Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Аристотель Папаниколау. Мистическое как политическое. Демократия и не-радикальная ортодоксия. М.: Медленные книги, Дух и Литера, 2021. Перевод с английского Александра Кырлежева. Содержание
Нужна довольно долгая экспозиция, чтобы объяснить, почему я решил написать о книге Аристотеля Папаниколау «Мистическое как политическое». Я поймал себя на том, что описываю события последнего месяца в терминах, к которым — пускай и не точно — подходят слова «религиозный» и «духовный». «Мистический» тоже уместно, ведь происходящее переживается как духовная катастрофа, бесовское наваждение. Оно звучит как печной гул пропасти, куда валятся впавшие в искушение миллионы. Противостояние лжи, чей отец известен, становится актом духовной брани.
Такие и похожие формулировки внутри рождаются сами, и мне трудно списать их на то, что я родился и вырос в религиозной семье, имею некоторый опыт церковной жизни. Разговоры с близкими и чтение соцсетей обнаружили, что я не одинок в выборе лексикона. Даже люди, считающие себя далекими от религиозности, с некоторым удивлением констатируют, что применяют к происходящему понятия «зло», «грех», «соблазн», «одержимость» и т. п.
Почему так? Умные люди учат, что сферы общественной жизни можно разграничить по базовым различениям, т. е. по парам ключевых понятий, в которых заключена специфика данной конкретной сферы, ее особый взгляд на мир. Например, для науки таким различением будет истина/не истина, для политики — друг/враг, для юриспруденции — право/правонарушение. Базовое различение в сфере религии, если верить социологу Никласу Луману, это — трансцендентное/имманентное. Если это так, то войну можно понимать как разрыв в ткани здешней жизни, голодное зияние, где проступает нечто и ничто. От потустороннего можно в ужасе отшатнуться или, напротив, вцепиться в него, обнаружить в нем опору, закон, ресурс для спасения и переустройства посюсторонней бытия. Для многих этот жест оказывается естественным до грани рефлекторного, отсюда — готовый лексикон.
Самоочевидно, что одной из основных институций, «курирующей» отношения с потусторонним в обществе, выступает церковь. И когда духовное измерение обозначает себя в жизни со всей требовательностью, естественно обратиться к мнению тех, кто объясняет позицию церкви — в том числе к ее официальным иерархам. Ожидая, как и многие, что скажет Русская православная церковь — в конце концов, едва ли не большая часть ее живых приходов находится в Украине, — я был по-настоящему впечатлен проповедью патриарха Кирилла от 6 марта. С тех пор у главы РПЦ были и другие выступления, но именно это кажется мне самым любопытным — хотя бы потому, что оно первое после 24 февраля. Изложу суть в сжатом виде.
Из этого выступления следует, что «мы [паства РПЦ] вступили в борьбу, которая имеет не физическое, а метафизическое значение». Борьба эта идет против требований тех, кто «претендует на мировую власть» и хочет провести на Донбассе гей-парад, который является «тестом на лояльность этой власти» и «пропуском в тот „счастливый“ мир, мир избыточного потребления, мир видимой „свободы“». Там же сказано: «То, что сегодня происходит в сфере международных отношений, имеет не только политическое значение. Речь идет <...> о человеческом спасении, о том, где окажется человечество, по какую сторону от Бога Спасителя», а также — «прощение без справедливости есть капитуляция и слабость».
Воздерживаясь от разбора акцентов, умолчаний и риторики в целом, я лишь подчеркну, что в своих словах от 6 марта глава РПЦ демонстрирует безоговорочную поддержку официальной линии политических властей РФ. Он оправдывает и обосновывает проведение «специальной военной операции» в Украине тем, что православные россияне должны по «закону любви и справедливости» вести метафизическую борьбу (с оружием в руках — или поддерживая людей с оружием в руках) против тех, кто открыто демонстрирует сексуальность, отличную от православных норм. Ставки высоки, поскольку на кону судьба человечества.
В своей идеальной созвучности выступлениям Владимира Путина эти слова безусловно выражают концепцию симфонии — считается, что первым ее сформулировал византийский император Юстиниан I. Эта концепция предполагает, что светская и церковная власти находятся в состоянии гармонии и сотрудничества, ведомые общей целью — экспансией христианской империи. Патриарх Кирилл еще в 2009 году говорил, что, с его точки зрения, это идеальный сценарий отношений между государством и церковью. Очевидно, что такая схема решительным образом противоречит идее отделения церкви от государства и правам человека в том виде, в котором их понимают во многих странах Запада — тех самых, что, по словам предстоятеля РПЦ, влекут род людской к погибели.
Но является ли концепция симфонии безальтернативной для православного христианина? Правда ли, что православие несовместимо с правами человека и, в частности, свободой слова? Спойлер книги Папаниколау: совместимо — поэтому у симфонии есть альтернативы (важно отметить, что об этом говорит автор православный, не какой-нибудь западник-папист).
