Воровство как распорядок дня, приключения полуангличанина Артура Бенни в России и чем русские похожи на кошек: в дополнение к интервью со Львом Соболевым «Горький» вспомнил десять небольших произведений Лескова, которые не входят в школьную и университетскую программы, но, безусловно, заслуживают внимания.

Если даже бегло пролистать более или менее полную подборку произведений Николая Лескова, становится очевидно, почему в советское время Лескова печатали сравнительно мало, а в досоветское — солидные «журналы с направлением» старались и вовсе его не публиковать.

Именно в лесковских рассказах и повестях, есть тот самый настоящий народ, которому умилялся в «Рассказах охотника» Тургенев, трогательными страданиями которого терзал сердца читателей Григорович, глубины и вершины которого поучительно живописал Лев Толстой и кому посвящал свой «суровый, неуклюжий стих» идеологически верный «печальник горя народного» Некрасов. Лишенный глянца, заданного совестливыми писателями-дворянами, а также возвышающего если не обмана, то трагически-сентиментального, с надрывом, флера, народ в текстах Лескова выступает неожиданным воплощением той самой загадочной русской души. Без морализаторства, без идеологического упрощения и сведения к заранее заданным социологическим и политическим конструктам, воплощение это как минимум озадачивает — оно хтонично и не знает границ как в консерватизме, так и в (само)разрушении. Парадоксальным образом не знает оно границ и в чистом праведничестве, и в особой мудрости.

Богатое наследие Лескова очень неравномерно: «на слуху» есть несколько несомненно прекрасных, но давно зачитанных текстов с неизменным «Левшой» на первом месте. Дальше же следует огромный, до конца мало кем изведанный пласт произведений разного жанра, объема, популярности и — субъективно — удачности. Некоторые из них безусловные шедевры, некоторые интересны в первую очередь для специалистов, и попытки выстроить их «рейтинги» одинаково неуместны и малорезультативны. В этой статье мы поговорим о десятке небольших произведений Лескова — исходя из субъективного читательского опыта автора и в произвольном порядке.

Что касается крупных произведений, то, согласно почти единогласному мнению критиков (с которым здесь сложно не согласиться), они удавались Лескову заметно меньше, чем повести, рассказы и очерки. Явное исключение составляют «Соборяне», справедливо обозначенные самим автором как «хроника», а не роман — неспешно разворачивающееся (как и положено хронике) повествование о литературно неосвоенном социальном слое дореволюционной России — духовенстве. В большинстве своем малограмотное, забитое (конечно, не как крестьяне, но все же) духовенство или служило мишенью для сатиры за вредные привычки и излишества, или же вовсе писателями пренебреглось (представить себе священника в качестве приятеля и спутника образованного дворянина, как в английском романе, в русской классической литературе довольно сложно). В «Соборянах» же провинциальное русское духовенство и сложно, и умно, и трогательно, и гуманистично, и совершенно беззащитно перед властью и воинствующими разночинцами-нигилистами, которые сами зачастую не более чем простодушные невежды, сбитые с пути злонамеренными ненавистниками своего отечества.

Среди небольших произведений Лескова из числа неочевидных есть несколько новелл о революционерах, разночинцах и нигилистах, удивляющих своим «вне-направленческим» подходом, и, несмотря на явную авторскую иронию по отношению к главным героям, ни самих героев, ни проблему не упрощающих.

Таков «Овцебык» — небывалая в литературе печальная история лишнего человека из разночинцев. Лесков посягнул на идола революционно-демократических писателей и критиков — «нового человека», доброго, чуждого условностей и нелепого в быту, условного аскета Рахметова, ненавидевшего социальную несправедливость, искавшего правды и не нашедшего ее — ни среди привилегированных сословий, ни у крестьян. Лишний разночинец Овцебык оказался хуже, скучнее и бесполезнее лишних людей из дворян, обладавших по крайней мере даром слова. Возможно, с литературной точки зрения «Овцебык» не самое ловкое произведение Лескова: сюжет, несмотря на частые и разнообразные перемещения многочисленных героев и на вставные рассказы, нестройный, а порой и вовсе грозит развалиться. В конце, однако, кажется, что эта рыхлость возникла неспроста: жизни главного героя, вроде бы и наполненной событиями и явным сочувствием автора, не достает на полноценный сюжет.

