Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Ференц Шанта. Пятая печать. М.: Синдбад, 2024. Перевод с венгерского Вячеслава Середы
Осенью 1944 года в Будапеште случился государственный переворот. Гитлеровцы арестовали регента Миклоша Хорти, который готовился капитулировать перед Красной армией и вел переговоры об условиях мира. Во главу марионеточного правительства посадили Ференца Салаши — бывшего военного, не блиставшего умом, но зато преданного идеям агонизирующего рейха: взгляды его были настолько радикальными даже для парафашистской Венгрии, что его партию «Скрещенные стрелы» запретили за излишний милитаризм.
Дорвавшись наконец до власти, Салаши объявил тотальную мобилизацию и ускорил отправку евреев и цыган в лагеря смерти. Советские войска подступают к столице, в небе ревут бомбардировщики, город терроризируют «Скрещенные стрелы» — их агенты проверяют всех подряд на лояльность вождю, неблагонадежных замучивают в подвалах.
Все это как будто ничуть не тревожит завсегдатаев трактира господина Белы, более известного в округе как «дружище Бела». Сегодня у него, как и вчера и позавчера, засиделись книготорговец Кирай по прозвищу Швунг, столяр Ковач и господин Дюрица — местный часовщик, человек желчный и циничный, которого никто, по правде говоря, не любит, но без которого было бы скучно.
Порой они вспоминают, что по улицам гуляют военные комиссары, вылавливающие детей и стариков для отправки на фронт, но куда больше их волнуют вещи другого порядка. Как лучше приготовить дефицитную грудинку? Почему городские власти не пустят дополнительные трамваи для дачников? Как правильно произносить слово «Европа»? Беседа идет увлекательная, тем более что хозяин заведения сегодня в хорошем расположении духа и угощает.
Очередной виток спора о телячьей грудинке прерывает господин Дюрица. Товарищи замечают, что он отчего-то заскучал и глядит в потолок. «Я раздумываю над тем, кем мне быть: Томоцеускакатити или Дюдю?» — отвечает часовщик Дюрица на вопрос о том, почему он приуныл.
Чтобы окончательно испортить всем настроение, он рассказывает притчу о короле Томоцеускакатити и одном из его многочисленных подданных-рабов по имени Дюдю. Деспот целыми днями ел райских птиц и потехи ради мучил добрых людей, которым не посчастливилось родиться на острове Люч-Люч: то выколет Дюдю глаз, то убьет его жену, то отдаст детей в сексуальное рабство. Все эти страшные невзгоды Дюдю переживал стойко, не ропща, а в минуты крайнего отчаяния утешал себя мыслью: я хороший человек, я никогда никому не делал зла. «И что самое удивительное, в такие моменты действительно чувствовал облегчение».
Томоцеускакатити таких терзаний не знал, его совесть была чиста, ведь он руководствовался моралью своей эпохи. Более того, он искренне считал себя хорошим человеком и благим правителем. Отсюда и вопрос: кем быть — Томоцеускакатити или Дюдю?
История Иова, пересказанная в духе материализма и лишенная чудесного финала, сбивает собеседников Дюрицы с толку. К счастью, а вернее — несчастью, в трактир заходят товарищи по «Скрещенным стрелам». Вечер безнадежно испорчен, гости Белы расходятся, но договариваются встретиться завтра в этом же месте. Ответ на вопрос, поставленный Дюрицей, они тоже получат совсем скоро — в одной из пыточных вождя Салаши. Живым уйдет только часовщик, накликавший беду на всю компанию.
Судьба романа Ференца Шанты «Пятая печать» сложилась удивительно. Его не просто не запретили к печати, но в 1964 году отметили премией Аттилы Йожефа — государственной наградой Венгерской Народной Республики. Затем книгу экранизировал Золтан Фабри — одноименный фильм получил главный приз Московского международного кинофестиваля 1977 года, проходившего в атмосфере большого праздника 60-летия Октября. Для советского проката ленту практически не редактировали, вырезали лишь несколько почти случайных реплик (например: «Выключатель слева»). Через три года вышел и русский перевод романа, в котором даже нецензурную брань убирать не стали, а заменили предельно прозрачными отточиями.
