для меня, конечно, — и Рудольф рассмеялся. — Одним словом, внутренне парализовать все».

И так далее и тому подобное; шаг за шагом многословная тирада нью-йоркского Мефистофеля подводит героя к мысли, что «демократия и свобода — просто цирк для слабоумных». Преисполненный этой истиной, Кругов движется дальше по, извините, кругам эмигрантского ада: получает скучную работу в университете К. (то есть Корнелле), берет кредит на дом и машину, общается с другими эмигрантами и приходит к выводу, что Россия — это рай, а Запад — его противоположность. Такие вот «Скитания».

Первые рецензенты уже поспешили сообщить, что в этом романе «нет и следа метафизического реализма, он подчеркнуто реалистичен, даже бытописателен». Это действительно так, если под «метафизическим реализмом» понимать всякую макабрическую чертовщину в антураже подчеркнуто унылой повседневности. Сам Мамлеев определял свой творческий метод совсем иначе: «Проникновение в метафизическую сферу — путем интуиции, знания, созерцания — должно быть свободным от фантазии (и следов психики вообще), и это проникновение должно быть в определенном эстетическом соответствии с неизбежным описанием низших слоев реальности. Иными словами, это должен быть реализм, хотя и метафизический» (из ответов на анкету журнала «Гнозис», 1979 год). То есть в «метафизическом реализме» первично как раз «реалистическое» начало, из которого порой рождаются всевозможные куротрупы и прочие мамлеевские монстры, ведомые писательской интуицией. А порой не рождаются, как, например, в «Московском гамбите», «Вселенских историях» или в «Скитаниях».

«Метафизический» срез посмертно изданного романа Мамлеева лежит на поверхности. По сути, «Скитания» — это беллетристическое приложение к трактату «Россия Вечная»: персонажи здесь даже цитируют те же самые стихи, которые Юрий Витальевич считал фундаментом русской патриотической метафизики. К стандартному патриотическому набору Мамлеева (Есенин, Хлебников, Пастернак) здесь совершенно внезапно прибавляется Ольга Ваксель, неспециалистам, увы, известная не столько своими стихами, сколько драматичными отношениями с Осипом Мандельштамом. Однако причудливый мамлеевский гений все равно ставит ее в один ряд с непременным Есениным. Видимо, Мамлееву для этого достаточно двух оснований: во-первых, Ваксель была эмигранткой; во-вторых, она покончила с собой через месяц после эмиграции. В остальном же философско-патриотическое содержание «Скитаний» неотличимо от «России Вечной», оно дано здесь в концентрированном виде:

«Но что еще больше поразило и даже ужаснуло его, была сила этой любви, которую он ощущал даже физически — внутри души. Через некоторое время он почувствовал, что никакой „ностальгией“ и даже никаким естественным патриотизмом это нельзя объяснить. По крайней мере, так ему казалось. Он чувствовал, что его душа еле вмещает какой-то океан чувств и реальностей, и имя этому было — любовь к России. <...> Он также понял, что эта огромная, невероятная и таинственная, почти мистическая любовь к своей родине, которую он чувствовал, предполагает, между прочим, и соответствующее отношение к ее государственности».

Важно понимать, что Мамлеев ни в коем случае не иронизирует над эмигрантской тоской: Юрий Витальевич совершенно искренне верил в то, что любовь к родной земле — уникальная черта русского национального характера, даже близких аналогов которой нет ни у одного из народов мира. Но зачем же Мамлееву требовалось раз за разом повторять эту мысль, будто от многократного повторения она становилась ближе к истине? Почему вообще были написаны «Скитания», когда в том же 2003 году уже наконец-то была официально издана «Россия Вечная»? Ответить на этот вопрос непросто, а сам Мамлеев наверняка сказал бы, что ему как русскому человеку «можно только верить».

Юрий Мамлеев с писателями
 

Вообще, и поклонники, и недоброжелатели Мамлеева давно пришли к консенсусу, гласящему, что Мамлеев — это не совсем литература. Точнее, совсем не литература, а нечто существующее по собственным максимально непривычным правилам. В этом смысле было бы интересно предложить «Скитания» читателю, который понятия не имеет, кто такой Юрий Мамлеев. Если хвататься за привычную «литературность», то зацепкой для него может стать понимание того, что этот бессюжетный парафилософский роман является «романом с ключом» — вот только ключ этот еще надо поискать. Допустим, «художник и эссеист черного юмора» Генрих Кегеян — это, понятно, Вагрич Бахчанян; нью-йоркский писатель Павел Сметов, который «год мотался по трущобам, пил, голодал, целовал негров», полагаю, тоже не нуждается в дешифровке (натянутые и переходящие во взаимную брезгливость и жестокие подколы отношения Мамлеева с Лимоновым — тема для отдельного разговора; в «Скитаниях», например, Юрий Витальевич награждает Эдуарда Вениаминовича авторством эротического бестселлера «В постели со слоном»). Остальные же ключи надежно спрятаны в других книгах позднего (и, надо признать, значительно реже читаемого) Мамлеева. Между тем именно в понимании того, что и кого именно описывает автор «Скитаний», кроется самое интересное в этой книге — то, что позволяет не только узнать нечто новое об эмигрантском быте, но в первую очередь о самом Юрии Витальевиче.