Еще один любопытный очерк о революционере — на этот раз написанный на вполне документальной основе — «Загадочный человек»: трагические (а других концовок Лесков для читателя не держит) приключения полуангличанина Артура Бенни в России. Несчастный Бенни, с самого детства мечтавший о социальных утопиях, нашел их в русской крестьянской общине. Бросив карьеру в Англии, он последовал совету Герцена (Александр Иваныч безжалостно выведен Лесковым в памфлетном стиле) и поехал в Россию революционным «эмиссаром» — разведывать обстановку и знакомиться с передовыми людьми. Люди эти ожидаемо оказались мазуриками, травелог идеалистического Бенни — трагикомедией, а его попытки последовательно реализовать утопические идеи из романов Чернышевского (разумеется, без упоминания этого автора) на русской почве — позором и банкротством. Самого Бенни пристыженные самозванцы-революционеры выставили шпионом. Лесков, лично знакомый с рано умершим Бенни, задумал этот очерк как оправдание своего приятеля — и апология эта вышла мрачнее всякого обвинения. В качестве бонуса в очерке действуют многие значимые персоны середины XIX века, от Тургенева до упомянутого Герцена.

Николай Лесков, 1864 год

Фото: russkiymir.ru

Действие пьесы «Расточитель» происходит в купеческой среде во время судебной реформы Александра II, и все собранные вместе драмы и трагедии Островского всухую проиграют «Расточителю» в мрачной безысходности и ужасах провинциальных купеческих нравов и обычаев. «Расточитель» — совершенный «Левиафан» в историческом контексте 1860-х годов. На редкость кинематографичное произведение, где страсти героев не уступают шекспировским, где есть яд, убийства, утопленники, любовь, секс втроем, предательства и сумасшедший дом и где главный злодей с первых страниц признается в наклонности к эротическому садизму: «У них (т. е. женщин — С. В.) в это время, когда они плачут, губы такие... жаркие и все, как бабочка на булавке, трепещутся...»

Чтобы передохнуть от ужасов, можно почитать «Колыванского мужа» — одну из самых ироничных и грустно-комичных повестей Лескова. Главный герой, краса и гордость московской славянофильской семьи, знакомой с Аксаковым и Киреевскими, все время неудачно женится. Для поправки душевного здоровья его отправляют на службу в Остзейскую Прибалтику, к добрейшей и образованнейшей немецкой семье, Генриетте «Венигрете» и ее юным родственницам, на которых он потом последовательно женится. Славянофильские родственники с имперскими амбициями жаждут приобщения немок к русской культуре и религии, а также русских наследников (и даже видят пророческие сны с говорящими по-русски телятами), однако милые и совершенно не склонные к спорам немки упорно рожают немцев-лютеран, приводя незлобивого «колыванского мужа» в бешенство.

Описывая российскую жизнь как она есть, Лесков никак не мог обойти тему воровства. Порой герои рассуждают о воровстве в государственном масштабе: персонаж рассказа «Бесстыдник» с непроизносимым именем продвигает сомнительную национальную философию о действии сообразно обстоятельствам: «русские как кошки: куда их ни брось — везде мордой в грязь не ударятся, а прямо на лапки станут; где что уместно, так себя там и покажут: умирать — так умирать, а красть — так красть».

Порой воровство становится и темой рассказа, и основой распорядка дня его героев. Рассказчик «Грабежа» доказывает, что стечение обстоятельств в российской глубинке может заставить воровать даже честнейшего человека. Типичный разговор местных жителей города Орла с приезжим ярко живописует картину нравов и отношения с властями:

«— Полицмейстер у нас есть с названием Цыганок. Он свое дело и смотрит, хочет именье купить. А если кого ограбят, он говорит: „Зачем дома не спал? И не ограбили б”.
— Он бы лучше чаще обходы посылал.
— Уж посылал.

— Ну и что же?

— Еще хуже стали грабить.
— Отчего же так?
— Неизвестно. Обход пройдет, а подлеты за ним вслед — и грабят.
— А может быть, не подлеты, а сами обходные и грабили.
— Может быть, и они грабили.
— Надо с квартальным.
— А с квартальным еще того хуже — на него если пожалуешься, так ему же и за бесчестье заплатишь».

Непреодолимую силу этих обстоятельств понимают все — и сваха, хлопочущая о главном герое, нимало не смущается тем, что тот (случайно) «с дьякона часы снял». «Это ничего не значит, — объявляет она житейскую мудрость. — Ты ведь не со двора вынес, а к себе принес. Это надо различать».

«На краю света» повествует не просто о буднях духовенства на богом забытых (точнее, как раз не забытых) окраинах Российской империи, а снова об аспекте, известном только в официальных бумагах (с более чем лукавой статистикой), но никак не в литературе — о православных миссионерах, — в сравнении с их западными коллегами неуспешных и негероических. Парадоксальным образом эта неуспешность и робкость православных священников в обращении «язычников» оказывается свидетельством как раз их христианского, гуманистического отношения к «диким», которые — в свою очередь — подчас ближе к христианским заповедям, чем иные миссионеры. В самом деле, дух святой веет, где хочет.

