Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
М. М. Шевченко. Конец одного Величия. Власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. М.: Три квадрата, 2003. Содержание
И. Е. Барыкина. «Типичный петербургский чиновник». Граф Дмитрий Андреевич Толстой (1823–1889). Опыт биографии министра. СПб.: Нестор-История, 2022. Содержание
I. Репутационный фон
В исследовании жизни и деятельности ведущих фигур образовательной политики Российской империи — мы имеем в виду министров народного просвещения С. С. Уварова и Д. А. Толстого — русская исследовательская мысль отстает от зарубежной: книги, им посвященные, вышли уже после того, как на Западе были опубликованы на этот предмет фундаментальные монографии ([Whittaker 1984], русский перевод: [Виттекер 1999]; [Sinel 1973].). Но лучше поздно, чем никогда, и сегодня можно с удовольствием констатировать: из трех долгожителей министерского Олимпа (С. С. Уваров занимал пост министра народного просвещения полных 16 лет, И. Д. Делянов — 15, Д. А. Толстой — 14, и, кроме них, нет никого, кто продержался бы на нем хотя бы десятилетие) двое удостоились в РФ персональных работ. Возможно, третьему — И. Д. Делянову — придется дожидаться ее намного дольше, поскольку его пребывание на посту министра не отмечено крупными самостоятельными инициативами и его фигура представляется несколько тусклой на фоне ярких коллег.
Репутация у этих министров разная. С. С. Уваров вызывал реакцию, которую точнее всего было бы определить словом «неоднозначная», — так, если В. Г. Белинский в письме М. С. Щепкину от 14 апреля 1842 г. называет его министром «погашения и помрачения просвещения в России» [Белинский 1956. С. 103], то В. С. Соловьев характеризовал его совершенно иначе: «По свидетельству большинства современников, личный характер Уварова не мог вызывать сочувствия. Но... в публичной своей деятельности Уваров имел большие заслуги: из всех русских министров народного просвещения он был, без сомнения, самый просвещенный и даровитый, и деятельность его — самая плодотворная» [Соловьев 1990. С. 196]. Д. А. Толстой — предмет практически единодушной ненависти. Известный либеральный правовед Б. Н. Чичерин характеризует его так: «Когда Соловьев, кончив преподавание великим князьям, вернулся в Москву, я спросил у него, видел ли он нового министра и какое он на него произвел впечатление. „Как я на него взглянул, — отвечал он, — так у меня руки опустились“. Вы не можете себе представить, что это за гнусная фигура. Впечатление было не напрасное. Немного можно назвать людей, которые бы сделали столько зла России. Граф Толстой может в этом отношении стоять наряду с Чернышевским и Катковым. Он был создан для того, чтобы служить орудием реакции: человек не глупый, с твердым характером, но бюрократ до мозга костей, узкий и упорный, не видавший ничего, кроме петербургских сфер, ненавидящий всякое независимое движение, всякое явление свободы, при этом лишенный всех нравственных побуждений, лживый, алчный, злой, мстительный, коварный, готовый на все для достижения личных целей, а вместе доводящий раболепство и угодничество до тех крайних пределов, которые обыкновенно нравятся царям, но во всех порядочных людях возбуждают омерзение» [Чичерин 1919. С. 192]. Современный исследователь Б. С. Итенберг сочувственно цитирует эти слова, называя Толстого «реакционером» [Итенберг 2000. С. 233] в той же коллективной монографии, посвященной русскому консерватизму, другая исследовательница, В. А. Твардовская, пишет: «В обществе оно (имя Д. А. Толстого. — А. Л.) было синонимом крайнего, ортодоксального консерватизма, отождествляемого с прямой реакцией. Победоносцеву, как и царю, были известны „громадные недостатки“ бывшего министра просвещения: алчность, лживость, мстительность. Но его твердая приверженность самодержавной системе, фанатическая ненависть к независимой мысли, не укладывающейся в рамки казенного миросозерцания, — все это делало Д. А. Толстого вполне подходящим для проведения