Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Дэвид Кишик. Self Study. Заметки о шизоидном состоянии. М.: Ad Marginem, 2024. Перевод с английского Дениса Шалагинова. Содержание. Фрагмент
Профессор бостонского Эмерсон-колледжа и академический исследователь, писавший о Людвиге Витгенштейне и Джорджо Агамбене, решил посвятить очередную работу прояснению природы состояния полной изолированности и одиночества, то есть своей шизоидности. Объект исследования предопределил то, как писалась книга. Отказавшись держать перед глазами генеральный план повествования, философ обязал себя каждое утро писать по небольшой заметке с каким-то размышлением. При этом он подчинил работу методике, отчасти напоминавшей подход, о котором писали французские философы Пьер Адо и Мишель Фуко. Последние определяли философию как образ жизни, направленный на заботу о себе, а не как отстраненную теоретическую (или техническую) дисциплину. Опираясь на античных мыслителей, они утверждали: первое, что занимает ум неуниверситетского философа, — это продумывание, а затем воспроизводство некой дисциплинарной практики, в основе которой лежит неустанное самонаблюдение, и ее предельная цель — достижение счастливой жизни.
Акцент в понимании философии именно как осуществляемого дела перекликается с тем, как Кишик каждое утро стремился найти в себе и окружающем мире следы шизоидного поведения. «Я стремлюсь к тому, чтобы этот текст стал своего рода философским селфи, а не концептуальным дикпиком», — пишет он. Философ неумолим в своем стремлении выявить и описать все возможные черты шизоида — не человека, а машины, не знающей эмоций и способной только теоретизировать. Такая сфокусированность на объекте исследования позволила ему прийти к неожиданным, а где-то тонким наблюдениям, но вместе с тем фатально его подвела.
С самого начала автор «Заметок...» движется в двух параллельных направлениях, между которыми создается напряжение книги: первое — вовнутрь, то есть вглубь самого себя; второе — вовне, то есть к интеллектуальным контекстам прошлого и настоящего.
Так, чтобы нащупать шрамы детства, запустившие раннее созревание шизоидного типа личности, он спокойно выворачивает себя наизнанку, когда вспоминает, как его дедушка по отцовской линии оказался перемолот станком, а дедушка по материнской линии повесился в саду. Чтобы прояснить содержание своего нарциссизма, он открыто исследует природу своей сексуальности и размышляет над опытом открытых отношений с супругой. А чтобы выявить в себе черты ребенка, ищущего спасения в изоляции перед лицом угрожающего мира, он бросается в метания о том, почему они с женой выбрали путь бездетности.
Краткие экскурсы в историю психоаналитической мысли, западной философии, искусства или в левую теорию, возникающие между этими рефлексивными вспышками, помогают Кишику не скатиться к заунывному самокопанию и прояснить собственный склад теоретически, распространяя обобщения и аналогии на широкий контекст.
Например, когда Кишик размышляет о том, как характер нынешнего технологического уклада заключает каждое тело в «семиотический пузырь», то он иллюстрирует этот тезис, обращаясь к своим отношениям с супругой. «Нетта (жена автора. — Прим. авт.) разговаривает по телефону, а я чувствую себя немного обделенным вниманием, поэтому открываю ноутбук, но не потому, что мне нужно что-то сделать, а просто чтобы справиться с этим чувством, которое она интерпретирует как то, что я сам от нее отделяюсь, поэтому отступает еще дальше, что заставляет меня делать то же самое, создавая петлю отрицательной обратной связи, которая ведет к еще большему разделению».
Шизоиду, по мнению Кишика, характерна отстраненная или — этому в книге посвящено множество ходов — абстрагированная позиция по отношению к миру, людям и самому себе. Он в отношениях отступает, а не строит их, а та же технологическая среда просто усиливает это стремление. Этот тезис философ и иллюстрирует приведенным выше пассажем: его реакция на разговаривающую по телефону жену нашла благоприятную среду, созданную киберпространством; экран ноутбука сыграл в этой сцене роль дополнительного барьера между ним и близким человеком.
Кишик настаивает, что «отступающая» позиция шизоида в корне своей трагична, поскольку является «самопричиненной социальной смертью, пусть и в самоуверенном обличье стоического существования». Чтобы это показать, он, к примеру, обращается к образу кокосового ореха, который «требует прочнейшей скорлупы». Усилия, направленные на создание этой оболочки, по своей природе аскетичны: в мире нужно постоянно держать себя под контролем, чтобы не оказаться уязвимым, а вдали от мира заниматься неустанным самоисследованием. К слову, в этом отношении размышления автора «Заметок...» в чем-то перекликаются с последним эссе Бориса Гройса, где тот характеризует современного нарцисса как аскета, день и ночь работающего над своей социальной видимостью. Но Кишик (в отличие от Гройса) по этому поводу пессимистичен, полагая, что такой аскетизм приводит к разрушению личности. «Практика самоограничения», к которой прибегает шизоид, неизбежно превращается в «самопритеснение». «Подобно героям Кафки, самому Кафке и многим другим, я по большей части жертва своих собственных действий», — заключает он.
У автора книги между тем есть своя версия происхождения шизоида как особого личностного расстройства. «Homo schizoid — это машина, которая производит все дуалистические разделения на свете в качестве прямого ответа на психический стресс». Кишик считает, что расколотость мира на субъект и объект делает неумолимым выход на сцену шизоида. «Никто не является индивидом (in-dividual) в буквальном смысле бытия — неделимым (indivisible)», следовательно, дистанция между людьми оказывается запрограммированным явлением, и она вместе с жизненным опытом только усиливается.
