Русский фронтир

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Леонид Бляхер, Константин Григоричев, Александр Ковалевский. Жизнь в пустоте: антропологические очерки социального пространства за пределами властного регулирования. М.: Фонд поддержки социальных исследований «Хамовники»; Common Place, 2024. Содержание

Как известно, будущего анархиста Петра Кропоткина навели на мысль о том, что государство — вещь излишняя и даже вредная для человека, наблюдения за сектантами-духоборами, сделанные им в годы юности в Сибири. Люди эти приспособились к суровым сибирским реалиям, где иные поселенцы гибли, исключительно благодаря взаимопомощи, и социальный строй их жизни поразительным образом выглядел более справедливым и разумным, чем тот, который молодой географ доселе имел возможность наблюдать на улицах императорского Петербурга.

В современной Сибири при желании тоже можно отыскать людей, чья жизнь протекает вне всякого взаимодействия с государством, — правда, оказались они в таком положении не по собственной воле. Речь идет об огромном пространстве «протяженностью до полутора тысяч километров вдоль реки Лены и ее притоков», где в полузаброшенных деревнях продолжают жить люди, хотя государство давно закрыло на эту жизнь глаза и самоустранилось от их поддержки.

В ходе нескольких экспедиций социальные антропологи Бляхер, Григоричев и Ковалевский исследовали эти поселения, разделяемые десятками километров тайги. Экспедиции по понятным причинам проходили в летнее время: в межсезонье, когда все дороги разбиты, а река Лена (единственная в этой местности полноценная транспортная магистраль) недоступна для судоходства, добраться до этих мест можно только на вездеходе либо на вертолете. Между тем живущие здесь люди продолжают чем-то питаться, у них есть спутниковые антенны и моторные лодки, хотя бензин вроде бы стоит денег, а никакой работы в окрестностях по определению нет. В попытке ответить на вопросы, как все это вообще возможно, Бляхер, Григоричев и Ковалевский и написали книгу «Жизнь в пустоте».

Они осмысляют исследованное ими пространство как фронтир; обратите внимание, именно «фронтир», а не, например, приграничье. Граница разделяет два субъекта, фронтир же отделяет наполненное пространство от пустоты. Чистую социальную пустоту — территорию, которую полностью покинули люди, и из социального пространства она сделалась географическим — отыскать тяжело. Куда чаще речь идет о распаде одних социальных конфигураций при сохранении других: например, политические отношения исчезли, но сохранились хозяйственные. Итак, под термином «пустое социальное пространство» Бляхер, Григоричев и Ковалевский предлагают понимать «социальное пространство, по тем или иным причинам ускользающее от взгляда государства и любого стороннего наблюдателя». Именно такое пространство они и обнаружили в окрестностях Лены.

Когда-то бескрайние эти пространства колонизировала царская, а затем и советская власть, но впоследствии с властью той что-то случилось, и область ее воздействия начала сжиматься словно шагреневая кожа, а на территории, совсем недавно отвоеванные у нее человеком, вернулась тайга. Для государства территории, которые оно называет «межселенными», представляют собой «слепое пятно»: оно само сократило структуры муниципальной власти, занятые ведением статистики, а если статистика не ведется, то с официальной точки зрения ничего и не происходит.

На деле же в условиях «русского фронтира» сталкиваются между собой интересы нескольких типов социальных акторов. Сотрудники, например, «Газпрома» и других корпораций, занятых разработкой месторождений, закончат вахту и уедут, но до тех пор, вполне вероятно, успеют вступить в социальные интеракции с теми, кто живет тут постоянно, и приобщиться к их сомнительной легальности промыслам. Куда прочнее утвердился на земле «таежный барон» со своими людьми. Этот локальный феодал пришел в Киренский район Иркутской области в середине 2010-х годов и, по сути, монополизировал освоение природы, так что большинство судов, дорог, стад, земельных участков и предприятий принадлежат теперь одному человеку — словно маркизу Карабасу в известной сказке. На землях барона чаще всего можно встретить женщин, поскольку он нанимает на работу заключенных, освободившихся из женских колоний Красноярского края. Наконец, есть просто «местные»: те, кто родился и вырос «в пустоте» и теперь продолжает жить там постоянно или хотя бы возвращается на лето. Авторы называют их «людьми Реки», поскольку выживание этих людей всецело зависит от Лены.