жесткого, бескомпромиссного курса» [Твардовская 2000. С. 314]. Весьма характерно и свидетельство видного славянофила А. И. Кошелева: «Что же касается до случившегося на кануне Пасхи увольнения гр. Толстого, то оно было принято чуть-чуть не всеми как лучшее красное яичко, каким Государь мог похристосоваться с Россиею. Ненависть к этому министру была всеобщая; отцы и матери учившейся молодежи, узнавши об этой отставке, служили благодарственные молебны за спасение их детей от погибели. Конечно, еще никто и никогда, введенными порядками в гимназии и университеты, столько не содействовал успехам крамолы, как гр. Толстой. Безжизненность и формалистика его классической системы притупляли юношей, заставляли их выходить из учебных заведений недоучками и устремляли их в ряды нигилистов-анархистов» [Кошелев 1884. С. 247]. Классической по интонации является реплика Э. Д. Днепрова: «В ходе... контрреформы средней школы, проведенной новым реакционным министром народного просвещения Д. А. Толстым в 1871–1872 гг., несмотря на сопротивление даже Государственного совета, классическая гимназия приняла сословно-полицейский характер, а реальные гимназии были низведены на степень реальных училищ» [Днепров 2011. С. 240–241]. Отметим в скобках, что Аллен Сайнел относится к министру намного более справедливо, трезво и взвешенно, чем исследователи советской традиции: «Толстой никогда не пользовался в России благосклонностью печати. Дореволюционные и советские историки обычно отзывались о нем с самой энергичной бранью. Он был для них „министром народного помрачения“, символом всех зол самодержавия... Содержательнее и ближе к моей интерпретации характеристика Патрика Алстона: Толстой — „бюрократический просветитель“» [Sinel 1973. P. VIII]; «Толстому явно удалось больше преуспеть в налаживании школьной системы, нежели в нейтрализации политической осведомленности ее продуктов. Несмотря на свои вполне обоснованные опасения по поводу исходящих от образования скрытых угроз для режима, который он дал присягу поддерживать, он энергично способствовал росту образованности во всей России, и за это он заслуживает похвал, в которых ему столь часто отказывали. Менее удачны были его попытки отвратить учащихся и учащих от постановки под вопрос существующего порядка и борьбы против него. И не существовало, может быть, программы, которая справилась бы с этой задачей, устранив опасные следствия образовательной дилеммы, но методы Толстого определенно были близорукими. Не простирая этой близорукости до того, чтобы остановить развитие образования, он не обладал в то же время и достаточно острым взором, чтобы использовать тонкие, положительные приемы уступок и внушения в своей кампании, направленной на то, чтоб сделать школу безопасной для самодержавия» [ibid. P. 264]. Примечательное исключение — статья Г. П. Изместьевой, где перед нами предстает образ порядочного и добросовестного человека, компетентного специалиста и талантливого администратора [Изместьева 2006]. Таков идеологический фон — более-менее одинаковый во мнении широких кругов и в академической среде, — от которого отталкиваются авторы рассматриваемых нами книг.
II. С. С. Уваров
М. М. Шевченко сразу же говорит, что просвещение — не главное или по крайней мере не единственное, что его интересует в личности министра народного просвещения: «Видение [правительственной средой] стоящих перед страной задач, ее историческое чутье в целом были во многом связаны с тем, как она понимала характер и предназначение народного образования в государстве. С этим также внутренне соединено было определенное восприятие печати, через которое, в частности, просматривается отношение самодержавного правительства к общественному мнению» (с. 9–10); далее речь идет о цензуре, о «бутурлинском» комитете, и т. п. В главе, посвященной предыстории уваровского министерства, акцент делается на попытках правительства контролировать домашнее образование, казенные учебные заведения получают относительно меньше внимания.