Эти альтернативы — не «уход в лес» и «аполитейя», не монашество или воздержание от политики и политизации в любых формах. Папаниколау, стремясь сформулировать православную политическую теологию, альтернативную радикальной ортодоксии, уверен, что политическая жизнь не служит антитезой келье и пустыни, но лишь «одна из пустынь», где «христиане должны вести бой с демонами, пытающимися помешать учиться любви». Похоже, особую сложность этой борьбе придает базовое различение сферы политического — то самое друг/враг: «Нигде искушение демонизировать ближнего не является столь сильным и предположительно оправданным, как в сфере политики; и поэтому прежде всего именно в этой сфере христианин призван исполнять заповедь любви».
Этот императив (учиться любви и любить Другого), по автору, проистекает из веры, которая объединяет православных христиан — «от наиболее радикальных до наиболее либеральных», — в то, что «человеческие существа созданы для обожения», или теозиса. В качестве синонима Папаниколау использует словосочетание «бого-человеческое общение», в английском — divine-human communion. Термин communion представляет определенную сложность для перевода: это не только «тесное общение», но также «общность» и «причастие» — в литургическом смысле, т. е. евхаристия. Все эти оттенки необходимо держать в уме при чтении: речь об общении в смысле сопричастности, единстве при сохранении уникальности частей. У бого-человеческого общения есть свои импликации во всех сферах жизни, в том числе в политической, — иначе говоря, стремящиеся к обожению христиане будут поддерживать определенный тип политического сообщества.
Но прежде чем перейти к рассуждению о том, какое именно политическое общество это будет и почему, Папаниколау совершает исторический экскурс. Он говорит о том, как богословы осмысливали отношения государства и церкви со времен Византийской империи. Отдельное внимание богослов уделяет тому, как российская модель симфонии мутировала от диалога к режиму «товарищ обер-прокурор сказал», все дальше отдаляясь от модели византийской, предполагавшей «определенную степень независимости и дистанцированности друг от друга церковных и политических властей, что порождало динамику постоянного выяснения их соотношения». В Византии, случалось, патриархи проклинали императоров, не пускали их в церкви, чего в России не бывало. Говоря о богословах XX века, Папаниколау выделяет отца Сергия Булгакова, который считал, что «режим, похожий на либеральную демократию, более, чем другие политические режимы, соответствует софиологическим принципам», что вовсе не означало «отождествления либеральной демократии с Царством Божиим».
Переходя к современности, богослов подчеркивает, что на православной традиции в целом и на ее отношениях с властью в частности оставили тяжелый отпечаток исторические разрывы — османский гнет и коммунистические репрессии (с Россией, куда турки не добрались, неплохо справился Петр I). Поэтому, когда восточный блок пал, а вместе с ним кончилось пребывание православных церквей в серой зоне, православные богословы и иерархи оказались застигнуты врасплох. С одной стороны, демократические реформы казались антитезой коммунизма. С другой стороны, давление секулярного ЕС, нашествие американских евангелистов, операция НАТО на Балканах располагали к настороженности. То есть церкви вроде не закрывают, но и особое место и авторитет, «как до коммунистов было», никто не гарантирует.
Стремясь закрепиться в новых условиях, РПЦ еще в конце 1990-х начала дрейф в сторону «симфонии»: в обмен на привилегированную роль в обществе, которой она была лишена в Советском Союзе, церковь бралась участвовать в формировании гражданского общества. «Гражданское общество здесь понимается как пространство, формирующееся посредством моральных категорий, одобренных со стороны РПЦ» — и, важно подчеркнуть, со стороны властей, обретших важного партнера в управлении населением. Так стремление усилить свою культурную гегемонию заработало в логике имперского ресентимента, ведь очень хочется повторить, «как в Византии», и не важно, что современная РФ похожа на древнюю христианскую империю как речной сом на красну девицу. Постепенное слияние церкви с государством стало набирать обороты. Очевидно, такое слияние плохо совместимо с либерально-демократическими нормами.
Папаниколау особо отмечает: чего в православных церквях в постсоветскую эпоху не случилось, так это дискуссий о том, какие политические ценности способствуют бого-человеческому общению. Перемены в расстановке сил сопровождались лишь ссылками на «историческую роль» и «традиции».
Почему современные православные богословы принимают в штыки либерально-демократические ценности, воплощением которых для Папаниколау служат права человека? Подробному и специализированному анализу этого вопроса Папаниколау посвящает основную часть своей книги, обращаясь к идеям различных авторов, в том числе Стэнли Хауэрваса и Джона Милбанка как самых артикулированных противников секулярной морали. Я постараюсь охарактеризовать этот анализ пунктиром, нестерпимо огрубляя теологический аргумент, но стараясь отразить узловые моменты.
На первый план Папаниколау выводит различие антропологических моделей православия и либеральной демократии. Модель прав человека предполагает индивидуализированного, автономного, солипсичного, «замкнутого» субъекта, чьи свободы носят преимущественно негативный характер. Иными словами, либерализм не делает никаких заявлений о том, что составляет суть человека, — он пуст и «конструктивен». В противоположность ему христианство подразумевает вполне определенное положительное наполнение субъекта: человек создан для бого-человеческого общения, он не изолирован и самодостаточен, но раскрывается лишь в реляции, соотношении с Богом и ближними. Казалось бы, совместить столь радикальные расхождения невозможно, но богослов делает ряд убедительных ходов в этом направлении.