Своеобразным логическим продолжением рассказа о христианских подвижниках можно считать рассказ «Несмертельный Голован» — о честном и работящем бывшем крепостном, чья любовь к ближним, выписанная без тени назойливого морализаторства, поражает как нечто действительно небывалое. Не менее поразительно и достоверное описание крестьянской жизни, которой так любили издалека умиляться народники. Эффект от этого «погружения» в народную гущу ошеломительный — слишком очевидно, что эта герметически закрытая от образования, внешних веяний и влияний среда чудовищно архаична и темна. Верования крестьян и их способ мышления ничем не отличаются от представлений их языческих лесных предков. Показательны, например, способы лечения от эпидемий: «лечить еще левкарем да антелем, печатною землею да землею армейскою; вином малмозеею, да водкой буглосовою, вирианом виницейским, митридатом да сахаром монюс-кристи», а входящим к больному «держать во рте Дягилева корение, а в руках — пелынь, а ноздри сворбориновым уксусом помазаны и губу в уксусе мочену жохать». Стоит ли говорить, что эпидемия при таком лечении выкашивала целые губернии.

Красноречивы и пассажи про отношение односельчан к тем, кто проявлял интерес к науке и просвещению. Так, один астроном-любитель «уверял, что земля вертится и что мы бываем на ней вниз головами. За эту последнюю очевидную несообразность Антон был бит и признан дурачком, а потом, как дурачок, стал пользоваться свободою мышления, составляющего привилегию этого выгодного у нас звания».

О крестьянской жизни рассказывает и «Продукт природы» — мрачный очерк о переселении крестьян, «купленными на вывод из серединных губерний» в «степные места», то есть «для освоения целины». «Переселяли людей в степи тогда большими партиями… по деревням стоял стон, а на выводных людей жалко было смотреть, хотя между ними немало было и таких, которые не унывали, а говорили, будто им „все равно — хуже не будет”». По сравнению с этим рассказом о переселении «продукта природы» поэмы Некрасова о красиво замерзающих крестьянках выглядят детской колыбельной. «Самым любимым занятием у всех было „искаться”… Мужики, бабы, дети — все постоянно искались, и занятие это было не только препровождением времени, но оно было вызвано и настоятельною необходимостью, потому что вошь ела „народы” беспощадно… Несмотря на то, что крестьяне очень невзыскательны насчет опрятности, тут они взвыли:
— Съела вошь!.. Жалуйте — милуйте!.. в глаза лезет: зрак хочет выпить!»

«Воительница» почти эпическое повествование об эпической же фигуре то ли мелкой купчихи, то ли мещанки Домне Платоновне, зарабатывавшей на жизнь продажей кружев, а также сводничеством, «своему отечеству патриотки», большой моралистке, из боязни «греха» самостоятельно зашивавшейся на ночь в мешок; знавшей буквально весь Петербург, помогавшей из добрых побуждений всем и страдавшей от людской «подлости». По размаху благих намерений, прямо переходящих в ад, повесть достойна пера Достоевского. От души помогая отчаявшимся, попавшим в беду женщинам, Воительница отправляет их на панель, искренне огорчаясь злой неблагодарности «спасенных», истово верит в бога, рассказывает массу ярких историй из «петербургских обстоятельств», описывающих нравы всех сословий столицы, и являет тот живой, образный и странный для современного уха язык мещан и «среднего городского люда», что исчез навсегда.

Выбрать нечто из произведений Лескова для оптимистического финала — сложно, но все же можно. Короткий рассказ «Чертогон» — о богатом купце (как почти всегда у Лескова, имевшем реальный прототип), грешившем с гомерическим размахом, спускавшем по семнадцать тысяч на ужины в ресторане «Яр», от которого к утру оставались руины, и с таким же размахом — и с успехом — каявшемся.

Продолжать перечисление ярких текстов Лескова о «России, которую мы потеряли» (к добру или к худу) можно долго. Но, конечно, никогда не грех перечитать известное «Леди Макбет Мценского уезда» — и в очередной раз ужаснуться всеразрушающей страсти Катерины Измайловой и удивительным психоаналитическим прозрениям автора, снабдившим героиню странными снами про толстого серого кота в ее постели; «Железную волю» — повздыхать о попытках немца жить в России по немецким законам, от своей принципиальности и железной воли разорившегося и погибшего от объедения на спор блинами; волшебного «Очарованного странника» — утешительного чтения на все случаи жизни.

В общем же, все без исключения сочинения Лескова вполне можно описать строчкой и названием известной поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Совершенно очевидно: никому.