Франсуа Досс. Жиль Делёз и Феликс Гваттари. Перекрестная биография. М.: ИД «Дело», 2021. Перевод с французского И. Кушнаревой. Содержание
Может показаться странным, но биографий Жиля Делёза немного не то что по-русски, но и по-французски — в отличие от, скажем, жизнеописаний его друга Мишеля Фуко. Биографий Феликса Гваттари — еще меньше, а уж комбинированных исследований жизни «Жиля Гватарёза» и вовсе одно-единственное, оно опубликовано в 2007 году французским историком и философом Франсуа Доссом. Некоторым нашим читателям эта работа может показаться знакомой: в начале 2010-х философ Александр Дьяков выпустил две биографические книги — «Философ трансверсальности» и «Философия различия», которые, по его же признанию, в значительной степени основаны на труде Досса. Стараниями издательского дома «Дело» этот без малого 700-страничный опус теперь доступен на русском.
В книге Досса есть повторяющаяся сцена: человек слушает Делёза, ничего не понимает, но ему очень нравится. Например, вспоминает популяризатор творчества Делёза и Гваттари в англоязычном мире Пол Паттон: «Я вошел в аудиторию и был тут же зачарован, не имея при этом никакого представления о том, что происходит. И я остался. Он [Делёз] вел курс по „Тысяче плато”, говорил о становлении, становлении животным, колдунах. Я совершенно не понимал, что он хочет сказать, и вообще не видел в его словах никакой связи с философией и сказал себе, что это скорее поэзия, но это настолько меня привлекло, что я стал ходить постоянно». А вот безымянный сотрудник центра реабилитации: он устал от работы, зашел на лекцию о Лейбнице и после залихватского пассажа поворачивается к соседу со словами: «Я не слишком понимаю, о чем речь, но мне это нравится». Или — пара отец и сын, люди без философского образования: «Я не понимал практически ничего, но мне было хорошо».
Свидетельствую на собственном опыте, так действует не только устная речь Делёза: открывая ту же «Тысячу плато», я всякий раз ничего не понимаю — это благое непонимание поэтического сорта, и у него есть неожиданный эйфорический оттенок.
Досс уточняет это впечатление в двух аспектах. Во-первых, что, как и почему писала неистовая двоица, после его биографии становится, безусловно, яснее, хотя непрозрачная магия текстов не убывает. Во-вторых, Досс выводит из тени Делёза его напарника по письму, препятствует попыткам «дегваттаризировать» их совместную работу и доказывает, что их творчество не укладывается в схему «один находит алмазы, другой их ограняет» — оно организовано куда более прихотливым образом.
Еще из первой части книги, где Досс описывает жизнь протагонистов до заветного знакомства в 1969 году, становится понятно, что фигура Гваттари (р. 1930) определенно поставляет больше материала для остросюжетной экранизации «18+». Походник, троцкистский активист-заводила-горлопан, не имеющий психиатрического образования терапевт, которого прочили в наследники Лакана, — Гваттари относится к жизни как к опытному полигону, от лихой идеи до практики у него всегда было меньше чем шаг. Главный проект Гваттари — экспериментальная клиника институциональной психотерапии Ла Борд, где желанию мешают замыкаться в «семейном треугольнике», пациенты активно вовлекаются в организационные процессы и вокруг которой бурлит коммунальный либертинаж. «В этой атмосфере, в которой царят свободный союз вместо брака, сексуальные отношения всех со всеми, эмансипация женщин, дело доходит даже до намеренного разрушения слишком крепких пар. <...> По инициативе Гваттари была создана специальная группа, занимавшаяся „охотой на парочки”, воплощавшие „ужас супружеской жизни”».
На этом фоне Делёз (р. 1925) кажется паинькой: тихий юноша, с детства страдающий от болезни органов дыхания, он «в 19 лет понял всю философию до конца» и рано проявил педагогический талант, ему удавалось мгновенно прочертить маршрут от конкретных житейских вопросов — будь то спорт или флирт — к «вершинам рефлексии», а в моменты усталости — развлечь подростков игрой на музыкальной пиле или партией «изысканного трупа». Женившись, Делёз вел благопристойную семейную жизнь, хотя на теоретическом уровне был не меньшим врагом фамилиализма, чем Гваттари — на уровне практическом.
Радикальная неприязнь к проторенным путям раскрывается с первых философских работ Делёза, представляющих собой своеобразные «портреты» великих предшественников — Юма, Ницше, Бергсона, Спинозы. Досс показывает: все они изготовлены весьма остроумным образом — в некотором смысле «вопреки» желанию портретируемых. По словам самого Делёза, он «истолковал историю философии как своего рода содомию (enculage), или, что то же самое, непорочное зачатие. Я воображал, что подкрадываюсь к какому-нибудь автору сзади и что зачинаю с ним ребенка, который и его ребенок, и вместе с тем монстр». Так рождается виталистская философия, заряженная ненавистью к трансцендентным построениям.
