Бернхард Шлинк. Ольга. М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2018. Перевод с немецкого Галины Снежинской
Он из семьи богатой, она из семьи бедной. Он мечтает стать гвардейцем, взлететь на небо, превратиться в сверхчеловека. Ей бы хотелось иметь некоторые личные вещи, например, платье или свою комнату. Он планирует прославиться военными подвигами или сделать географическое открытие. Она хочет стать учительницей. Он отправляется в Африку, устраивать геноцид. Она учит сельских ребятишек. Он хочет на ней жениться, но его родители против, угрожают лишить наследства. Без наследства никуда, он пытается что-нибудь открыть, чтобы и родителей разжалобить, и денег заработать. Но белых пятен на карте осталось мало. Она ждет его. Она — это Ольга. Но что мы все про них, давайте лучше про автора, мастера спорта по сентиментальному антифашизму. Тут все на месте: над историей любви длиною в век и 380 страниц рыдают даже циники, а про опасность увлечений прусским духом, колониализмом, милитаризмом, империализмом (короче, всем тем, что легко складывается в коричневые мечты) тут на каждой нечетной странице. «Он поставил себе цель стать сверхчеловеком, не давать себе ни покоя, ни отдыха, добиться, чтобы Германия достигла величия, пусть даже ради этой цели ему придется быть жестоким к себе самому и к другим. Ольга считала пустыми все эти громкие слова о величии. Но щеки Герберта пылали, глаза блестели, и Ольга смотрела на него с глубокой любовью».
Лев Бердников. Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи. М.: АСТ, 2018
Не книга, а зебра. Впечатления положительные или хотя бы нейтральные идут встык с переходящим в ужас изумлением. Про длинный русский XVIII век тут нам рассказывают через короткие эссе о людях и трендах. Что само по себе не хорошо и не плохо. Начинается все с текста о Василии Голицыне, взвешенном, но не блещущем оригинальностью: реформы начал до Петра, просто не успел их довести до конца. Затем следует эссе о Лефорте, тоже достаточно банальное ровно до того момента, пока, рассуждая об отношениях Петра и его верного советчика, автор не начинает цитировать «современных астрологов». «Одновременно сложное, противоречивое и продуктивное сочетание. Магическая пара. Она может долго существовать только тогда, когда партеров объединяет совместное дело, либо при духовном родстве людей». Если читатель после этих строк не выронит в ужасе книгу (на что имеет полное право), то его ждут две действительно качественно написанные на большом фактическом материале главы о бородах и нарядах. Осадочек, впрочем, остается.
Питер Сингер. Жизнь, которую вы можете спасти. Как покончить с бедностью во всем мире. М.: Такие дела, 2018. Перевод с английского Тамары Эйдельман*Признана властями РФ иноагентом.
Известный австралийский философ объясняет, почему важно помогать вообще и бедным людям в других странах в частности. Поначалу книга больше всего похожа на выступление проповедника в какой-нибудь протестантской церкви, призывающего богатых раскошелиться, — более того, даже на пародию на такое выступление, потому что примеры, которые автор приводит, ну совсем странные. Что вы выберете: спасти из-под несущегося на полной скорости поезда свою дорогую спортивную машину, которая вам обеспечит безбедную старость, или маленького ребенка? Потом книга встает на нужные рельсы и Питер Сингер подробно касается даже крайне неудобных вопросов. К примеру, существует теория, что многие бедные страны не могут выбраться из бедности как раз потому, что им все время помогают, — зачем выращивать еду самим, если ее бесплатно привозят из богатых стран в качестве помощи? «В идеале помощь должна создавать подушку безопасности для тех, кого по тем или иным причинам не затронули последствия экономического роста».