Чисто в теории, все они по-прежнему граждане РФ, и власть обязана обеспечивать их различными благами: образованием, медициной, электроэнергией. На практике осуществить это нереально в силу труднодоступности, поэтому бывшая больница либо школа растаскивается на бревна для растопки или перестраивается в сарай. Лучшее, что может сделать для «людей Реки» государство — закрыть на них глаза, ведь сделавшись для него невидимыми, они немедленно получат новые возможности. «Это и создает уникальную ситуацию, когда именно местные фактически распоряжаются ресурсами, поставляемыми тайгой, остаточными следами некогда бывшего освоения, любыми элементами ландшафта, включая любителей рыбалки, предпринимателей из соседнего города или областного центра, сотрудников „Газпрома“, рейсового катера или „таежного барона“», — заключают Бляхер, Григоричев и Ковалевский.

Инспектор из лесничества, рыбнадзора или другого опасного ведомства практически не появляется «в пустоте», а если и добирается сюда, то местным почти всегда становится известно о его визите заранее. Пропитание добывается охотой, рыбной ловлей, сбором дикоросов либо огородничеством. Хлеб пекут сами. «Магазины» встречаются, но работают неофициально, в обычных домах, и найти их без помощи местных жителей нереально. Самый ходовой товар — водка. Многие ресурсы вымениваются у капитанов следующих по Лене судов, причем практики обмена особым образом ритуализированы и зависят от коэффициента взаимоуважения, а дары реки по сути уже заменили деньги в качестве всеобщего эквивалента. «„Как ты со всеми дружишь?“ Что тут непонятного? Берешь ведро соленой рыбы, подходишь и дружишь. Если толку нет — оно же сразу видно, — то и не подходишь. Ну если он сильно важный или человек жадный. Что с таким дружить», — объясняет недогадливым антропологам 52-летний респондент.

В одном из поселений исследователям встречается человек по имени Сергей, который вот уже 20 лет не имеет паспорта и игнорирует предложения односельчан помочь в его восстановлении. И действительно, зачем Сергею паспорт, а его односельчанам деньги, если кругом только лес, и в лесу живет медведь, да еще и не один? Между прочим, антропологам удалось выяснить, что в сравнительно крупных поселках за оборону поселения от медведей может отвечать специально избранный человек, которому выдают за это «зарплату» мукой, сахаром, самогоном.

Еще одно не вполне ожидаемое явление в пространстве «русского фронтира» — это предприниматели, которые не только зарабатывают на ресурсах тайги, но и обустраивают себе здесь «усадьбы». Исследователи задаются вполне закономерным вопросом: что могло побудить человека возвести коттеджный дом в 600 километрах от Иркутска (и в 100 — от ближайшей грунтовой дороги), заплатив за его строительство минимум вдесятеро дороже, чем оно стоило бы в более очевидном месте? И дают на него ответ: перед нами не просто блажь, ведь «с некоторых пор поездка в тайгу, охота на маралов, рыбалка выступают не просто как нечто далекое и интересное, но как действительно манящая диковинка, гораздо более значимая, чем отдых на французской Ривьере». Как и в случае интеракций между «местными» и «пришлыми», речь идет об отношениях дарообмена, хотя и на принципиально ином уровне. Владелец «усадьбы» продает своим гостям образ тайги, а затем может попросить их об ответной услуге.

Предприниматели, заселяющие «русский фронтир», могут быть классифицированы местными как «бандиты» либо как «радетели» и «патриоты». Определение «бандита», как вы, вероятно, уже догадались, не имеет ничего общего ни с уголовным кодексом, ни даже с наличием реального опыта «силового предпринимательства» в девяностые. Местные жители, занятые явно незаконным промыслом, могут предупреждать социологов о наличии поблизости опасных «бандитов» и «беспредельщиков», у которых как раз есть все необходимые документы на охоту, рыбалку либо строительство.