Первое, что важно отметить, — уваровский пессимизм, его вопрос «Не слишком ли поздно?» (с. 67 слл.; 71). Мы опять возвращаемся к частным пансионам и гувернанткам. На с. 73 М. М. Шевченко пишет: «Чтобы постепенно поправить дело в 1834 году [1 июля. — А. Л.] было принято „Положение о домашних наставниках и учителях“, согласно которому последние впредь считались состоящими на действительной службе по ведомству народного просвещения и, следовательно, ему подотчетными». Однако начало этой фразы могло — скажем в скобках — получить и другое продолжение. Например, такое. Достигший глубокой старости или страдающий от продолжительной неизлечимой болезни наставник, не имеющий достаточного содержания, мог рассчитывать на пожизненное пособие из капитала Призрения, специально для этой цели существующего при Департаменте народного просвещения. Сирот мужского пола определяли в гимназии на казенное содержание; девочек — «в соответственные званию их воспитательные для девиц заведения» [Положение 1834. С. 679]. Далее М. М. Шевченко отмечает борьбу министра за то, чтобы образовательный ценз вознаграждался чинами. И затем вновь речь идет о цензуре, о журналах — «Москвитянине» (осуществленный проект) и «Московском обозрении» (неосуществленный). Автор отмечает: «если по отдельным важным позициям, касающимся народного просвещения, Уваров мог иметь и имел в правительстве открытых противников, но при этом не терял благоволения императора, то уваровское руководство цензурой неизбежно принимало характер прикровенно-двойственный, что не могло быть замечено рано или поздно и не повредить репутации министра в глазах по-военному прямодушного Николая Павловича» (с. 83–84).
О Николае Павловиче некоторые вещи сообщает следующая глава. «Дурное наследие предыдущего российского столетия — непреодоленный привкус схоластики и дух самодовлеющей учености — очевидно, раз и навсегда утвердило Николая Павловича в утилитарно-прикладных взглядах на науку и образование» (с. 91). М. М. Шевченко пишет так, как будто великий князь учился в какой-нибудь захолустной духовной семинарии. «Образование... как способ обретения личного мировоззрения, инструмент, преобразующий внутренний мир человека... осталось вне личного жизненного опыта императора» (с. 92). А вот это справедливо. Но он весьма разумно вел себя при министре-обскуранте кн. А. Н. Голицыне (с. 93). Вообще образ царя представлен с вполне адекватным балансом света и тени: автор совершенно не стремится, подчеркнув утилитарный полюс, сделать из Николая мракобеса и солдафона. Впрочем, при посещении учебных заведений внимание обращалось на внешнюю сторону и военную выправку. «Бесполезные отвлеченности» вызывали мало интереса. Довольно много внимания М. М. Шевченко уделяет политике русской администрации на территориях, полученных от Польши при Екатерине II, и в самом Царстве Польском; мы эту сторону затрагивать не будем — при всей ее важности. Подчеркивается внимание императора к петровскому наследию — Академии наук (с. 108 слл.; о Пулковской обсерватории — с. 112). Но общий вывод из рассмотрения соответствующей проблематики — сколь лестный для Уварова, столь же нелицеприятный для императора: «Уваровские инновации, вносимые в политику, вытекали из такого представления о народном образовании и печати в государстве, которое было явно выше среднего уровня правящих верхов» (с. 119).
Глава «От Меншиковского комитета до отставки С. С. Уварова», на наш взгляд, устарела в момент написания. О. А. Проскурин, проницательный и вдумчивый исследователь эпохи, пишет: «По всему видно, что III Отделение поддерживало „Отечественные записки“ планомерно и последовательно. Более „космополитическая“ и более секулярная программа „Отечественных записок“ умело использовалась как противовес православно-националистическому „Москвитянину“. „Либерализм“ же был прекрасной приманкой для того читателя, которому, по определению, мил красный цвет. Дело будущего исследователя — тщательно изучить весь материал „Отечественных записок“... и на основании всестороннего анализа установить степень воздействия III Отделения на формирование курса журнала. Но то, что такое воздействие имело место, понятно уже сейчас.
