Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Мария Степанова. Фокус. М.: Новое издательство, 2024
В предисловии книге дано определение: «новая проза Марии Степановой». Трудно назвать романом 120-страничный текст, однако и в том, что это повесть, нельзя быть уверенным до конца. Исходя из логики текста, предположу, что жанр вовсе неважен — как и то, что авторкой является Мария Степанова, написавшая «Памяти памяти» и многие памятные читателю поэтические книги. Стремящийся к полной нейтральности нарратива, к размыванию идентичности субъекта текст даже более органично смотрелся бы с подписью «Мария С.» или совсем без нее.
Явственно автофикциональный поначалу, сюжет застает писательницу М. в неожиданном бездействии, и далее под властью неопределенности героиня перестает быть писательницей, а потом и перестает быть М. Отменившийся рейс выбивает у нее почву из-под ног, и оказывается, что почвы там давно не бывало. На уроках истории принято рассуждать о том, что у любого события есть причины и повод. Так вот, не приехавший вовремя поезд и последовавшая за ним хаотичная цепочка перемещений по Европе — лишь повод, а причины находятся в области осознания того, что последние времена жизни героини представляют из себя такой же нервический хаос. В мультикультурном пространстве Европы и конкретно Европейского Союза, где границы между странами-членами проницаемы и почти невидимы, мало кто может назваться местным. И тем не менее героиня чувствует себя чужачкой среди чужаков. Она ведет полукочевую жизнь, похожую на жизнь многих, но едва ли это ее стиль или выбор — скорее инерция упорядочивания внешних атрибутов жизни, скрывающая энтропию внутренних. Перемещаясь от одного места выступления до другого, М. конструирует подобие цели такой жизни, доказывает самой себе ее небессмысленность. Однако стоило одному из этапов плана не случиться, как несущественными стали сразу все рациональные построения — и обнажилась растерянная чувствительность М., ранее умело спрятанная за воспроизведением общепринятых действий (М. говорит об этом как о выработке привычки, как если бы можно было выработать привычку к нормальности).
«С другой стороны, столько людей объяснялось теперь каждый день на чужих наречьях, обживая и переделывая их на свой лад и находя себе убежище не в словах, а где-то между ними, что действительность уже и сама напоминала сон, в котором бесконечно едешь куда-то поездом, самолетом, автобусом, стоишь в очередях на паспортный контроль, глядишь поверх голов в зале ожидания, пока твой рейс в очередной раз откладывается, и все никак не можешь добраться до места. И это хорошо, потому что ты давно уже забыла, куда едешь и откуда выехала».
Культурная неоднородность сообщества, в котором находится М., выражается и в языковом разнообразии, фактическом отсутствии национального языка-гегемона — ведущем к универсализации английского. Героиня, как и многие, «находит себе убежище между словами», однако ее потребность в убежище совсем иного рода. Внезапно обретенная стерильность чужого языка успокаивает ее, как и отсутствие необходимости считать дом на озере, где она живет, настоящим домом. Мультикультурное пространство, при всей его внешней простоте коммуникации между пребывающими в нем субъектами, отчуждает личность от доставшегося ей исторического наследия — и проблематизирует отношения с ним. Стандартный вопрос «Откуда ты?» становится для М. болезненным, потому что она едва ли готова взять на себя ответственность за коллективный опыт, частью которого невольно является.
Идентичность, сформированная национальной культурой, не совпадает с индивидуальным культурным кодом — и в местах расхождений образуются лакуны, которые вряд ли объяснишь путем ответа на поставленный вопрос. Едва ли капля изменит течение реки, также и субъект с его суждениями и реакциями оказывается малозначительным относительно исторического времени. М. делает вид, что ее вовсе не волнует неизбежность движения по течению, и выстраивает вокруг себя герметичное семантически насыщенное пространство. Но каждый сбой, каждое знакомое слово возвращают ей бессилие, неспособность изменить внеличностную данность.
«Зато, кем бы она ни была теперь, кое-что неизменное в ее жизни имелось: стоило начать шарить в уме в поиске хоть каких-нибудь слов, М. чувствовала, что во рту у нее полуживая еще мышь, и выплюнуть ее никак не удавалось — она шевелилась, зажатая между зубами, и надо было то ли сжать челюсти, с хрустом перекусив ее пополам, то ли так и жить дальше с мышью во рту, ни о чем другом не думая».