Никлас Натт-о-Даг. 1793. М.: РИПОЛ классик, Пальмира, 2018. Перевод со шведского Сергея Штерна
Однорукий ночной сторож наткнулся в городском пруду на труп. Глаз нет, рук нет, ног тоже нет, зато есть волосы, подозрительно роскошные для такого странного покойника. Следствие ведут двое: умирающий от чахотки интеллектуал и грубый однорукий калека. Все это происходит в Стокгольме и, как можно догадаться из названия книги, в конце ХVIII века. Ужасное было место. Нельзя не отметить, что с тех пор, при Бернадотах, расцвел и похорошел Стокгольм, а вот во времена предыдущей династии это была страшная помойка: полицейские пьяные, улицы грязные, нравы ужасные, одного короля вообще прямо на балу застрелили. «Баггенсгатан — улица борделей. Четыре этажа — четыре борделя. Следующий дом — три. Бордели в борделях, бордели под борделями и над борделями. Отовсюду слышны непристойные песни, прославляющие интимные достоинства Венеры и ее жриц». Что нужно историческому детективу, чтобы заслужить любовь читателя? Колоритные герои, место действия, которое одновременно знакомо и незнакомо, и, наконец, преступление, желательно пострашнее. «Какие надо иметь возможности, чтобы несколько месяцев держать человека под замком и отрубать ему конечности? И при этом чтобы никто ничего не заметил? Подумайте, какая сила воли для этого нужна... Сила воли и целеустремленность. И кто знает, какое чудовище выползет из-под этого камня, если нам удастся его перевернуть?»
Джон Бойн. Незримые фурии сердца. М.: Фантом Пресс, 2018. Перевод с английского Александра Сафронова
Герой был проклят, еще когда находился в чреве матери. Ее выгнали из родной деревни потому, что она забеременела неизвестно от кого, а в Ирландии 1940-х были суровые нравы. Дальше начинаются бурная жизнь собственно героя и его попытки раскрыть все аспекты своей сексуальности. Бойн, главный сейчас писатель Ирландии, у нас больше всего известен как автор лучшего романа о Холокосте для подростков «Мальчик в полосатой пижаме». Но он в первую очередь летописец своей страны. Полтора года назад на русский язык перевели его роман о католическом священнике «История одиночества». Это была трагическая версия ирландской истории. «Незримые фурии» — трагикомическая. «Сейчас, Кэтрин Гоггин, — отец Монро взял мать за плечо, больно сдавив ей ключицу, — перед Богом, родными и всеми благочестивыми прихожанами ты назовешь имя малого, который тебя обрюхатил. Ты огласишь его имя, дабы он мог покаяться и получить Господне прощенье. Затем ты уберешься вон из нашего прихода <…> Сейчас же назови имя того щенка, Кэтрин Гоггин, назови его, дабы мы могли тебя вышвырнуть и избавиться от необходимости лицезреть твою мерзкую рожу».
Аарон Розен. Искусство сквозь время. Мировая история. СПб.: Arca, 2018. Перевод с английского Нины Жутовской
Книги для детей, посвященные искусству, в последнее время появляются на русском языке в большом количестве, но по-настоящему хороших среди них не так уж много. Только что вышедшая в издательстве Arca (хорошее питерское издательство, независимый партнер музея «Эрмитаж») книга Аарона Розена во всех смыслах новая: в оригинале она была опубликована тоже в этом году. «Искусство сквозь время» выгодно отличается на общем фоне и по содержанию, и по оформлению, и по качеству печати, и по концепции. Автор книги — не искусствовед, а религиовед, на искусство он смотрит скорее как антрополог и стремится показать, что, помимо привычных нам музейных картин, человечество за тысячелетия своего существования успело сделать много чего еще. Предмет искусства — не только красивая вещь, но и отражение породившей его культуры, а каждая культура по своему уникальна и интересна. Повествование в книге начинается с наскальных рисунков в австралийской пещере и заканчивается современным южнокорейским искусством и бразильским музеем работы Сантьяго Калатравы, похожим на летающую тарелку: при сравнительно небольшом объеме текста Розену удалось без занудства рассказать о куче мест, исторических событий, направлений и произведений искусства, причем он не фокусируется, как это обычно бывает, на личностях гениальных великих художников, википедийные пересказы биографий которых давно уже навязли в зубах.
«Для аборигенов искусство не просто украшение. Это способ сохранить и передать важные сведения о религиозных ритуалах, легенды и историю народа. Аборигены уважают знание. Легенды, символы и приемы искусства должны быть изучены, освоены и использованы правильно. В местных общинах, к примеру, только особые люди имеют право рисовать то или иное животное. Даже манера — скажем, перекрестная штриховка — присуща определенной общине. Использование чужого образа считается серьезным оскорблением».
