Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон. Власть и прогресс. Наша тысячелетняя борьба за технологии и процветание. М.: АСТ, 2024. Перевод с английского Наталии Холмогоровой. Содержание
Недавно авторы этой книги получили Премию по экономике памяти Альфреда Нобеля «за исследования формирования институтов и их влияния на благосостояние». Если совсем упрощать, Дарон Аджемоглу и Саймон Джонсон не только обнаружили, но и доказали связь качества жизни с режимами функционирования государственных и политических институтов: где демократия работает, там люди здоровее и богаче, где в почете авторитаризм — уже похуже.
В книге «Власть и прогресс» Аджемоглу и Джонсон подвергают критике технологический оптимизм как движущий нарратив нашего времени. Самые интересные (из-за своей актуальности) главы этой работы посвящены распространению цифровизации и развитию технологий искусственного интеллекта. По мнению нобелиатов, утопия цифровой демократии себя не оправдала, столкнувшись с волей IT-компаний к деньгам и власти.
Интернет, искусственный интеллект и смежные инструменты, считают Аджемоглу и Джонсон, лишь усугубляют разрыв между богатыми и бедными, истеблишментом и маргиналами, добивая демократию там, где с ней и так проблемы, и выступая инструментом государственной цензуры даже в неавторитарных странах.
Однако в окончательный беспросветный апокалиптический алармизм они не впадают. Авторы книги считают: не только технологии и власть влияют на общество, но и общество способно оказывать обратное воздействие. В качестве примера они приводят поиски адекватной медицинской помощи для ВИЧ-положительных пациентов. Еще в 1980-е этот диагноз однозначно считался смертельным. Все радикально поменялось, когда изменилось общественное отношение к людям с ВИЧ: нашлись и деньги на соответствующие исследования, и, со временем, качественная терапия.
Но в целом все, конечно, очень плохо, мир идет куда-то не туда.
«Передачи [американского проповедника Чарльза] Кофлина, с его смесью антирузвельтовских, фашистских и антисемитских идей, оказали немалое влияние на американскую политику 1930-х годов. В одном недавнем исследовании на эту тему использовались различия между округами США в приеме радиосигналов, связанные с различными географическими и топографическими препятствиями для радиоволн. <...> В тех округах, где ничто не мешало людям слушать его передачи, чаще открывались местные отделения пронацистского Немецко-американского союза и снижалась поддержка усилий США во Второй мировой войне. Даже несколько десятилетий спустя в этих округах сохранялись повышенные (по сравнению с соседними округами) антисемитские настроения».
Бела Балаж. Видимый человек, или Культура кино. М.: Ад Маргинем Пресс, 2024. Перевод с немецкого Анны Кацуро. Содержание
В 1933 году приключилась одна омерзительная даже по меркам того времени история. В Венеции с феноменальным успехом показали фильм «Голубой свет», главную роль в котором исполнила Лени Рифеншталь, также выступившая в качестве сорежиссера этой чарующей «горной» картины.
Когда пришло время делить финансовую сторону международного триумфа немецкого кинематографа, соавтор Рифеншталь резонно спросил: «Лени, где мои деньги?» Вместо ответа любимица Адольфа Гитлера написала куда надо: «Настоящим уполномочиваю гауляйтера Юлиуса Штрайхера из Нюрнберга, издателя „Штурмовика“, представлять мои интересы по вопросам претензий ко мне еврея Белы Балажа».
Десятилетием ранее Балаж написал фундаментальную вещь «Видимый человек», в которой предлагал параллельный общепринятому взгляд на сущность киноискусства. В «движущихся картинках» венгерский поэт, драматург и, что немаловажно, марксист видел возвращение искусства из похода за абстракциями, инициированного книгопечатанием, обратно к человеку из плоти и крови.
Главным выразительным средством этого антропоцентрического разворота он видел не монтаж, как уверяли (и в итоге всех убедили) Лев Кулешов и Сергей Эйзенштейн, а крупный план, наделяющий человеческую мимику даром речи. Эту идею оценили лишь после смерти Балажа, главным апологетом которого стал Жиль Делез.
