Дмитрий Петровский. Дорогая, я дома. М.: Флюид ФриФлай, 2018
«Дорогая, я дома!» — кричит каждый день по вечерам классический и слегка старомодный немецкий миллиардер, владелец крупнейшего авиаперевозчика. Обращает он эти слова к русской проститутке, которая уже много лет сидит на цепи в подвале его роскошного дома.
Это роман о том, что в мире не осталось ничего, чему можно было бы верить. Все вокруг может обернуться перверсией. Честный крупный бизнес, дающий рабочие места тысячам немцев, должен прогнуться под требования мультикультурной толерантности. Антивоенный пафос немца, пережившего бомбардировки и разрушение семьи, вырождается в бытовую извращенную жестокость.
Мечта девочки из Ижевска о загранице, где есть казино, мохито, супермаркеты и кинофестивали, реализуется в работу «доминирующей госпожи» по вызову, а заканчивается в звуконепроницаемом подвале. Каркас западного мира разрушен — и права человека, и вера в рынок, и протестантская этика. Все это подменяется левыми деструктивными и сиюминутными банальностями — нужно любить меньшинства, Запад должен помогать отсталым странам, неприкосновенна только слабая личность.
Остается только оболочка — витрина. И вот люди, живущие за этой витриной — как главный герой Людвиг Вебер, — стараются хотя бы соблюдать ритуал. Но ритуал тоже вырождается в медленную смерть — как нравственную, так и физическую. Так, вместо теплого приветствия ждущей семье, герой кричит «дорогая, я дома» закованной проститутке.
Петровский рисует картину вывернутого мира, неверного и опасного, и поэтому основное качество всех героев — девиации их сексуального поведения. Все они откровенно любят доминировать или оказываться в качестве тех, над кем доминируют. А современный рынок предоставляет весьма широкие возможности для любых извращений. Это последняя его, рынка, честная ниша. Забрав у людей все — конкуренцию, перспективы, логику развития, — рынок оставил им свободу выбирать извращения. Уютная комната бессознательного, которая в романе образно воплощена гротом Венеры при замке безумного Людвига Баварского. Там можно укрыться ото всех — что Людвиг и сделал. Там можно ставить свои спектакли, устраивать концерты, жить полной жизнью, которая в отсутствие внешнего наблюдения может казаться вполне нормальной.
К романам, которые описывают современное мироустройство и предупреждают о его гибельном потенциале для человечества, всегда одна и та же претензия — они раздражают своим алармизмом и никогда не сбываются. Но часто они не сбываются не потому, что автор ошибается, а потому что реальность оказывается в десять раз страшнее. Фактура романа кажется слишком простой, даже рыхлой. В описании всех реалий есть предсказуемость — вплоть до того, что понимаешь, какое слово будет следующим.
Быт богачей здесь довольно скучно узнаваем: «Отец предпочитал полумрак и темные коридоры», «нес бокал за тонкую ножку», «слуг отправляли покупать столовый хрусталь». Квартира проститутки обставлена в стиле хай-тек, а немецкие железнодорожные рабочие бастуют. Это все нам известно, хотелось бы большей экспертизы и проработанности. Хотелось бы чего-то неожиданного, деталей из глубины современного быта. Бытовых девиаций. Впрочем, рискну предположить, что это — художественный прием. Простота и ясность контрастируют с упомянутой перверсией, которая лежит в основе всего описываемого.
Николай Куценко. Рубашка. М.: Флюид ФриФлай, 2018
История обезоруживающе элементарная. Герой — подающий надежды молодой ученый. Он защищает кандидатскую и работает на кафедре, изучает перспективы бизнеса в профильном НИИ. У героя есть друг, у друга есть девушка Аня. Девушка есть и у героя. Герой изменяет своей девушке с этой самой Аней.
Отношения с девушкой друга в тайне от последнего тянутся и становятся все более интенсивными из-за болезненной тяги героя к этой самой девушке.
В какой-то момент жена героя — она была его девушкой, потом поженились — встает в дверях с ножом, не пускает Максима к той другой. Максим толкает жену, и жена умирает. В итоге Максим оказывается в монастыре, где на него снисходит благодать, и он становится целителем. А кого он исцеляет? Дочь той роковой Ани.
Я пишу сейчас все это и не могу поверить, что пересказываю не второсортный российский сериал, а роман, написанный достойно, ловко придуманный, композиционно очень удачный. Николай Куценко написал роман о раскаянии, в котором нет противной слезливости, нет вывернутой наизнанку души, нет попытки вложить читателю в горло ком. Кажется, что в тексте много штампов. Но если штампы стоят на своих местах, оказывается, получается достойный роман.
Дмитрий Филиппов. На этом свете. СПб.: Геликон Плюс, 2017
И снова книга — полная трюизмов. И снова — хорошая книга. Подозрительным кажется уж то, что первый рассказ заканчивается бессмысленной присказкой — «Смерти нет». Мужики из сломавшегося автобуса донесли на руках до деревни рожающую женщину. Разрешилась она почти в хлеву зимней ночью. Каждый из мужиков — их, конечно, трое — подарил младенцу что-то ценное. Аллюзия настолько прямая, что хочется отвести глаза. С другой стороны, это уже конец рассказа, поэтому можно перейти к следующему.
Кстати, первый рассказ в этой книге — один из немногих, где никто не умирает. Почти во всех остальных герои с этого света отправляются на тот. Вот в рассказе «Галерная улица» герой и героиня растут параллельно и синхронно, проходят через ужасы ленинградского двадцатого века, познают жестокость и несправедливость, но так никогда и не встречаются. Потому что он попадает под машину.
Есть здесь и почти повторяющий чеховскую «Смерть чиновника» рассказ о дирижере народного хора, который попал на концерт для президента, где президент пожал ему руку и обещал перезвонить. Но не перезвонил, и дирижер сошел с ума.
Есть трогательное юношеское воспоминание о поездке в Москву на концерт Мерлина Мэнсона. И все как у всех — водка, Арбат, неформал Гудвин (люди моего возраста могут его помнить) и проход без билетов. Но там же, совершенно неожиданно, появляется важный персонаж, отставной подводник с семьей, у которого украли вещи, деньги и документы. И эта сцена сделана сдержанно, точно и в то же время эффектно: «Вы когда-нибудь видели, как сотне человек одновременно стало стыдно. Все прячут глаза или закрывают их, делают вид, что спят. Утыкаются в книги. Срочно придумывают себе какое-то занятие. Потому что встать и уйти — нет сил.
Мужик не изменился в лице, ни одна жилка не дрогнула, только пальцы продолжали терзать черную шапочку. Сзади стояла семья. Ждали, что папа все решит и увезет их домой».
Это не магистральная смысловая линия рассказа, но именно такие эпизоды выводят рассказы Дмитрия Филиппова на уровень художественного осмысления повседневной реальности. На тот уровень, где за бытовым опытом — родами, молодостью, службой в армии, — открывается пропасть человеческих переживаний. То есть возникает граница между этим светом, вещественным, и тем — образным.