Мэгги О’Фаррелл. Хамнет. М.: Эксмо, 2021. Перевод с английского Маргариты Юркан
В конце шестнадцатого века в Стратфорде-на-Эйвоне живет семья: близнецы — мальчик и девочка, их старшая сестра Сюзанна и мать по имени Агнес. Отец тоже иногда приезжает, но в основном он работает в Лондоне. По хозяйству помогают его родители и братья, люди разной степени отзывчивости — к привыкшему распускать руки деду лучше лишний раз не приближаться. Агнес недолюбливают особенно. Она из деревни, часто бродит где-то в лесу, лечит людей травами — словом, ведет себя не так, как подобает почтенной горожанке. К тому же Агнес старше мужа и в брак вступила уже беременная. Ее прошлое — история Золушки: умерла мать, потом отец, мачеха давала самую грязную работу, а за принца в итоге сошел молодой репетитор латыни. Впрочем, у Золушки-Агнес было солидное, оставленное покойным отцом приданое, поэтому еще неизвестно, кто принц, а кто нищий. Тем более что Агнес, по слухам, наделена сверхъестественной силой: может коснуться человека и сразу понять его характер. Она порой видит будущее, хотя опасается делиться предсказаниями, и одно из таких предвидений довольно тягостное. Ей открылось, что под конец жизни у нее останется только два ребенка, то есть третий, видимо, умрет раньше срока. Поэтому Агнес беспокоится за хрупкую младшую дочь Джудит и пытается изощренными знахарскими способами спасти дочь, когда та заболевает чумой. В лучших традициях пророчеств, все сбывается совсем не так, как ожидалось: Джудит выздоравливает, но заражается ее брат-близнец.
Так начинается роман Мэгги О’Фаррелл «Хамнет», лучшая книга 2020 года по версии The Guardian, NPR и LitHub, отмеченная Женской премией по литературе и премией Вальтера Скотта. Семейная драма, чума, намеки на мистику, атмосфера раннего Нового времени — роман вполне можно было бы прочесть как британский «Лавр» с уклоном в описание сильной героини на фоне патриархальных исторических реалий. Воспринимать его в ином ключе заставляет одна важная деталь: вечно отсутствующего отца семейства зовут Уильям Шекспир. Его имя на страницах книги ни разу не называется, но оно очевидно из контекста, особенно для англоязычного читателя, со школы знакомого с биографией классика. Центральные герои — умирающий мальчик и его мать Агнес — жена Шекспира Энн Хэтэуэй и их сын Хамнет, чье имя в те годы было вариантом имени Гамлет, как и Агнес — вариантом имени Энн. Именно с их точки зрения в основном и разворачивается повествование.
Конечно, прежде всего хочется понять, насколько роман Мэгги О’Фаррелл, при всей его установке на художественный вымысел, соответствует достоверно известной биографии Шекспира. Номинально книга играет по правилам жанра «исторический фикшн», то есть за редкими исключениями, как в случае замены имени сестры Уильяма Джоанны на Элизу, текст «Хамнета» не противоречит дошедшим до нас источникам. Зато там, где источники молчат, — а в биографии драматурга немало белых пятен, — автор дает волю воображению. Сын Шекспира Хамнет действительно умер в возрасте одиннадцати лет, однако от чумы или чего-то другого, неясно. То, что Шекспир преподавал латынь, тоже лишь версия. Упоминается, что его отец избирался на должность бейлифа, но почти ничего не сказано о его стараниях заполучить дворянский титул. Конечно, по большей части вымышлена в романе и сама Агнес — Энн Хэтэуэй, о которой сохранилось еще меньше сведений, чем о ее муже. Правда, литературной героиней она становится уже не в первый раз. В романах Энтони Бёрджесса «Смуглая леди» и «Вовсе не как солнце» ей отведена скорее отрицательная роль, а Жермен Грир, написавшая книгу «Жена Шекспира», попыталась воссоздать исторический образ Энн, далекий от какого бы то ни было мистического ореола.
У Мэгги О’Фаррелл образ Агнес получился совершенно иным, нацеленным на переосмысление расхожего мифа о типичной жене творца — бесцветной, приземленной и зачастую сварливой. В «Хамнете» всеми средствами подчеркивается, что Агнес не тень знаменитости, а личность со своей собственной историей — глубокой, трагичной, да и попросту увлекательной. Так что этот роман можно поставить в один ряд, например, с «Пенелопиадой» Маргарет Этвуд и «Цирцеей» Мадлен Миллер. Здесь тоже вынесена на первый план и по-новому раскрыта героиня, игравшая прежде незаметную, второстепенную роль. Что важно, сам Шекспир при этом не предстает мучителем или домашним тираном — О’Фаррелл, к счастью, избегает явной тенденциозности.
Закономерен вопрос: зачем автору вообще понадобился шекспировский контекст? Чтобы привлечь внимание всемирно известным именем? Почему бы просто не рассказать о необычной женщине по имени Агнес, о трагедии ее жизни, об окружавшей ее суровой атмосфере елизаветинской Англии? Будь ее муж обычным фермером, горожанином, да даже второразрядным драматургом, что бы это в корне изменило? Но, прежде всего, не забудем о Хамнете. Мы не знаем, насколько смерть шекспировского сына повлияла на создание одной из главных пьес всех времен и народов, — все-таки гамлетовский сюжет существовал и раньше. Однако в книге О’Фаррелл трагедия о принце датском напрямую связана с впечатлениями отца от потери сына. К тому же, подобно призраку старого Гамлета, призрак погибшего мальчика является и некоторым героям романа.