Фрэнсис А. Йейтс. Джордано Бруно и герметическая традиция. М.: Новое литературное обозрение, 2018. Перевод с английского Григория Дашевского
Долгожданное переиздание известной работы английского историка ренессансной культуры Фрэнсис Амалии Йейтс. Много лет эту книгу, опубликованную на русском в 2000-м году, приходилось выискивать у букинистов и платить за нее большие деньги, и вот наконец она снова появилась на прилавках и (вместе с посвященной Батаю работой Алексея Зыгмонта «Святая негативность») открыла новую религиоведческую серию издательства «НЛО». Пионерское исследование Йейтс демонстрирует неочевидную сторону Ренессанса и позволяет по-новому взглянуть на истоки зарождавшейся тогда нововременной науки. Многие и по сей день считают Джордано Бруно самоотверженным борцом за гелиоцентрическую систему, павшим от рук жестокой и темной инквизиции, однако этот нечуждый некоторым прогрессивным воззрениям монах, сбежавший из монастыря, был еще большим специалистом по мнемонике (искусству памяти), магом, знатоком сочинений египетского бога Гермеса Трисмегиста (приписываемые ему «древние» тексты были созданы во II–III веках некими христианизированными гностиками-неоплатониками) и страшным скандалистом — собственно донос в инквизицию на него написал обучавшийся у Бруно искусству памяти молодой венецианский аристократ, с которым тот вдрызг разругался. Правда, многие более поздние исследователи творчества Бруно считают, что Йейтс существенно преувеличила «магизм» и «герметизм» мировоззрения своего героя (например, ее подход резко критикует ведущий отечественный специалист по философии Бруно Андрей Россиус), но менее захватывающей книжка от этого не становится.
«Запрет средневековой церкви на магию загнал ее в темные дыры и углы, где маг тайно занимался отвратительным ремеслом. Иногда его услугами украдкой пользовались и добропорядочные люди. Он вызывал страх, но, конечно же, общество не восхищалось им как религиозным философом. А ренессансная магия, то есть магия реформированная и ученая, всегда отрицавшая любую связь с прежней — невежественной, злой, или черной, нередко была атрибутом уважаемого ренессансного философа. Новый статус магии был, несомненно, связан прежде всего с огромным притоком литературы из Византии, большая часть которой возникла в первые века нашей эры, когда оккультизмом были пропитаны господствующие философские школы. Образованный и внимательный читатель таких авторов, как Ямвлих, Порфирий или даже Плотин, уже не мог считать магию занятием людей невежественных и недостойных».
Фредерик Барбье. Европа Гутенберга. Книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.). М.: Издательство Института Гайдара, 2018. Перевод с французского Инны Кушнаревой
Фредерик Барбье — специалист по истории книги, опубликовавший немало работ на эту тему, а «Европа Гутенберга» — его первая книга, переведенная на русский. Автор предлагает по-новому взглянуть на революционное изобретение книгопечатного станка: оно не свалилось людям как снег на голову, но было подготовлено столетиями медленных и верных экономических и социальных изменений — а затем и само привело к необратимым культурным и общественным преобразованиям («Изобретение Гутенберга имеет важнейшие последствия для развития западных обществ, но и сам порыв становится возможным благодаря ряду предшествующих изменений и феноменов»). По мнению Барбье, такой подход поможет нам лучше понять не только произошедшее в далеком XV веке, но и ту революцию в сфере коммуникаций, которая продолжает разворачиваться у нас на глазах.
«Где-то за пятьдесят лет Европа покрывается россыпью „печатающих городов”, в которых „крутятся” эти новейшие машины, типографские станки, изобретенные в Страсбурге и Майнце около 1450 года. Современникам уроженца Савойского герцогства Гийома Фише кажется, что целая отрасль „вышла из Германии как троянский конь, чтобы распространиться повсюду” на земле (1473), в какой-то мере подобно апостолам, отправившимся во все концы, чтобы нести людям благую весть на следующий день после Пятидесятницы. Если оглянуться назад, явление кажется столь знаменательным, что встает в один ряд с такими событиями, как исчезновение Византийской империи и открытие Нового Света, которыми завершается каноническая хронология Средневековья».