«Кинематограф вскрывает всю подноготную совершаемых человеком движений, в которых проявлена его душа, — а он о ней даже не знал. Объектив киноаппарата покажет на стене твою тень, с которой ты живешь и которую не замечаешь, покажет горькую участь сигары в твоих ни о чем не подозревающих пальцах и тайную — поскольку никем не замечаемую — жизнь вещей, существующих с тобой бок о бок и твое бытье наполняющих. Ты внимал этой жизни, как плохой музыкант внимает оркестру. Он слышит только лейтмотив, все остальное тонет в общем шуме. Хороший фильм с крупными планами преподносит тебе урок, научая читать партитуру многоголосой вселенной, различать отдельные партии вещей, из которых складывается великая симфония».
Ранний П. П. Перцов: литературно-критические публикации в «Волжском вестнике». Казань: Редакционно-издательский центр «Школа», 2024. Составление, подготовка текстов и примечания В. Крылова, С. Подряднова
И опять у нас кое-что для любителей специфических развлечений. Петр Петрович Перцов никогда не был ключевой фигурой русского модернизма, но при этом сыграл в нем значительную роль — литкритик, писатель и издатель, он стоял у истоков символизма, близко общался с Мережковским, Брюсовым, Сологубом, довольно много написал и опубликовал, а потом его вычеркнули из истории отечественной культуры понятно когда и понятно кто (одним из немногих громко сказавших о нем доброе слово в советское время оказался Ираклий Андроников, ну зато такое слово, вне всяких сомнений, стоит дорого) и только в последнее время постепенно возвращают обратно. Возвращают, правда, опять-таки в качестве дополнительного игрока, мемуариста и корреспондента Розанова и т. п., что в общем-то не совсем неоправданно, поскольку даже сам Василий Васильевич, ценивший его, зачем-то так припечатал товарища в «Опавших листьях»: «Недостаток Перцова заключается в недостаточно яркой и даже недостаточно определенной индивидуальности». Все это, однако же, не отменяет того факта, что течение умственной жизни складывается не из одних только всплесков гениальности, а во многом даже совсем наоборот, и потому ранняя перцовская литературная критика может кое-что добавить к нашим представлениям о том, из какого сора. Опять-таки значимы период и география: «Волжский вестник», статьи для которого Петр Петрович писал в 1890-х, — казанский журнал, и да, в то мутновато-бледноватое предсимволистское время в Казани выпускались не сухарики «Эу, пацан», а периодика, в которой писали об Апухтине и Полонском. Знать об этом, конечно, совсем необязательно, но, на наш взгляд, стоит.
«Русские книги, вообще говоря, очень дороги. У нас почти совсем нет дешевых изданий даже известных авторов, нормальная же цена книги в 20 листов, например, 1 р. 25 к. — 1 р. 50 к., хотя издание ее обыкновенно обходится не дороже 50 к., а то и много дешевле. За границей — не говоря уже об общей дешевизне книг — существуют целые серии дешевых изданий наиболее популярных авторов, как национальных, так и переводных. В Германии, например, благодаря этому вы можете купить за 30–40 к. „Обломова“, „Отцов и детей“ и т. п., на немецком, конечно, языке. Популярная книжка г. Чехова „В сумерках“, стоящая у нас 1 р., в Германии, трудно поверить, стоит 10 к.!»
Пьер Весперини. Переписывая прошлое. Как культура отмены мешает строить будущее. М.: Альпина Паблишер, 2024. Перевод с французского Екатерины Поляковой и Екатерины Лобковой. Содержание
Специалист по Античности и переводчик Брехта Пьер Весперини не слишком известен за пределами своих научных интересов. Его эссе на русском языке мы видим лишь потому, что издатели, ведомые чутьем на тренды, придумали продающее название — в оригинале работа озаглавлена чуть менее амбициозно, а именно «Что делать с прошлым? Размышления о культуре отмены».
