Алексей Паперный. Пьесы. М.: Культурная инициатива, 2021. Содержание
Вышедшая в этом году книга поэта, музыканта и драматурга Алексея Паперного состоит из собранных под одной обложкой пьес разных лет, причудливых, но в то же время лишенных какой бы то ни было тяжеловесности. Альтернативная биография Моцарта в них соседствует с секретным космическим проектом российских силовиков, а странствие по пустыне прерывается дуэлью Лермонтова и Мартынова. Подобно тому как музыка основателя клуба «Китайский летчик Джао Да» похожа то ли на встречу бардовской песни с классическим шансоном, то ли на веселый фолк с цыганскими мотивами, его драматургия соткана из категорически разных приемов: чеховские герои выдают брехтовские зонги, отдельные сцены построены в духе театра абсурда, причем сам летчик Джао Да тоже фигурирует среди персонажей. Но общая структура сборника далека от авангарда. Здесь только на первый взгляд царит сплошной хаос. Из хаоса удивительным образом возникает гармония.
Поначалу пьесы производят впечатление какой-то динамичной и абсурдной эклектики. Чего стоят, например, такие персонажи, как бандиты, одевающие голого прохожего, или хозяин шашлычной, сочинивший оперу. Напряжения добавляет быстрый монтаж диалогов и монологов. К примеру, пьесу «Река» открывают едва ли не три сюжетные линии сразу. Поезд: человек в шляпе ругается с изменившей ему возлюбленной, пока соседний пассажир тоскует о несбывшейся мечте стать моряком, а в тамбуре двое полицейских спорят, можно ли убивать паука, и мимоходом заключают нешуточное пари. Вроде бы перед нами начало бытовой комедии с криминальным оттенком, но вскоре шляпа окажется живой, а защищавший паука полицейский буквально научится беседовать с природой. Реалистичные с виду истории в сборнике Паперного вообще часто заходят на территорию магического, и вопиющая фантастика воспринимается героями естественно, если не сказать буднично.
«А почему я понимаю твой язык и говорю на нем так легко?» — спрашивает у недавно встреченного африканца заплутавший летчик из пьесы «Пустыня». «Не знаю. Научился, наверное. Я, когда был маленький, тоже не умел говорить, а потом заговорил», — отвечает африканец. Странствующий по пустыне летчик очевидно вызывает ассоциации с «Маленьким принцем», и сентиментальные парадоксы в стиле Экзюпери нет-нет да и возникают по мере повествования. Однако за мелодраматичными сценами следуют эпизоды а-ля братья Коэны, когда персонажи угрожают друг другу автоматом или планируют побег из тюрьмы. Чередование трагического и комического, нежного и жестокого, свойственное в целом современному русскому театру от спектаклей Кирилла Серебренникова до опытов дебютантов «Любимовки», — важнейшая составляющая той непредсказуемости пьес Алексея Паперного, которая разом и создает ощущение хаоса и заставляет переворачивать страницу за страницей.
Непредсказуем также заключительный и, пожалуй, центральный текст книги — «Байрон», который начинается с монолога некого Андрея о тайне своего рождения. Андрей, русский по происхождению, вырос в приемной французской семье. Названая мать долго скрывает от него имена биологических родителей. Следующая сцена: урок в российской школе. Учительница собирается преподнести детям знания о «вечности, любви и мечте», в чем ей помогают два философствующих ухажера. Перед заветным уроком появляется оперуполномоченный Порошин, он обвиняет учительницу в совращении малолетних и пытается увести ее на допрос, но терпит неудачу. Дальше — блокбастер с погонями, драками и спасением мира. Только судьба Андрея в итоге связана вовсе не с учительницей и ее ухажерами, а с побочной на первый взгляд линией двух богемных любовников. Кроме того, название «Байрон» прямого отношения к содержанию не имеет.