Вполне вероятно, что само приглашение Белинского в „Отечественные записки“ было если не организовано, то по крайней мере в той или иной мере санкционировано III Отделением» [Проскурин 2000. С. 344]. Мотив — опасность для «немецкой партии» (представленной на высшем уровне в политической полиции) русского национализма, пропагандистами которого могли быть соперники либералов-западников — славянофилы. Эта книга отсутствует в библиографии; ответ, который она дает на вопрос, встающий перед всяким, кто наблюдал за интеллектуальным движением николаевской эпохи, — почему западники сталкивались с несравненно меньшим противодействием верховной власти, нежели славянофилы, — М. М. Шевченко, по-видимому, незнаком. На с. 136, впрочем, автор мимоходом обращает внимание и на учебные программы, отмечая согласие С. С. Уварова на бифуркацию как уступку противникам в руководстве страны. Впрочем, спасти дело это не могло: министра ждали паралич и отставка (предпринятая по его собственной инициативе). Глава «Комитет высшей цензуры в действии» уже не предполагает участия С. С. Уварова как действующего лица — и потому мы оставим ее без рассмотрения (как и последнюю главу «Правительственный курс и общественное мнение»). Но на главе «Блудовский комитет. Вопрос о роли и значении народного образования в государстве» следует несколько остановиться. Комитет заседал редко и не слишком интересовал императора (с. 162); о новом министре, кн. П. А. Ширинском-Шихматове, М. М. Шевченко отзывается уважительно и дает соответствующие мемуарные свидетельства, но прекрасные человеческие качества министра (в которых никто не сомневается), как и его защита status quo (с. 164), не отменяют того факта, что именно ему пришлось стать орудием разрушения уваровской гимназии — что создаст решающий узел образовательной политики следующего царствования, о котором пойдет речь ниже. Мы вновь погружаемся в обсуждение старой проблематики — как должна быть организована государственная служба, какова роль в чинопроизводстве образовательного ценза. Вывод автора — «секретный комитет... для пересмотра „постановлений и распоряжений по части Министерства народного просвещения“ оказался совершенно не способен повлиять на организацию учебных заведений ведомства» (с. 177). Общий же вывод, сделанный в «Заключении», — «С самого начала XIX столетия русское самодержавное правительство, заботясь о развитии системы народного образования, преследовало троякую цель: во-первых, максимально снизить в России значение частного образования, во-вторых, как можно полнее вовлечь дворянство в казенные учебные заведения и, в-третьих, за счет притока образованных людей обновить чиновничество, поднять качество государственной службы» (с. 215). Этот вывод справедлив, но он оставляет без внимания педагогические инструменты достижения этих целей.
III. Д. А. Толстой
И. Е. Барыкина счастливо избежала ловушки, в которую попадают историографы: она не предпослала своей книге главы об истории вопроса, что является необходимой принадлежностью диссертации, но не способствует занимательности в глазах широкой публики. Иногда она позволяет себе пространные экскурсы; большой раздел посвящен дяде главного героя, Д. Н. Толстому, рассуждению о толстовской академической награде предшествует очерк о русских академических наградах вообще; если бы автор этих строк писал данную книгу, он не стал бы останавливаться на этих сюжетах столь подробно или вообще не затронул бы их, но нужно признать: сами по себе эти очерки занимательны и полезны.
И. Е. Барыкина не стремится сосредоточиться на Д. А. Толстом как администраторе образования. Для нее интересны все грани его личности, и, пожалуй, некоторые интереснее, чем та, которая привлекает наше внимание. Из четырех частей ее книги первая отведена биографии, вторая — административной карьере, третья — деятельности Д. А. Толстого как историка и последняя — его трудам на посту президента Императорской Академии наук. Образовательному администратору отводится лишь вторая часть, да и то не полностью: туда попадает деятельность во главе ведомства внутренних дел. Благодаря такому подходу, впрочем, удается добиться редкого эффекта, когда речь идет о Д. А. Толстом: его руководство синодальной школой освещено не менее подробно (и, на наш взгляд, более удачно), чем руководство школой общеобразовательной. Повествование содержит множество живописных подробностей и вводит в оборот достаточное число архивных документов. По всему чувствуется, что герой, позицию которого автор далеко не всегда одобряет (не только в области образования, но и в таких вопросах, как, напр., отношение к крестьянам), весьма ему симпатичен. Это проявляется, в частности, в уверенной и увлеченной защите Д. А. Толстого как самостоятельного ученого от обвинений в краже чужих результатов со стороны Б. Н. Чичерина (с. 169, с. 211), и под ее пером известный правовед предстает в неприглядной роли коллекционера грязных сплетен. (Отметим в скобках, что приведенную нами его оценку личности Д. А. Толстого она не цитирует.)