Изначально доверчивый взгляд на мир ребенка сменяется тревожным под воздействием травм и потрясений взросления. И в какой-то момент неурядицы, потери и удары судьбы выматывают человека настолько, что его психика ломается, и бегство от эмпатичной и эмоциональной коммуникации становится спасением.
Кишик вспоминает в связи с этим ссору молодой пары, которую он наблюдал в автобусе по пути в афинский аэропорт и в которой, как ему кажется, шизоидный защитный механизм стал видимым. «В один миг волнение женщины перешло от паники к безжизненности. Она как будто отключилась. Глаза ее остекленели, тело окаменело, а собеседник, как ни старался, не мог до нее достучаться». И дальше задается риторическими (для него) вопросами: «Может быть, она надеялась исчезнуть, стать невидимой? Как дети, которые прячутся, закрывая глаза? Почему люди отказываются от самих себя? Не боюсь ли я жизни больше, чем смерти?»
Вот почему Кишик полностью разделяет позицию британского психоаналитика Роберта Фэйрберна, который считал, что «все [люди] без исключения должны рассматриваться как шизоиды», так как «фундаментальное шизоидное явление — наличие расколов в эго». Но именно с этого постулата, который так некритично пробрасывается философом в самом начале книги, начинаются все проблемы «Заметок...».
Наблюдения за самим собой как шизоидом Кишик начинает экстраполировать на все, что приходит ему на ум или попадается на глаза. Разглядев в себе этого демона, он, по-видимому, настолько ужаснулся, что превратил его в онтологический абсолют и универсальный объяснительный принцип. Так, философский анализ оказался вытеснен конспирологической одержимостью.
Ведется ли речь о текущем политическом кризисе, истории западной философии, человеке на улицах современного мегаполиса, о детстве или любовных похождениях самого автора — повсюду Кишику мерещится тень этого личностного расстройства. Причем концептуально склеивать это многообразие тем и сюжетов ему не нужно — писалась же тетрадь заметок, а не монография. Достаточно лишь найти рифму между, скажем, «абстрагированием» и классической субъект-объектной дихотомией, чтобы заподозрить в Сократе или Гегеле шизоидов. Или провести прямую линию между желанием шизоида «изолировать себя» и глобальным кризисом партийной системы, одним из симптомов которого является низкая явка на выборы. Тут и не поспоришь: разве поддаются шизоиды политической сборке?
Парадокс в том, что философ в итоге добивается только того, что на списке использованной литературы не остается сомнений в том, что лично он — законченный шизоид. Такой результат довольно предсказуем. Бесконечно сложную проблему человеческого одиночества Кишик попытался уложить в прокрустово ложе своей концептуализаци. Получилась книга, которая представляет взгляд искушенного в интеллектуальном искусстве жителя мегаполиса на самого себя и на человеческую историю, но не более того. Она буквально нашептана шизоидным демоном, живущим внутри философа, — тем самым, который не способен увидеть опыт, отличный от собственного.
Полностью это не обесценивает проделанный автором труд — в книге есть точные и тонкие прозрения, которые, возможно, будут полезны тем, кто, как и философ, готов признать в себе черты шизоидной личности. Но отделаться от ощущения искусственности размышлений Кишика не получается. Особенно, когда пытаешься воспользоваться объяснительным потенциалом книги, чтобы взвесить какое-то явление или событие.
Здесь к месту вспомнить недавно вышедший фильм «Фрау», снятый Любовью Мульменко (внимание, дальше спойлеры). Проблема одиночества человека поставлена в нем неожиданно остро и находит свое предельное выражение в последнем письменном диалоге между двумя главными героями. Ваня — один из них — нетипичный молодой человек, полностью живущий в вымышленном рыцарском мире. Он работает продавцом в магазине для охотников, и всех женщин, которые попадаются ему на пути, называет «фрау», считает одиночество самым страшным грехом и грезит о прекрасной даме, которой будет служить до последнего вздоха.
Кажется, что его мечты становятся явью, когда он встречает балерину, Кристину, и начинает за ней ухаживать. Она полностью соответствует идеальному образу «фрау», который живет в его голове. Кристина, несмотря на странности ухажера, неожиданно принимает его и даже сама настаивает на переезде к нему. С этого момента зритель понимает, что дальнейшая интрига — сколько герои вместе продержатся. Вычурность, с которой Ваня ухаживает за Кристиной, вскоре начинает ее раздражать. А он, в свою очередь, все больше устает от возлюбленной, хотя, как и положено рыцарю, упорно виду не подает.
Финальная ссора главных героев — и срыв, и отдушина. Хлопнув дверью, Кристина уезжает на ночь домой, а утром возвращается в квартиру Вани, где видит, что ее вещи сложены в два чемодана. На одном из них лежит короткая записка: «Ты мне очень дорога все равно, но ты, пожалуйста, уходи. Я соскучился быть один». На этом же письме героиня оставляет свой ответ: «Спасибо, я тоже», и уходит, забрав свои вещи.
Попадись этот фильм на глаза автору «Заметок...», вряд ли он устоял бы перед тем, чтобы не превратить его в предсказуемый рассказ о перипетиях любви двух шизоидов. Но трагедия, разыгранная Любовью Мульменко, — это разговор о сложности осознанно выбранного одиночества, а еще о том, как человек обжигается в близости с Другим, потому что этот выбор внутри себя еще не признал. В конце концов, разве можем мы скучать по утраченному одиночеству и выбирать его только потому, что в очередной раз прислушиваемся к шепоту раскалывающего демона?