Так, одним из немногих американских друзей Кругова-Мамлеева становится Джим Макферсон, главнейшая характеристика которого заключается в том, что «особенный интерес он питал к русской литературе и даже написал книгу о жизни Чехова, которого полюбил как своего сопутника, как близкого человека». Джим Макферсон — это, очевидно, Джеймс Макконки, писатель, профессор Корнелла и благодетель Мамлеева. Он оказался большим поклонником «Шатунов», неожиданно разглядевшим в них христианский богоискательский пафос. Кроме того, Макконки редактировал университетский журнал Epoch, в нескольких номерах которого появлялись мамлеевские рассказы — в «Скитаниях» он гиперболически обозначен как «очень известный в американских литературных кругах журнал». Поклонникам поэзии нобелиатов также интересно будет узнать, что в Epoch рассказы Мамлеева печатались в переводах Билла Чалсмы — специалиста по акмеизму, который вывез из Советского Союза рукописи Иосифа Бродского. В «Скитаниях» он появляется самым забавным образом — ради полутора абзацев, где ему присвоено то ли странное имя, то ли фамилия Риви:

«Переводы у Андрея уже были — первые переводы, сделанные его другом Риви, тем самым переводчиком русской литературы, которого он встретил на своем первом вечере в ПЕН-клубе. С этим Риви у всех — и у Андрея, и у Генриха, и у Игоря — сложились довольно теплые отношения. Он любил порассказать о своих встречах с самим Беккетом в Ирландии (кстати, у Андрея и Лены друзья были почему-то в основном кельтского происхождения). Риви — искусства ради — перевел три рассказа Андрея. И потом они за это выпили».

А вот Макферсон-Макконки, напротив, по мере развития этого диковинного романа неожиданно занимает все больше места, пока не разрастается до масштабов подлинного титана, которого «недаром прозвали „современный Торо“». Теперь можно лишь догадываться, искренне разделял Мамлеев эту характеристику или просто придавал через нее больше веса автору положительной рецензии на «Шатунов» — а значит, и себе самому.

Без всех этих ключей, которые еще надо отыскать в книгах и интервью Мамлеева, «Скитания» не прибавят ровно ничего нового к циклу «Американские рассказы», теперь опубликованному под одной обложкой с «американским романом» Юрия Витальевича: сцены, ситуации, диалоги временами здесь повторяются почти дословно. Вот, например, эпизод из «Скитаний»:

«Сорок вторая улица — по крайней мере, внешне — считалась самой разнузданной в Нью-Йорке. По одну сторону — сплошная порнография: фильмы и прочее, прочее. По другую сторону — фильмы ужасов без прочего, прочего. Друзья решили заглянуть именно в эту сторону».

А вот — пассаж из рассказа «Чарли»:

«Сорок вторая встретила его шумом, криком, калейдоскопом реклам и потоком истерических людей. Двое черных вслух читали на углу Библию. Направо были порнографические кинотеатры, где шли секс-фильмы на любой вкус. С рекламы прямо в лицо Крэку дышали две огромные лесбиянки. Налево — фильмы ужасов, и дым стоял на этой половине. В центре, на шоссе, — непрерывный поток машин, свистки и ругань водителей.

На сей раз Крэк завернул налево, где фильмы ужасов».

И в «Скитаниях», и в «Чарли» сцена развивается абсолютно идентично: герои приходят в ужас от увиденного не на экране, а от увиденного в зале, набитом курильщиками марихуаны. Ну а самые внимательные читатели Мамлеева наверняка вспомнят, что встречали эту же сцену в третьем источнике — в автобиографической книге «Воспоминания»: «Мы вышли на Бродвей, где с одной стороны была цепь порнографических кинотеатров, а с другой — цепь кинотеатров ужасов. Мы с Машей выбрали ужасы».

Правда, «Скитания» добавляют к этому эпизоду вроде бы незначительную, но крайне интересную в контексте всего мамлеевского творчества деталь: из этого романа мы узнаем, что тогда в Нью-Йорке Кругов-Мамлеев впервые побывал в кинотеатре. Деталь эта любопытна тем, что в «Шатунах» есть эпизод, в котором персонаж по имени Пырь пытается задушить женщину во время киносеанса. Если принять «Скитания» за истинное свидетельство, то сценка из «Шатунов» приобретает новые смыслы: получается, что Мамлеев воспринимал кинотеатр, место, где искусственно создается темнота, чем-то настолько инфернальным, что обходил его стороной, знал о происходящем в нем лишь по рассказам знакомых, но при этом сделал его местом преступления.

Повторюсь, без сопоставления различных мамлеевских текстов этот роман, скорее всего, покажется таинственным недоразумением, в котором бессвязное повествования о мнимых «скитаниях» скреплено лишь сомнительными сентенциями о том, что «ненавидимый всеми Гитлер был куда гуманнее» американцев, потому что «при оккупации разрешалось читать Есенина». Поэтому нет ничего удивительного в том, что в 2003-м этот роман не увидел свет: не сомневаюсь, что Мамлеев эту неудачу объяснял заговором «западников» и прочих «либеральных демократов», оккупировавших российское книгоиздательство. Не сомневаюсь и в том, что Юрий Витальевич на отказы отвечал для себя любимыми словами, якобы произнесенными одним американским издателем по поводу «Шатунов»: «Мир не готов к этой книге».

Ну, теперь-то и не к такому готов. Россия — уж точно. В этой способности написать двадцать лет назад то, что будет очень приятно (а точнее — мнимо-утешительно) прочитать многим сегодня, и кроется жуткий мамлеевский дар, которому на самом деле не нужны никакие выдуманные монстры, когда реальность и без них вся подчинена адским законам метафизики.