Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Надин Уиллемс. Географическое представление Исикавы Сансиро. Транснациональный анархизм и трансформация повседневной жизни в Японии начала XX века. СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2023. Перевод с английского Анны Слащевой. Содержание
Родившемуся в 1876 году, в эпоху реставрации Мэйдзи, когда стремительные реформы превращали Японию из аграрной страны в современное индустриальное государство, анархисту Исикаве Сансиро удавалось гармонично сочетать в своей личности черты ученого и политического радикала. Развивая идеи Элизе Реклю и Петра Кропоткина, Исикава стал в Японии одним из зачинателей гуманитарной географии — дисциплины, изучающей взаимовлияние окружающей среды и человеческого социума. В то же время он был яростным противником Русско-японской войны, борцом за экологию, политическим эмигрантом и одним из основателей сети самоуправляемых крестьянских советов.
Книга профессора Университета Восточной Англии, историка Японии Надин Уиллемс представляет собой не столько биографию Исикавы (многие события его жизни упомянуты в ней лишь вскользь), сколько исследование через призму его восприятия того, как по Японии начала ХХ века распространялись антикапиталистические и экологические идеи, ставшие реакцией на слишком резкую индустриализацию. Исикаву Сансиро, как и многих его современников-социалистов, глубоко потрясла катастрофа на руднике в Асио, где сначала чрезмерно активная выработка сделала окружающую среду малопригодной для жизни крестьянских сообществ — а затем власти решили затопить деревню, чтобы создать на ее месте водосборный бассейн для отравленных потоков. Работая в первом в Японии феминистском журнале «Сэкай фудзин» («Женщины мира»), Сансиро многое сделал для освещения тяжкой доли крестьян — и даже пережил во время медитации мистическое откровение, указавшее ему «на тесную связь между политическим активизмом и духовностью».
Уиллемс с легкостью записывает Исикаву в идейного предшественника радикальных направлений современной экологической мысли и вдохновленных ею протестов — а следовательно, добавим мы, японского анархиста вполне могли бы посчитать своим единомышленником те климатические активисты, чьи акции будоражат сегодня европейские города.
Правда, даже при таких отсылках к современности «Географическое представление Исикавы Сансиро» рискует пройти мимо внимания неискушенного в анархизме русскоязычного читателя, который посчитает развитие экологического мышления в Японии начала ХХ века чем-то уж слишком внеположным своему опыту. Посчитает — и окажется не вполне прав, ведь в этой книге намечено по крайней мере несколько линий, способных привлечь его интерес: о них я и собираюсь рассказать далее.
Прежде всего в книге Уиллемс обращает на себя внимание то, насколько значимое влияние на японских интеллектуалов первой четверти ХХ века оказала русская политическая мысль — и персонально Лев Николаевич Толстой. Как пишет Уиллемс, «популярность Толстого среди прогрессивных интеллектуалов в то время казалась доминирующей. Его влияние в Японии на рубеже веков распространялось на широкий круг вопросов — от религии и литературы до политики, сельского хозяйства и экологии». Реальные воззрения Толстого при этом могли интерпретироваться достаточно вольным образом: тот же Сансиро, например, считал автора «Войны и мира» пламенным сторонником социализма, к которому Лев Николаевич на деле относился скорее критически.
Как бы то ни было, идеи Толстого вдохновили в Японии огромное множество молодых людей, разочарованных в городской жизни, заняться практиками «возвращения к земле» (кино). Крестьянский труд воспринимался этими людьми как преодоление разделения с землей, которое они считали губительным для японского общества. Работу на земле воспевали выдающиеся интеллектуалы, называя тесную связь с ней «ключевым элементом своей философии и стиля жизни». Не менее важным автором для людей, разделявших такой образ мысли, был Петр Кропоткин.