Надо сказать, довольно дубовое название русской версии противоречит самому духу аргументации Весперини, который чрезвычайно осторожен и аккуратен в формулировках. В первой части брошюры историк показывает, что культура отмены глубоко укоренена в европейской традиции, не сводится к изобретению варваров Нового Света, — словом, с ее аргументами надо разобраться всерьез. Во вторую входят интервью и эссе, где автор рассуждает, стоит ли сносить статуи конфедератов и отменять классиков за расистские высказывания.
Вещи, которые он высказывает, разумному человеку вряд ли покажутся удивительными, а быть может, их сочтут даже тривиальными, но внятное проговаривание очевидностей в наших условиях давно стало чем-то вроде чистки зубов: не хочется, но приходится.
«Какой неожиданный и трагический поворот: расистскую одержимость белых элит теперь подхватили потомки их первых жертв. Яд поразил не только тела, не только души, он завладел и умами. Как и при любой другой борьбе, вместо того чтобы выдвинуть собственную политическую программу, люди выстраивают ее исключительно на противостоянии со своим врагом и, следовательно, неизбежно перенимают его видение мира, просто зеркально перевернутое: так антирасизм, ставший продуктом расизма, выработал расистский взгляд на человечество. Примером такого неосознанного подражания всему, что следовало бы ненавидеть, могут послужить недавние обвинения, выдвинутые интернет-пользователями против белой знаменитости Ланы Дель Рей: якобы обложка ее последнего на то время альбома — фото подруг — недостаточно „расово многообразна“».
Роберт Зарецки. Жизнь, которую стоит прожить. Альбер Камю и поиски смысла. М.: Individuum, Эксмо, 2024. Перевод с английского Николая Мезина. Содержание
Первая биография Камю на русском языке может разочаровать тех, кто хочет узнать побольше деталей из жизни писателя и философа: историк Роберт Зарецки довольно мало пишет про личные обстоятельства Камю и концентрируется на идеях — впрочем, и на них ушло всего 200 страниц, зато нашлось место для малоизвестных произведений.
Вместо традиционного хронологического жизнеописания Зарецки строит рассказ вокруг ключевых тем, числом пять: абсурд, молчание, бунт, верность и мера — и много усилий кладет на то, чтобы прояснить исторический контекст, в котором о них думал герой книги. Очевидно, что Вторая мировая и Алжирская войны играют здесь главную роль. Камю в интерпретации биографа оказывается в первую очередь великим моралистом (не морализатором), т. е. тем, кто задает неудобные вопросы о том, как жить, а не предлагает готовые ответы.
Пожалуй, главная заслуга книги в том, что Зарецки изо всех сил старается представить автора мифа о Сизифе как актуального философа. Это сильно резонирует с нашими личными ощущениями, правда в особом смысле: максимальная актуальность идей Камю именно в том, что адвокация стойкости духа и человеческого достоинства люто противоречит всем тенденциям текущего момента.
«В ретроспективе идеологический конфликт между Камю и Сартром кажется предопределенным в той же мере, как судьба Прометея. Похоже, Камю чувствовал, к чему идет дело, еще в декабре 1951 года записав в дневнике: „Терпеливо жду катастрофу, которая медленно приближается“. „Бунтующий человек“ только что вышел из печати, вызвав немедленный и противоречивый отклик. На его страницах безжалостно и ясно порицалась слепая верность французских коммунистов и интеллектуалов, вступивших в партию или ставших „попутчиками“. Камю гневно обличал глухоту французских левых, упорно не замечавших преступлений, которые творились в Советском Союзе под предлогом исторической необходимости, и в ужасе содрогался от доводов, которые разные французские интеллектуалы приводили в оправдание ГУЛАГа и государственного террора... Однако для Сартра сама логика анализа у Камю искажает и оклеветывает цели коммунизма».