Май 1968-го Гваттари встречает «как рыба в воде», погружаясь в пучину событий; Делёз, которому только что вырезали легкое, прислушивается к гулу эпохи из деревенской тиши, но происходящему симпатизирует целиком и полностью. Наконец, линии сходятся. Вторая часть книги охватывает с 1969-го по 1980 год — период наиболее плотного и продуктивного взаимодействия героев. В центре — двухголовая конструкция из «Анти-Эдипа» и «Тысячи плато», между которыми перекинут мостик «Кафки». Досс проясняет содержательное устройство этой конструкции, не отрываясь от ткани повседневности, в которую она вплетена: чего только стоит эпизод, где Лакан, пытаясь выяснить, о чем будет книга, водит Гваттари в дорогой ресторан, а узнав, что в итоге написано, запрещает своим ученикам даже упоминать этот текст. Или — рассказ о том, что Делёз «запирал» Гваттари на долгие часы в кабинете, чтобы получить письменный материал для работы.
Два тома «Капитализма и шизофрении» при всей своей непохожести имеют общую цель: они бьют, с одной стороны, по структурализму (лакановскому психоанализу как одной из его версий) и гегельянству — с другой. Против них Гватарёз выкатывает «опространствленную» логику множественности и различия. Вместо того чтобы исчерпывать посюстороннее многообразие жизни через потустороннее единство (например желание — через эдипальную схему, историю — через «развертывание Духа»), соавторы-смутьяны делают ставку на множественность, через которую «проходят плюрализированные бинарные оппозиции», на непредсказуемый резонанс событий, на уникальные сборки. Парадигматическим примером такой сборки для Досса служит союз орхидеи и осы, которую он проводит через книгу как метафору отношений между Делёзом и Гваттари: «Почему оса вступает в отношение сексуального порядка с орхидеей, если учитывать, что с одной стороны есть опыление, а с другой стороны, стороны осы, воспроизводства не будет? Этологи объясняют, что здесь имеется отношение между двумя режимами кодов, возникающее в параллельной эволюции двух видов. Эти два вида не имеют никакого отношения друг к другу, однако в какой-то момент возникает встреча, которая изменяет их становление».
Жиль Делёз и Феликс Гваттари
Уже в третьей части, где Досс пишет о траекториях героях после 1980 года, вплоть до их смерти, и о рецепции их наследия, вынесена работа «Что такое философия?». Она подписана двумя фамилиями, хотя, по выражению Делёза, в ней «Гваттари содержится в растворенном виде». Этим текстом философ свидетельствует, что их совместный проект направлен на максимальное сближение философии с искусством — через единство творческой сферы. Роль Гваттари в этом предприятии вовсе не сводилась к способности произвести «три идеи за минуту», служить поставщиком концептов и интуиций, однако к способности тут же перейти от идеи к практике. То есть в самом творчестве, которое может принимать форму социально-психиатрических экспериментов в Ла Борд, координации левацких групп (по замечанию Досса, только благодаря Гваттари во Франции не возникло своих Красных бригад) или битве за пиратские радиостанции с участием министра культуры Жака Ланга. Однако практики переносятся сквозь время хуже, чем тексты.
Взяв десятки интервью, перелопатив несметные документы, Досс проделал огромную работу и пролил свет на множество любопытных тем — в диапазоне от отношений Делёза с тем же Фуко до особенностей работы клиники Ла Борд и взглядов Гваттари на антипсихиатрию (вопреки стереотипам, они были критическими — психоаналитик выступал за деятельную ресоциализацию пациентов, а не за уничтожение института психиатрии).
Конечно, исследователь отвечает далеко не на все вопросы, которые напрашиваются. Как складывались отношения Делёза с алкоголем? Почему Фуко относился к Гваттари настороженно? Как отреагировал Гваттари на «Что такое философия»? Но без этого знания, в общем, можно прожить, благо биограф приводит массу деталей, которые говорят об эпохе не меньше, чем о героях.
1970-е. На лекции Делёза в Венсене регулярно приходят «маоистские банды» Бадью, который обвиняет изобретателей ризомы в «картофельном фашизме», иногда заявляется и сам мэтр с явным намерением сорвать выступление; Делёз реагирует на перепалки с непоколебимой иронией и лишь иногда, когда говорить ему не дают, надевает шляпу, показывая, что выходит из игры.
1973 год. Центру институциональных исследований и образования, которым руководит Гваттари, выделяют огромные деньги от государства — правительство, напуганное маем 1968-го, пытается понять, что случилось, и спонсирует очень разные проблемы. Гваттари с коллегами распоряжается упавшими на них миллионами по-своему. „«Давали деньги людям, которые приходили и говорили: „Мне нужно 5000 франков на аборт”. — „Хорошо, отдашь, когда сможешь. Вот, держи”. И они больше не возвращались».