Ощущение смутности прав на пользование собственным языком вкупе с ощущением постоянного влияния на речь чего-то, не поддающегося контролю и объяснению (и к тому и к другому М. стремится с маниакальностью мелкого чиновника из классических романов), Степанова описывает с помощью довольно натуралистичного образа мыши во рту. Свободное говорение, не включающее в себя контекст других произнесенных этими же наборами звуков слов, возможно только после совершения акта хищничества — перекусывания мыши пополам. Эта кровавая жертва в угоду собственному комфорту, явный акт агрессии пугает М. — и все же она чувствует, что способна на него.
Мотив хищничества оказывается одним из важнейших в книге. Наряду с многочисленными животными образами он указывает на некоторую предопределенность человеческого поведения: животное подчиняется инстинктам и находится вне влияния рационального (всего, находящегося вне влияния рационального, М. боится). Животное рождается хищником или травоядным и далее уже не способно изменить рацион. Показательно, что вегетарианский сэндвич, купленный на вокзале еще в начале книги, М. так и не съела — и выразила надежду, что тот найдет «подходящего едока». Больше всего М. мучит и тревожит, что в ней есть нечто абсолютно неконтролируемое: как биологическая ее природа, так и вроде бы добровольно впитанная ею культура. Одна культура может быть жестокой по отношению к другой, и все же кровные носители ее не вполне об этом переживают.
М., некогда писательница, глубоко и осознанно погруженная в культуру, боится заметить шерсть на своих руках — и понять, что все это время она была не мыслящим субъектом, а зверем, защищающим интересы своего вида. Само слово «зверь», заменяющее подчас понятие нации, указывает на непредсказуемость поведения, ведь трудно сказать, что портрет нации формируется одним человеком. Он формируется одновременно никем и всеми, и будто бы каждый носитель определенного набора генов в ответе за сколь угодно отчужденные от него национальные проявления. Остранение, кстати, один из излюбленных приемов М., смотрящей на мир с (не)поддельным удивлением, говорящей на каждом из языков будто бы в первый раз.
Остранением М. пользуется все так же в попытке поместить себя под стерильный стеклянный купол, навсегда отделить «я» от «мы». Волею судеб оказавшаяся в незнакомом городе, героиня начинает постепенный процесс диссоциации. Она буквально чувствует себя прозрачной, как привидения в фильмах, за счет неузнанности и безразличия окружающих. Постепенно стремление к слиянию с окружающим пространством приводит М. к попытке отказа от собственного прошлого — и, по сути, от собственной личности. Незнакомец, чьего имени М. не знает и с кем соглашается отправиться в путешествие, перестает ее интересовать после момента «разоблачения», когда он открывает ей свое узнавание. Героиню узнавание тяготит, а манит не-существование, забвение «писательницы М.», вместо которой по европейским улочкам колесит кто-то совсем неизвестный. Эта мания приводит к превращению М. в А. — вместе с новым именем героиня пытается «обнулиться» и выбирает именем первую букву алфавита.
Книга называется «Фокус», потому что точкой сюжетного напряжения становится случайное участие М. в цирковом номере показного распиливания пополам. После того, как пила фокусника «отделила» от нее «звериную» часть, героиня готова стать свободной от обязательств циркачкой А. Она много думает о сюжете побега в цирк и, избавляясь от романтического ореола, в его основе замечает освободительную силу маскарада. На один день и нищий может стать королем, и хищник — травоядным. Истинный фокус иллюзиониста совершается в момент, когда преодоление границ вдруг начинает казаться возможным.
Хотя М., конечно, в цирк не успела. Повествование завершается экфрасисом карты «Дурак», воспроизведенным героиней и случайной собакой. М., наконец, готова ее завести после того, как вынула из кармана другого зверя. Значение карты «Дурак» ситуативно, так и у героини теперь, как у ребенка строгих родителей, «здесь нет ничего своего» — и она может заняться присвоением чужих эмоций, языков и культур, не перекусывая для этого мышь. Возможно, она даже готова назваться писательницей вновь.
Между тем фокус — это не только цирковой трюк, но и фокус внимания, высвечивающий каждую мелочь внимательным и чуть удивленным взглядом иностранки. Рассказывание «Фокуса» поначалу напоминает типичный small talk в поезде, который так и не случился между М. и ее самым первым попутчиком (зато случился между мной и фанаткой цветоводства о книге Ольги Кушлиной, пока я работала над текстом в коворкинге. — А. Н.). Возможно, поэтому книга оказывается неожиданно близко к коже, к невысказанным словам читателя. Гораздо ближе, чем смог бы подобраться «новый роман от автора мирового бестселлера».