Обратимся к тому, что она пишет о Д. А. Толстом как руководителе образования. О духовном образовании: «Цель, которую преследовал Толстой, проводя реформу духовного образования, — подготовить священнослужителей не просто к отправлению церковных обрядов, но и к участию в богословских спорах с представителями других религий» (с. 108), для чего расширялось преподавание древних и новых языков. О гимназической реформе (отметим, что слово «контрреформа» в данном контексте не употребляется): «Гимназическая реформа Д. А. Толстого получила неоднозначную оценку. Широта образования... признавалась современниками. Из „толстовских“ гимназий вышли поэты Серебряного века, обращавшиеся в своем творчестве к мотивам античной классики. В то же время, признавая право классических гимназий на существование, нужно отметить, что разумной идеей владело ее неразумное воплощение... Реформе вредило то, что ее цель была не образовательная, а политическая» (с. 125). И в конце книги — как резюме: «Результаты его государственной деятельности получили неоднозначные, зачастую противоположные оценки у современников и историков. С одной стороны, он предстает как гонитель просвещения, с другой — как покровитель научных исследований. С помощью жестких мер министр внутренних дел преследовал любые проявления оппозиционных настроений, в том числе и в прессе. И в то же время на посту президента Академии наук умело руководил высшим научным учреждением» (с. 266).
Отметим, что в книге есть некоторые неточности. На с. 54 автор перечисляет шесть декабристов, которые учились в Благородном пансионе при Московском университете; но из шестерых К. Ф. Рылеев учился в кадетском корпусе, Н. М. Муравьев — дома, под руководством высокопросвещенного отца, а И. Д. Якушкин — в университете, но не в пансионе. Впрочем, это совсем незначительная неточность. Иногда речь может идти о более серьезных вещах. Напр., на с. 117 о реальных училищах читаем: «С формальной стороны они сохраняли прежнее значение — давали образование, необходимое для дальнейшего приобретения технических специальностей, однако по существу ставились на ступень ниже, чем классические гимназии, поскольку срок обучения в них был меньше — 6 лет, латинский язык получал статус не обязательного, а дополнительного предмета. Главным же нововведением было то, что отныне обучение в реальных училищах не давало права на поступление в университет».
Гимназический устав от 19 ноября 1864 г. гласит: «§ 122. Ученики, окончившие курс учения в классических гимназиях или имеющие свидетельство о знании полного курса сих гимназий, могут поступать в студенты университетов. Свидетельства же об окончании полного курса реальных гимназий или о знании сего курса, принимаются в соображение при поступлении в высшие специальные училища на основании Уставов сих училищ» (кстати, в Уставе подчеркивается, что греческий и латынь не преподаются вовсе).
Заглянем в Устав реальных училищ от 15 мая 1872 г.: при основном отделении может быть дополнительный класс, что предполагает не только шестилетнюю, но и семилетнюю модель образования, о латинском языке нет и помину, а предпоследний § 95 гласит: «Ученики, окончившие курс учения в реальных училищах и дополнительном при оных классе по какому-либо из его отделений, могут поступать в высшие специальные училища, подвергаясь только поверочному испытанию».
Как нам в свете этих фактов понимать последнюю фразу в цитате? Слово «отныне» предполагает некую предысторию. У понятия «реальное училище» таковой не было, оно только вводилось актом 1872 г. Но если считать предысторией реальные гимназии, то этот акт продолжал, а не отвергал прежнюю политику: у «реалистов» не отнимали прáва, которого у них не было и раньше, единственная новация — разница статуса была закреплена на номинативном уровне. Но нужно сказать, что это единственная серьезная ошибка, обнаруженная нами, и нам не хотелось бы, чтобы несколько неудачных строк могли рассматриваться как повод подвергнуть сомнению достоинства книги в целом. Если Плиний Старший считал, что нет такой плохой книги, которая не была бы в чем-нибудь полезна, мы будем придерживаться иной формулы: нет такой хорошей книги, где не было бы каких-нибудь недостатков.
IV. Но педагогику мы еще не обсуждаем
Первая из рассмотренных нами книг имеет «тематический», а не «персональный» стержень: ни заглавие, ни подзаголовок не обещают нам, что ее протагонистом будет министр народного просвещения С. С. Уваров, и потому автора нельзя упрекать ни в том, что он вышел далеко за рамки уваровского министерства, с одной стороны, а с другой — не раскрыл многогранную личность С. С. Уварова (эта задача вообще может считаться непосильной — для ее осуществления надо увлекаться Нонном Панополитанским, о котором министр написал работу на немецком языке, а любителей позднегреческой эпической поэзии у нас немного). Адекватно ли его описание правительственной политики в рассматриваемых им областях? Я этого не думаю; здесь историка подвело невнимание к филологии. Тем не менее книга обладает большими достоинствами, вводит в оборот важные документы и вообще будет полезна всем, интересующимся эпохой, а изучающим ее — необходима.