Японский пацифист, ставший социалистом, Акаба Ганкэцу, например, в своей пламенной «Проповеди крестьянам» призывал землепашцев требовать для землевладельцев смертной казни и силой забирать рис из их амбаров. Уильямс пишет, что порой это сочинение читается как вариация на тему «Хлеба и воли», в которой слово «хлеб» заменено на «рис». Будучи непоколебимым сторонником Кропоткина, Ганкэцу «полагал, что после ликвидации гнета землевладельцев наступит блаженное состояние мусэйфу кёсан (анархо-коммунизма)», однако сам скончался задолго до того, как смог бы поучаствовать в реализации идей аграрного социализма на практике, в тюрьме, куда его посадили за публикацию «Воззвания к крестьянам».
Сам Сансиро, в своем первом крупномасштабном эссе, которое он написал, находясь в 1907—1908 годах под арестом за свою деятельность на посту редактора ежедневника «Хэймин симбун», сравнивал взгляды Маркса и Кропоткина, делая выбор в пользу последнего. Исикава критиковал Маркса «за обманчивое убеждение в том, что созданию свободного и равного общества может способствовать централизованная сила», в то время как Вселенная сама по себе представляет нечто децентрализованное и находящееся в процессе постоянного обновления, и десять лет спустя большевистская революция только убедила его в собственной правоте.
Российские и японские интеллектуалы начала ХХ века находились под влиянием схожего круга идей — и одинаково подвергали свою жизнь и свободу опасности. Когда императорское правительство разгромило японское анархистское движение под предлогом сфабрикованного «дела об оскорблении трона», несколько ближайших друзей Сансиро, оказались арестованы и казнены, а сам он, не желая разделить их судьбу, сел в марте 1913 года в порту Йокогамы на идущий в Марсель корабль, хотя даже не знал французского языка.
Ему повезло, и большую часть своего изгнания он провел в качестве постояльца в семье Поля Реклю, племянника выдающегося французского географа и анархиста Элизе Реклю, в Брюсселе. Монументальное 19-томное произведение последнего «Земля и люди», претендовавшее на полное описание земного шара, Сансиро в дальнейшем будет переводить на японский язык.
Благодаря знакомству с трудами Реклю Сансиро развил в себе понимание географии как политически ангажированной науки, которая не просто занимается описанием окружающей среды, а изучает взаимное воздействие природы и человека — и, сознавая ограниченность земных ресурсов, предлагает способы справедливого их разделения «с учетом интересов всех жителей». Наложившись на буддистское мировоззрение, интерес японского анархиста к географии породил в нем представление о Вселенной как о пространстве бесконечного разнообразия, где все живые существа находятся друг с другом в неразрывной связи. Таким образом сама природа является практическим воплощением идей анархии, «самоуправляемой сетью отдельных, но связанных между собой образований, не требующих для своей организации и контроля центральной власти». Один из друзей Сансиро, поэт и энтомолог Наканиси Годо, позднее скажет, что сложный нелинейный узор вен, проходящих через крылья стрекоз, напоминает ему то, каким Исикава видел идеальное устройство общества.
Но вернемся в Бельгию, где спустя всего несколько месяцев после того, как Исикава нашел себе пристанище в доме Поля Реклю, он узнал, что немецкие войска вторглись в страну, и с ее нейтралитетом покончено. Глядя на происходящее глазами японца, Сансиро отмечает, насколько Бельгия похожа на аннексированную несколько лет назад его родной страной Корею, а саму войну называет битвой великих капиталистических держав, дух ненависти которых «к черным и желтым людям перешел на них же». Подобно катастрофе на руднике в Асио сообщения об варварских жестокостях войны и непосредственный опыт оккупации воспринимаются Сансиро как подтверждение его мировоззрения: материализм бессмысленен, неограниченное применение технологий ведет к катастрофе, жизнь без связи с землей суть «ложь и иллюзия». В условиях краха человеческой цивилизации единственное, что продолжает сохранять ценность, — это защита интересов хэймин (простолюдинов), обычных мужчин и женщин, ставших жертвами «причуд кайзера, царя, императора, короля и президента». Исикава безоговорочно относит к хэймин и самого себя и критикует поведение социалистических лидеров, пытающихся отделиться от простого народа.