1983 год. Каким-то чудом философ Тони Негри выходит из тюрьмы, куда его посадили по обвинению в терроризме, и бежит на Корсику на яхте, чтобы оттуда улепетнуть в Париж, — яхту оплачивает его друг, яростный защитник итальянских леваков Гваттари.
1987 год. Вспоминает студент Делёза: «Он давал мне немало редких книг, некоторые экземпляры были с пометками и посвящениями...» Учитель чужд книжного фетишизма: чтобы ученику не пришлось таскать огромную стопку, он выдирает нужные страницы.
1989 год. Гваттари — снова на яхте — приплывает в составе группы международной организации «Сеть — Альтернатива психиатрии» с неожиданной инспекцией на остров Лерос, где в психиатрической больнице, по слухам, пациентов содержат в чудовищных условиях; не обнаружив ничего шокирующего, он продолжает поиски и наконец находит «неописуемые груды тел» в больничке под Афинами.
Когда в 1992-м Гваттари умирает — от инфаркта, ночью, в своей клинике, над его могилой зачитывают бесконечный список любовниц, отчего похороны превращаются в «своего рода праздник» и триумф жизнелюбия. Досс не рассказывает, как в 1995-м хоронили Делёза (это, кстати, вопрос почему), но указывает, что многие называли его самоубийство парадоксально утвердительным жестом и вспоминали о философе как о прекрасном друге и даже святом, если понимать под этим «человека, который давал ближним нечто необходимое, что до него с начала времен никто не давал».
Читать «Перекрестную биографию» далеко не всегда легко. Досс не делает читателям скидок — ни при изложении фактов, ни при трансляции идей. Поэтому если вы не знаете, что в концептуальном репертуаре Д&Г означает «детерриториализация», «сборка», «кодирование» или, скажем, «интенсивность», то не стоит ждать, что автор даст строгое определение. Смысл придется восстанавливать из контекста. Чуть более существенным представляется, что этот контекст не всегда понятен: изложение Досса не во всех случаях дает четкое понимание того, реакцией на что являются те или иные идеи, в диалоге с чем они находятся (впрочем, прочерчивание всех связей сделало бы книгу нечитаемой). Тезис о том, что Делёз и Гваттари, каждый по-своему, реагируют на рану фашистского варварства, применим к любой мысли второй половины XX века.
Когда дело доходит до реалий, восстановление из контекста не всегда оказывается возможным. «В марте 1980 года Charlie-Hebdo выступает с идеей выдвинуть Колюша кандидатом в президенты». Или: «В конце 1979 года Гваттари и сам становится мишенью операции полиции, которая приезжает с обыском в Ла Борд в рамках расследования похищения миллиардера Анри Лельевра Жаком Мерином, врагом государства номер один». Хорошо знатокам французских комедий и криминальной хроники, остальным остается гадать, кто таков Колюш и почему Мерин — враг государства. Эту проблему могли бы решить комментарии к русскому изданию, однако «Дело» следует принципу поставлять читателю текст в девственной целости — не только без примечаний, но и без контекстуализирующих материалов вроде предисловия или послесловия; перевод при этом выполнен и отредактирован безупречно.
Досс, безусловно, влюблен в своих персонажей и настроен к ним максимально снисходительно. Критического разбора гватарёзовских идей здесь не найти, хотя ситуация в мире изменилась радикально. Как замечает в своей рецензии Терри Иглтон, уверенность, что консенсус неизбежно опрессивен, большинство и централизованность всегда сомнительны, а все, в чем замешано государство, подозрительно, служит выражением политического тупика, в котором оказались страны Первого мира еще в 1970-е, а вместе с ними и постмодернистская мысль, принимающая собственный кризис за абсолютное положение вещей.
Но есть и еще один момент: язык, который дуэт изобрел для демаркации мира, невероятно навязчив, если не сказать привязчив. Порой настолько, что кажется, будто вокруг не осталось ничего, кроме потоков желания и гетерогенных множественностей — кажется, практиковать «дизъюнктивный синтез» стало не слишком затратным делом.
И здесь Досс напоминает о важном. Разбирая программный текст «Ризома», вступление к «Тысяче плато», он указывает: растиражированный образ из микологии, взятый как принцип познания, подразумевает вовсе не «беспринципное» жонглирование коллажами, где что угодно сочетается с чем угодно. «Множественное», говорят Д&Г, еще «нужно создать», а для того нужна некоторая аскеза, по Доссу, — «трезвость, сжатие, вычитание и сокращение Единого для установления никогда прежде не выявлявшихся трансверсальных продуктивных связей».
Другими словами: произвести непонимание легко. Но чтобы оно было эйфорическим — попробуй повтори.