Не только из-за эпизода с призраком, но в том числе и благодаря ему «Хамнет» сближается с магическим реализмом. Намеки на сверхъестественные явления возникают в тексте довольно часто, хотя при большом желании все можно объяснить психологическими особенностями персонажей. Об Агнес говорят, что она «не от мира сего», и героиня действительно чувствует недоступные другим вещи. Фольклорные и сказочные мотивы, например ветка рябины как знак от покойной матери, только подчеркивают вечно ускользающее, мистическое двоемирие — важнейшее свойство магического реализма. Не говоря уже о сцене, в которой молитва Хамнета Ангелу Смерти заставляет чуму за одну ночь перейти с одного уже заболевшего ребенка на другого, пока еще здорового. С произведениями классиков этого направления вызывает ассоциации и язык романа О’Фаррелл. Богатый развернутыми метафорами и насыщенными эпитетами стиль удачно соседствует с кинематографичностью, вниманием к деталям и мимолетным жестам:
«Агнес возвращалась назад только что пройденным ими путем, но медленнее. Как странно идти по тем же улицам в обратную сторону, словно обводить чернилами уже написанные слова, ее ноги двигались, подобно перу, что-то переписывая, что-то вычеркивая. Странное прощание. Казалось бы, все так просто: мгновение назад, всего минуты три или четыре тому назад, он стоял рядом с ней; а теперь ушел. Чуть раньше они были вместе; теперь она одна. Ей стало холодно, она почувствовала себя обнаженной, словно очищенная от шелухи луковица.
Вот лавка, мимо которой они недавно проходили, заполненная оловянными кастрюлями и кедровой стружкой. Они видели и эту женщину, она все еще выбирала товары, оценивающе взвешивая в руках разные кастрюли, как же она могла до сих пор сомневаться и не сделать выбор нужной ей посуды, когда в жизни Агнес за это время успело произойти такое изменение, такая важная перемена?»
В оригинальном тексте часто встречается ритмизация, которая иногда проскальзывает и в переводе. Помимо очевидной связи «Хамнета» с «Гамлетом», роман полон отсылок к другим пьесам Шекспира. Джудит и Хамнет меняются одеждой и разыгрывают родителей, которые начинают их путать, как путают близнецов в «Двенадцатой ночи». Целительница Агнес отчасти напоминает талантливую дочку лекаря Елену из «Все хорошо, что хорошо кончается». Это не говоря уже о погибающих и воскресающих детях, пророчествах, фольклорной мистике и других характерных шекспировских мотивах. Конечно, в отчасти биографической книге подобные переклички одновременно играют сюжетную роль — служат источниками вдохновения для тех или иных пьес, которые потом поставит в театре отец семейства. Тем не менее они делают повествование близким по духу знаменитым трагедиям и комедиям.
Но ключевой мотив, сближающий «Хамнета» с творчеством Шекспира, касается связи между жизнью и искусством. Сонеты главного английского классика не раз обращаются к теме творчества как пути к символическому бессмертию.
Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой образ сохранил*Сонет 55. Перевод Самуила Маршака.
Чем ближе к финалу, тем больше роман Мэгги О’Фаррелл становится похож на притчу о сложных взаимоотношениях между смертью, жизнью и искусством. Агнес с самого начала знает, что ее муж тоже «не от мира сего», но по-другому. Она чувствует недоступную большинству людей сторону реальности, интуитивно разбирается в дикой природе и человеческих характерах. Ее образ поэтичен, но ее творческий материал — сама жизнь, в которой она исцеляет соседей, предвидит будущее и воспитывает детей. Муж Агнес, напротив, сам по себе не кажется экстраординарной личностью, зато он увлечен поэзией, неким воображаемым миром, о чем в тексте сказано напрямую. Это не значит, что он оторван от реальности, он совсем не похож на сумрачного гения, просто его дело — превращать свои фантазии, переживания и мысли в нечто прекрасное и захватывающее. Так же, как Агнес погружена в стихию жизни, ее муж погружен в мир искусства. Агнес не разделяет его увлечения, но чувствует, насколько для него это важно. Затем внезапно умирает Хамнет — несправедливое, страшное событие. Приближение смерти как в общем-то случайной, но в то же время неотвратимой беды описывается во вставной новелле о путешествии инфицированной блохи через Средиземное море — немного скомканной, но актуальной сегодня истории о том, как начинаются эпидемии.
Для Агнес безвременная гибель ребенка обесценивает любое творчество. После похорон Хамнета она впервые просит мужа больше не уезжать в Лондон. Трагическая пьеса в память о сыне кажется ей нелепой насмешкой по сравнению с той подлинной трагедией, которую отец по сути отказывается разделить с матерью, желая вернуться в театр. Пьеса ничего не изменит, ничего не даст их семье, кроме бессмысленных оваций незнакомых людей, а драгоценное время, которое можно было бы провести рядом с близкими, будет упущено. Здесь О’Фаррелл словно бы вступает в полемику с шекспировским мотивом бессмертия в творчестве, но в финале романа наступает катарсис, и восприятие Агнес резко меняется. Жизнь, как правило, действительно ценнее искусства. Однако большому искусству парадоксальным образом оказывается под силу противостоять смерти — по-своему воскрешать людей и прошлое. Оживлять то, что было мертво. Или даже то, чего никогда не было. По крайней мере, на это намекает внезапный и лишенный всякой мистики финал. И, судя по тому, что сам роман, явно отклонившийся от исторического правдоподобия, ничего не потерял как художественное произведение, иногда действительно так и есть.