Покинув Бельгию, Сансиро в феврале 1916 года ставит вместе с Реклю свою подпись под составленным Петром Кропоткиным «Манифестом шестнадцати анархистов», выражавшим поддержку Антанты в ее войне с Германией. Этот скандальный документ породил в адрес его подписантов град упреков в предательстве базовых анархических принципов и в конечном итоге расколол европейское анархистское движение. Учитывая, что Исикава был убежденным пацифистом у себя на родине и продолжал в эмиграции отзываться о милитаристских поползновениях Японии самым резким образом, его присоединение к группе «анархо-патриотов» выглядело далеко не очевидным шагом.
Пытаясь понять, по какой причине под «Манифестом» возникла единственная японская подпись, Уиллемс приходит к выводу, что Бельгия оказалась для Сансиро тем самым хэймином: маленькой нейтральной страной, оказавшейся в эпицентре глобального конфликта и заслуживающей сочувствия хотя бы в силу этого. «Когда я видел стариков и молодежь, детей и родителей Бельгии и Франции под гнетом и произволом военных оккупантов, которые вели себя, словно хищники, я больше не мог назвать себя пацифистом. <...> Их можно было выгнать только силой. В этом был смысл нашей декларации», — так сформулирует он это для себя.
Эмигрантский опыт Исикавы, его переживания человека, боровшегося против одной войны, чтобы попасть на другую, еще более масштабную и жестокую, и колебания по поводу того, насколько целесообразно выбирать себе сторону в конфликте воюющих государств человеку, которому в принципе не нравятся государства, также, вполне вероятно, вызовут интерес у русскоязычного читателя.
Так или иначе, семь с половиной лет спустя после своего отплытия из Японии на пароходе Исикава вернулся из добровольного изгнания на родину, где у него появился шанс воплотить свои анархо-экологические идеи на практике в рамках движения по созданию сети самоуправляемых крестьянских советов Номин дзитикай.
В двадцатых годах идеи возвращения к земле продолжали довлеть над умами японской интеллигенции. Так, Хатта Сюдзо, один из наиболее заметных теоретиков анархистского движения и критиков большевизма в Японии тех лет, дошел до того, что начал выступать не просто за ликвидацию государства, а «за уничтожение городов и возврат к жизни в автономных деревнях, где объем производства ограничивался минимумом потребностей» (вот план, который без сомнения обрадовал бы Унабомбера и Пол Пота). Исикава, стоит признать, до такой степени радикализма не доходил никогда. Развиваемая им идеология домин сэйкацу (в буквальном переводе — «жизнь людей земли») предполагала побуждение крестьян к самодостаточности — но не доминирование деревни над городом и уж тем более не полное уничтожение индустриального труда.
Общенациональная сеть сельских коммун быстро развивалась, и в скором времени «число филиалов Дзитикай превысило две сотни, в то время как сфера ее деятельности простиралась от Хоккайдо на севере до Окинавы на юге и даже до Тайваня». Подобные масштабы, правда, все равно не выглядят такими уж солидными, если сравнивать Дзитикай с Японским крестьянским союзом, число участников которого к 1926 году превысило 80 000 человек. Одержимость японских интеллектуалов возвращением к почве принимала разные формы, и Уиллемс подробно останавливается на том, как идеи домин сэйкацу вступили в противоречие с популярной идеологией аграризма, основанной на прославлении «сельского труда и сельских же ценностей как столпов ориентированной на императора национальной сущности».
Исикава вполне справедливо увидел в аграризме японский аналог итальянского фашизма: вместо солидарности угнетенных он предлагал крестьянам переходить на сторону хозяев и эксплуататоров ради мифического единства сельского хозяйства.
В конце 1920-х годов движение Дзитикай распалось, не выдержав разногласий между его создателями на фоне того, как японская интеллигенция все заметнее дрейфовала в своих взглядах от толстовства к чернорубашечникам. Современными исследователями, пишет Уиллемс, сельский радикализм рассматривается как предвестник падения Японии в бездну национализма и милитаризации. В такой оптике движение Дзитикай рассматривается с правыми аграристскими проектами в одном ряду, что, конечно, едва ли справедливо по отношению к реальным его участникам.