Бандиты просто «зарабатывают на том, что здесь действительно ценно: лес, пушнина, рыбалка, дикоросы и другие таежные богатства», но не включаются в сети взаимопомощи и не дают ничего взамен. С точки зрения жителей фронтира так выглядит бандитизм, и их не волнует, лежит ли в кармане у «беспредельщика» разрешительная бумажка. Местным как раз не нужны никакие бумажки, поскольку им и так принадлежат все окрестные леса вместе со всем, что в них живет и произрастает. Или, по крайней мере, они сами так думают.

Отношение к «бандитам» самое негативное, «чужому здесь не то что дом не продадут, для рыбалки не сдадут, воды летом не дадут, а снега — зимой». При возможности им могут причинить вред — например, одному «бандиту» подожгли баню, построенную вопреки желанию «автохтонов». Затем был суд, виновных в поджоге приговорили к реальным срокам, и именно это последнее обстоятельство поразило местных настолько, что даже спустя восемь лет они готовы рассказывать бывальщину о сожженной бане желающим ее слушать. Схожие ситуации «в пустоте» имели место и раньше, вот только власть в те разы предпочла «не впрягаться» за «колонизаторов». Возможность же привлечь на свою сторону государство поднимает «бандита» в народных глазах на ступень выше: до «олигарха».

С другой стороны, «патриоты» — это люди, чья деятельность маркируется как социально полезная. Польза может быть материальной — поставка муки и дров, найм на нетяжелую, но денежную работу и т. п., а может и пребывать в сугубо моральной плоскости. «Патриот» нравится местным тем, что создает вокруг себя ощущение обжитости: распахивает поля, строит дома, восстанавливает церкви, «зарыбляет» ближайший водоем, воздвигает венчаемый гербом России столб, а то и просто обустраивает в полуживой сибирской деревне газон со скамеечками. Здесь даже не имеет принципиального значения то, что выращенными на распаханном поле продуктами никто с местными жителями не планирует делиться, а мальки все равно уплывут в Лену и эффект от «зарыбления» останется нулевым: главное — это символическая работа по возвращению «пустоты» в пространство русской Ойкумены, которую и проводит такой человек.

Хорошего «радетеля» государственная власть может превратить в своего агента, которому делегирует часть своих же обязанностей на неподконтрольных ей территориях — например, наблюдение «за порядком» и снабжение местных жителей дровами. Такая операция всегда производится неофициально и не предполагает наделения бизнесмена реальными полномочиями и превращения его в чиновника, а платой за нее, как и в случае «жителей Реки», становится «невидимость» для проверяющих органов. «В силу малочисленности населения на участке обязанностей у такого агента немного. Он скорее наблюдатель от власти, нежели деятель. Именно в его функции, как показала экспедиция, входит оповещение о форс-мажорных обстоятельствах в „пустоте“. Так, во время остановки в одной из „усадеб“ управляющий сигнализировал городским властям о начале лесного пожара». Того или иного «радетеля» антропологи обнаружили в каждом исследованном ими «локале», а наиболее крупным представителем такого типажа, разумеется, является, «таежный барон».

Складывается парадоксальная ситуация, при которой обитатели фронтира, живущие на русском «Диком Востоке» в условиях анархо-феодализма, ничего уже, по сути, не хотят и не ждут от центральной власти, и ситуация обоюдной невидимости всех абсолютно устраивает, вот только местным все еще нужны знаки того, что их земля остается частью имперского проекта.

Не знаем, что сказал бы по поводу всего вышеизложенного Петр Кропоткин (думаем, что ничего хорошего), зато авторов «Жизни в пустоте» оно, по крайней мере, натолкнуло на ряд интереснейших социально-антропологических наблюдений. Бляхер, Григоричев и Ковалевский проделали огромную и очень ценную работу, которая, несомненно, могла бы стать еще более обстоятельной. Остается только надеяться, что если значимых изменений в жизни «людей Реки» ожидать не стоит, то по крайней мере русский фронтир и подобные ему пространства, остающиеся вне поля зрения власти, продолжат становиться все более заметными для исследователей.