Для этого Папаниколау вскрывает сущностные пересечения двух моделей, попутно показывая историческую укорененность прав человека в римском естественном праве, а вовсе не в атеистическом гуманизме Просвещения. Эти пересечения заключаются в том, что, исходя из совершенно разных представлений о человеке, христианская и либеральная мысль сходятся в представлении о том, что человеческая личность уникальна, несводима и наделена неутилитарной ценностью. Двигаясь дальше, через анализ работ Александра Шмемана, Николая Лосского, Иоанна Зизиуласа и других авторов, Папаниколау приходит к утверждению, что продуманное обращение с реляционным, или соотносительным, пониманием личности в современных условиях требует от православных людей поддержать «риторику прав человека». Этот скачок мысли может показаться неожиданным, однако все встает на свои места, если принять, что сами по себе «политические сообщества — это следствие неудачи людей на пути к обожению» и существуют лишь потому, что люди (важно, христиане в том числе!) «не способны относиться друг к другу так, как Бог относится к каждому из них». Это не означает что политические сообщества лишены божественного присутствия, но ставит вопрос о важности их ранжирования. Очевидно, что сообщества, которые стремятся к сохранению уникальной и ни к чему не сводимой человеческой личности, где создаются адекватные этой цели структуры человеческих отношений, предпочтительнее тех, где инакомыслящих сбрасывают с вертолета, травят в газовых камерах, сжигают в клетках, бросают «на подвал», бьют по лицу в ОВД Братеево, сажают на 9 лет строгого режима — впишите свой вариант по вкусу. И, если судить сугубо по плодам, неважно, поддерживаются такие структуры из любви (как это происходит в церковной общине) или через страх наказания (как это происходит в любом государстве).
Но все-таки каким образом православные христиане могут поддерживать права человека, если те подразумевают религиозную свободу, буквальное ущемление христианства в его универсалистском импульсе, направленном на весь мир? И здесь Папаниколау дает ответ парадоксальный и вместе с тем столь изящный, что он кажется самоочевидным. Если церковь подразумевает непринужденное участие человека в бого-человеческом общении, она обязана «проявить уважение к той свободе, которую Бог даровал всем людям, включая свободу отвергнуть Бога». На практике это означает, что церковь должна умалиться, отказаться от привилегированного положения в обществе, от культурной гегемонии «по историческим основаниям». Ведь для того, чтобы люди имели возможность по любви, а не из страха приходить к Богу, в обществе — в этой пустыне пустынь — должны быть пространства, где в Бога не верят, причем условия жизни в этих пространствах должны быть достаточно сносными, дабы люди не зверели.
Кажется, именно такая церковь — без бряцающего самодовольства, не прикрытая репрессивным аппаратом государства, но и не отгораживающаяся от политических бурь, ставящая превыше всего вопрос об аскетических практиках любви к ближнему, который всегда Другой, — такая церковь сегодня действительно может нечто предложить тем, кто ощущает, что вокруг ширится духовная катастрофа. Это нечто — рука любящего Бога, простертая к людям через кровоточащие разрывы в ткани жизни.
Для выступления патриарха Кирилла рассуждения Папаниколау имеют свои последствия. Оправдание военных действий тем, что где-то якобы собираются публично демонстрировать сексуальность, отличную от православных норм (если вы думаете, что я передергиваю и смещаю акценты, прочитайте текст), — это не просто попрание прав человека. Это оправдание идет вразрез с принципом свободного бого-человеческого общения, составляющим саму суть православия, зато ничуть не перечит задаче обеспечить риторическое прикрытие имперским фантазмам политической власти. Если это симфония, то она похожа на поцелуй людоедов взасос. Что до миров «избыточного потребления» и «видимой „свободы“», то, как ни парадоксально, допускать их существование и уж точно не благословлять борьбу с ними посредством наступательных операций — это ответственность самой церкви, обязанной полагать свои границы в мире и обществе из верности данной Богом свободе. Да что там операции, закон об оскорблении чувств верующих в этой перспективе оказывается антихристианским.
Сказанное не означает, что христиане должны воздерживаться от критики или выражения своей позиции. Речь о том, что они должны удерживать различие между церковным сообществом и сообществом политическим. Между тем именно это различие глава РПЦ своими заявлениями совершенно стирает.
И еще. Патриарх говорит, что нет прощения без справедливости, справедливости, которая требует «борьбы метафизической», но оставляет физические следы в виде гор мертвых тел «братского» народа и разрушенных селений в «братской» стране. У Папаниколау вопросам политического прощения посвящена целая глава, из которой следуют неутешительные новости, что христианское прощение между группами невозможно, хотя выражение раскаяния лидеров групп и может способствовать примирению и умягчению враждующих сердец. Оставляя в стороне идеи американского богослова, я повторю лишь то, на что указал дьякон Андрей Кураев*Признан властями РФ иностранным агентом. Если «прощение без справедливости есть капитуляция и слабость», то первейший из слабаков и капитулянтов, Трусливейший Царь — это Христос.