Политическая ситуация в стране становилась все более авторитарной, однако Исикава не прекращал политической деятельности: он вступает в контакт с китайскими анархистами, читает курс лекции об истории европейских общественных движений в университете Шанхая — под псевдонимом, чтобы не привлекать внимание японской полиций, и все больше интересуется китайской культурой.
Известие о капитуляции Японии в августе 1945 года настигло Сансиро почти 70-летним человеком в горной японской деревушке, куда он удалился от разрушительных бомбардировок Токио, чтобы заняться сельским хозяйством и историческими исследованиями. Он почти сразу садится за текст под названием «Мусэйфусюги сэнгэн» («Анархистское воззвание»), который в последующие месяцы будет неоднократно переделывать. Хотя полная версия этой статьи не была опубликована при жизни Исикавы, скончавшегося в 1956 году, ее содержание стало известно японским анархистским кругам уже в 1948-м — и вызвало в них скандал. Все дело в том, что в этой статье Исикава фактически оправдывал Хирохито и восхищался тем, как тот взял на себя позор объявления о безоговорочной капитуляции и открыл японской нации дорогу к свободе.
Не сделался ли Исикава под конец своей жизни скрытым монархистом? Ответ на этот вопрос, возможно, не так прост, как можно заключить после прочтения книги Уиллемс.
Так, вскоре после конца войны Исикава пишет неупомянутую Уиллемс работу Gojzinen-go-no-Nihon («Япония 50 лет спустя»), в которой суммирует взгляды, разработанные им на протяжении жизни. В этом тексте описывается утопическое будущее, ждущее Японию после демократической перестройки и последовавшей за ней мирной революции: распространение профсоюзов и прудоновских банков взаимного кредитования привели к упразднению государства и капиталистической системы; частной собственности, войн, заболеваний и преступлений больше не существует; конкуренция сохранилась исключительно в сфере искусства; люди встречаются для того, чтобы обсудить свои дела, в первозданной наготе у горячих источников.
Современников Исикавы, как пишет Цудзуки Тюсити в статье «Анархизм в Японии», фраппировала в этой работе не только содержавшаяся в ней откровенная пропаганда нудизма, но и предложение сохранить в анархистской утопии фигуру императора в качестве духовного символа чувства единения, цементирующего общину вместе.
Как бы то ни было, Уиллемс пишет, что уважение Сансиро к фигуре Хирохито вызвано было прежде всего этической стороной его жеста. Лишившись божественного статуса, которым его наделяла националистическая пропаганда, Хирохито продемонстрировал человеческие качества и показал японской нации путь к спасению, и, «если японцы теперь могли требовать политической и социальной гармонии (ваго), все это по большому счету было заслугой правящего императора». Теперь, по мнению Исикавы, «поражение Японии предоставило стране и ее народу прекрасную возможность перестроить общество с нуля на основании анархистских принципов свободы, сотрудничества и всеобщего равенства».
Исикаве Сансиро неоднократно доводилось совершать противоречивые поступки и идти вразрез со взглядами своих единомышленников: он боролся с милитаризмом и не захотел избежать искушения не выбирать сторону в Первой мировой; воспевал простого труженика на земле и увидел, как крестьянская среда становится питательной почвой для развития фашизма; с презрением отзывался обо всех японских милитаристских авантюр — и вдруг на старости лет проникся сочувствием к императору Хирохито. С точки зрения Надин Уиллемс, так герой ее книги демонстрировал, что был «прирожденным диссидентом, готовым придерживаться своих убеждений, даже если они нетрадиционны».
Как мы теперь уже достоверно знаем, в Японии конца ХХ века не произошло ни торжества нудизма, ни распространения крестьянских союзов, ни победы над государством и частной собственностью (хотя Исикава вполне справедливо предсказал, что поражение в войне откроет ей дорогу к демократизации и процветанию) — однако способность героя книги Уиллемс оставаться собой и сохранять веру в свои идеалы на протяжении даже самых мрачных десятилетий представляет, как нам видится, еще один важный урок, который может извлечь из этой книги русскоязычный читатель.