Вторая из рассмотренных книг, напротив, сосредоточена на одной личности, что предполагает (учитывая опять-таки этой личности многогранность) большой тематический разброс. Исходя из наших представлений, понимание личности Д. А. Толстого можно оценить как совершенно удовлетворительное.
Но есть две особенности, которые объединяют эти книги; и первую отметить можно с большой радостью, а вторую — с большим сожалением. И в том и в другом случае мы видим готовность отказаться от прежних штампов, не руководствоваться в оценке безнадежно устаревшей и неадекватной шкалой «прогресса» и «реакции», которая, как мы видели, благополучно продолжала существовать и после краха СССР, для которого она была совершенно естественна и органична. Особенно это заметно в случае с Д. А. Толстым, когда мы сталкиваемся с кардинальным изменением интонации. Можно ли усматривать в этом симптом большей зрелости общественного мнения? Хотелось бы думать так. Но ни в том ни в другом случае мы не имеем дела с описанием педагогического инструментария классицизма, который был путеводной звездой в деятельности обоих министров. Связано ли это с тем, что наша выжженная почва не дает возможности овладеть соответствующим опытом, и само слово «классицизм» остается для авторов безжизненной отвлеченностью? Так это или не так, у авторов нет педагогического языка, на котором можно было бы вступить в диалог с теми эпохами — чрезвычайно плодотворными в образовательном отношении. И к большому сожалению, это не только их беда.
Список использованной литературы
[Белинский 1956] Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: в 13 т. Т. 12. Письма. 1841–1848. М.: Изд. АН СССР, 1956.
[Виттекер 1999] Виттекер Цинтия Х. Граф Сергей Семенович Уваров и его время. СПб.: Академический проект. 1999.
[Положение 1834] Положение о домашних наставниках и учителях / Полное собрание законов Российской Империи. Собрание второе. Т. IX. Отд. 1. СПб.: 1835. № 7240. С. 674–681.
[Проскурин 2000] Проскурин О. А. Литературные скандалы пушкинской эпохи. М.: О. Г. И. 2000.
[Устав 1864] Высочайше утвержденный Устав гимназий и прогимназий Министерства Народного Просвещения / Полное собрание законов Российской Империи. Собрание второе. Т. XXXIX. Отд. 2. СПб.: 1867. № 41472. С. 167–179.
[Устав 1872] Высочайше утвержденный устав реальных училищ Министерства Народного Просвещения / Полное собрание законов Российской Империи. Собрание второе. Т. XLVII. Отд. 1. СПб.: 1875. № 50834. С. 626–636.
[Днепров 2011] Днепров Э. Д. Российское образование в XIX — начале XX века. Т. 2. Становление и развитие системы российского образования (историко-статистический анализ). М.: Мариос 2011.
[Изместьева 2006] Изместьева Г. П. Дмитрий Андреевич Толстой // Вопросы истории. 2006. № 3. С. 70–87.
[Итенберг 2000] Итенберг Б. С. От 4 апреля 1866 до 1 марта 1881 года / Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. Под ред. В. Я. Гросула. Гл. IV. М.: Прогресс-Традиция. 2000. С. 231–275.
[Кошелев 1884] Кошелев А. И. Записки А. И. Кошелев. (1812–1883 годы.) Berlin: B. Behr’s Verlag (E. Bock). 1884.
[Соловьев 1990] Соловьев В. С. Судьба Пушкина / В. С. Соловьев. Литературная критика. М.: Современник. 1990. С. 178–204.
[Твардовская 2000] Твардовская В. А. Царствование Александра III / Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика. Под ред. В. Я. Гросула. Гл. V. М.: Прогресс-Традиция. 2000. С. 276–360.
[Чичерин 1929] Чичерин Б. Н. Воспоминания Б. Н. Чичерина. Московский университет. М., 1929.
[Sinel 1973] Sinel A. The Classroom and Chancellery: State Educational Reform in Russia under Count Dmitry Tolstoy. — Cambridge, MA, 1973.
[Whittaker 1984] Whittaker C. H. The origins of modern Russian education: An intellectual biography of count Sergei Uvarov. 1786–1855. De Kalb, 1984.