Как тут не вспомнить «Лысую певицу» Эжена Ионеско. При этом в данном случае абсурдизм скорее техническая сторона драматургии, специальный аттракцион. Миры здесь все же наполнены смыслом и логикой, бредовы отдельные ситуации в них, возникающие из-за чьих-либо нелепых поступков. Не зря в аннотации Дмитрий Быков*Признан властями РФ иноагентом. пишет о разнице между творчеством Паперного и театром абсурда. Фабула того же «Байрона» фантастична, но все линии сходятся в финальной точке, а название намекает на романтический характер пьесы, где влюбленные под конец оказываются в космосе. Правда, характер остальных пьес мало чем отличается от вышеописанного. Почти везде в основу конфликта положена изматывающая, в традициях романтизма роковая любовь, когда герои хотят быть вместе, но патологически не уживаются. Они изменяют друг другу или просто ведут разный образ жизни, но, даже если любовь в результате не побеждает, она остается главной ценностью. Подобное сюжетно-идейное ядро можно увидеть и в «Реке», и в «АнЛе», где форма концептуального диалога немного напоминает «Кислород» Ивана Вырыпаева, и в конструктивистском «Макете», и в камерных «Проводах». Второй по популярности мотив тоже романтический — путешествие, сопряженное с неким долгом. Например, с символической клятвой покойной бабушке, как в «Обещании», либо с необходимостью доставить груз на базу, как в «Пустыне».
Вдобавок в этих текстах встречается много общих деталей: баянисты, певцы, разумные насекомые и животные, эпизоды в театре со странными режиссерами. Порой кажется, что речь идет о разных вариациях одного и того же произведения. Конечно, взятые по отдельности, эти пьесы воспринимаются иначе, но, собранные под одной обложкой, они производят навязчивое впечатление самоповтора. С другой стороны, не исключено, что так и было задумано, в духе гегелевской дурной бесконечности, которая тут то и дело всплывает, например, в диалогах:
«В. Что случилось?
А. Ничего.
В. Понятно.
А. Что понятно?
В. Все понятно.
А. Что все?
В. Ничего.
А. Понятно».
Частые закольцовки и стилистические кружева органично сочетаются с атмосферой сборника, в целом тяготеющего к ироничному «все уже было». Так апология движения по течению (в прямом и переносном смыслах) в «Реке» или прозрачная отсылка к инь и ян в «АнЛе» заставляют вспомнить романы Пелевина — и эта связь показательна, хоть и намечена пунктиром. По сути пьесы Алексея Паперного представляют собой типично постмодернистские произведения, но с романтическими мутациями. Ироничные отступления от лица грачей, Лермонтова и баянистов, откровенные метауровни, как в монологах Художника-постановщика в «Макете», — все создает пространство игры, а упомянутые выше обязательные любовные коллизии нередко поначалу выглядят пародийно. Но только поначалу. Вопреки несерьезной постмодернистской атмосфере, им удается вызывать сопереживание. Например, пара А. и В. из пьесы «Август» сперва воспринимается как симулякр. Насквозь условные герои-буквы, они произносят фразы-штампы. От А. и В. не ждешь ни убедительной лиричности, ни жизнеподобия, но вскоре появляется и то и другое, потому что штампы постепенно обрастают сложными оттенками и ломаются. Например, вместо классического страшного сна о неудаче в одном из эпизодов пьесы возникает его противоположность — действительно жуткий сон... об успехе:
«В. просыпается.
А. Что такое?
В. Мне приснился страшный сон! Я пришла в оперу, а мне говорят: „Скорее, твой выход!!!” Я бегу за какими-то людьми по каким-то коридорам и не могу признаться, что не умею петь, не знаю, что петь, и, самое страшное, не знаю слов! Меня одевают в роскошное платье, быстро гримируют, оркестр играет, я выбегаю на сцену и начинаю петь. Какие-то дурацкие слова на несуществующем языке... и все смотрят на меня... с восхищением...»
По похожему принципу возникает и эффект «рождения порядка из хаоса». Абсурд, игра и ирония нарочито акцентируются, нагромождаются друг на друга, а затем словно выталкиваются дотошным проговариванием прочь, освобождая место для вполне ясной и искренней драмы. Вместо нигилистичного постмодернистского смеха звучит смех с лиричным оттенком. Подобный усложненный метод говорить о любви оправдан современными реалиями, самой эпохой постмодерна, когда романтические сюжеты обильно присутствуют в рекламе и в массовой культуре, превращаются в клише и, как следствие, покидают территорию серьезности. Чтобы вернуться к серьезности, необходимо создать наглядную инфляцию клише, обесценить их и, таким образом, устроить своего рода катарсис — очищение читателя или зрителя от лишних контекстов. Недаром один из героев «Байрона» замечает: «В минуты прозрения человеку нужна только любовь». Судя по всему, именно к прозрению, которое позволит прочувствовать вечный романтический конфликт как нечто свежее, пробиваются через радикальную эклектику и абсурдистский юмор «Пьесы» Алексея Паперного. Причем пробиваются так, что в процессе скучать не приходится.