Почему-то все сделали вид, будто не заметили подчеркнуто религиозного характера произведения, в заглавие которого вынесен библейский образ, дополненный эпиграфом из Деяний святых апостолов: «Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: „неведомому Богу“. Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам».
Не вспомнил никто и политическое прошлое писателя, состоявшего в левой (антисталинистской) оппозиции коммунистическому режиму Матьяша Ракоши — неомарксистском кружке Петефи, в который входил Ференц Шанта, участвовавшем в подготовке Венгерского восстания, подавленного советскими танками. Всем было достаточно, что Шанта — социалист, пусть и слишком прогрессивный, он из «братской» республики, пусть и силой загнанной в большую интернациональную семью строителей коммунизма, он ненавидит тиранов и любит угнетенных (пусть и не делит тиранов на «правильных» и «неправильных»). Закрывая глаза на все идеологические недостатки и погрешности антисоветчика Шанты, даже без цензорских ножниц легко потерять истинный вопрос, который он ставит своим романом. Сформулировать его можно так: «Даже если Бога нет, с чего мы взяли, что его не должно быть в нас?»
По крайней мере в такую полемику новый русский перевод «Пятой печати», выполненный Вячеславом Середой, вступает со старым советским переводом Юрия Семеновича Мартемьянова — и тем демонстрирует, зачем вообще заново переводить хорошо в общем-то известные вещи (а в случае Шанты еще и не отличающиеся внешней стилистической изощренностью). Вот конкретный пример из русского варианта «Пятой печати» 1980 года:
«За дверью послышалась шаги, потом скрежет открываемого замка. В прямоугольнике открывшейся двери стоял нилашист с засученными рукавами в сопровождении другого, вооруженного револьвером. Револьвер висел у него на боку.
Нилашист с засученными рукавами окинул их взглядом:
— Ну, как дела, ворье?»
А вот та же сцена в переводе Вячеслава Середы:
«За дверью послышались шаги, потом скрежет поворачиваемого ключа. На пороге стоял нилашист с засученными рукавами в сопровождении другого, вооруженного револьвером. Одной рукой тот придерживал кобуру, висящую у него на поясе.
Нилашист с засученными рукавами обозрел компанию:
— Ну, как дела, разбойники?»
Можно долго думать о том, что же скрежещет при открывании двери — замок или ключ, — но интересно совсем не это, а слово, которое использует нилашист с засученными рукавами, обращаясь к своим жертвам.
Выбранное Мартемьяновым «ворье» — очень хорошее слово, но почему нилашист с засученными рукавами так обращается к людям, которые подозреваются вовсе не в краже, а в том, что не участвуют в общем самоубийственном празднике тотальной войны?
Оригинал же выглядит так:
Az ajtó előtt lépések hallatszottak, aztán kulcs fordult a zárban. A megnyitott ajtóban a felgyűrt ujjú nyilas állt egy revolveres kíséretében. A revolveres lelógatta az oldala mellett a fegyverét.
A felgyűrt ujjú végignézett rajtuk:
— Na, mi van, latrok?
Latrok — именно такое слово использовано в наиболее распространенном переводе Евангелия на венгерский, в Новом Завете оно употреблено в том месте, где речь идет о разбойниках, распятых вместе с Христом. Соответственно, трактирщик Бела, книготорговец Кирай, столяр Ковач и часовщик Дюрица, которым предложили ударить умирающего антифашиста в обмен на спасение, все-таки нечто большее, чем ворье.
Как вы наверняка знаете, господин Дюрица не пал смертью храбрых, в отличие от Белы, Ковача и Кирая, потому что у него были веские причины продолжать существование в мире, где жить уже невозможно. Держа в уме христианскую религиозность романа, на которую закрыли глаза в соцлагере, можно также предположить, что автор, Ференц Шанта, из всех описанных им «разбойников» наибольшее сострадание испытывает к часовщику — человеку ремесла, но в то же время искусства.
Держа в уме христианскую религиозность романа Ференца Шанты, можно предположить, что неспроста в заглавие вынесена самая логоцентричная из печатей Апокалипсиса — та, которая была снята, чтобы стали видны те, кто погиб за свидетельство.
Держа это в уме, можно прийти к выводу, что «Пятая печать» — это роман о писательском долге, исполняемом в условиях, не предназначенных для книг и чтения. То есть, получается, роман автобиографический.