«Продиджи» едут в ваш город

Роман Михайлов. Дождись лета и посмотри, что будет. М.: КРОТ, 2021

Новая книга Романа Михайлова вышла внезапно, без каких-либо предварительных анонсов, и пока существует только в электронном виде на сайте КРОТ. Событие это удивительно тем, что, во-первых, у Михайлова совсем недавно выходили сборник рассказов «Ягоды» и «Антиравинагар», формально названный романом; кроме того, их автор и в прошлом, и в этом году активно и весьма успешно занимался театральной режиссурой — в БДТ сейчас идет пьеса «Ничего этого не будет», очередная работа Михайлова-постановщика и драматурга.

Во-вторых, на этот раз создатель экспериментальной прозы, не поддающейся четким жанровым определениям, неожиданно назвал новую книгу любовным романом. И в-третьих, самое удивительное в том, что это определение как нельзя лучше отражает содержание произведения: Михайлов не собирается играть с читателем ни в какие литературные игры — он действительно написал традиционный роман о любви с выверенным сюжетом и всеми полагающимися перипетиями. Но, разумеется, не без своих особенностей.

Нашим проводником в мире романа «Дождись лета и посмотри, что будет» становится Руслан — во многом альтер эго самого Михайлова, частично перенявший у автора биографию. Знакомимся мы с ним на закате советской эпохи, когда в домах у всех стоят цветные телевизоры и проигрыватели пластинок, а у некоторых даже видеомагнитофоны, но веселее от этого становится лишь в редкие минуты нервного веселья. Руслан — чрезвычайно тонко чувствующий и замкнутый в себе ребенок-синестет, будто бы пришедший в наш мир из потусторонней прозы Андрея Белого. Его отец, напротив, человек хоть и мечтательный, но приземленный, он зарабатывает шулерством и время от времени отправляется в тюрьму. Увлечение родителя передалось Руслану: карты будут не только способом заработка, но и чем-то вроде волшебной модели вселенной, которая помещается в ладони.

Отправной точкой любовного сюжета стала встреча, случившаяся то ли в действительности, то ли в каком-то мороке. Увидев на бандитской свадьбе невесту, мальчик решает, что навсегда в нее влюблен и должен жить мыслями только о ней. Воздушная фантазия Руслана тут же сменяется мрачной явью, и читатель, перескочив вместе с ним через несколько лет, оказывается в неназванном и потому особенно узнаваемом месте — депрессивном провинциальном городке начала 1990-х, кое-как существующем на развалинах вчерашней империи. Антураж и его обитатели тоже классические для тех времен: подросток Руслан в полусне бродит среди начинающих и уже состоявшихся бандитов, зависает в опустевшей квартире, которая плавно становится притоном, слушает «Продиджи», получает по голове на дискотеках и от милиции, занимается боксом у полубезумного тренера, ездит на стрелки в лесу и так далее.

Единственным его настоящим другом становится завсегдатай психбольницы, которому он дает непривычное имя Ласло — в честь героя венгерской сказки из книги, которая лежит у Руслана дома. На картинках в двух других книгах из домашней библиотеки («Аладдин и волшебная лампа» и безымянный сборник военных рассказов) он обнаруживает и остальных героев своей жизни: Аладдин переносится в его реальность в виде юного братка, с которым они познакомились на боксе, другие его приятели оказываются героями патриотической окопной прозы, неизвестного происхождения парень по прозвищу Кальмар — точная копия Джинна, а та самая невеста-возлюбленная — воплощение принцессы Жасмин. И вновь Михайлов отказывается от привычных и изрядно надоевших литературных игр, которые здесь вроде бы напрашиваются: ни «Аладдин», ни «Жасмин», ни другие герои романа не наследуют судеб своих прототипов; Руслан даже не читает в книгах про них — он просто рассматривает иллюстрации, словно выпавшие ему карты.

С дальнейшим развитием сюжета читатель без особых проблем познакомится сам, тем более что роман «Дождись лета», как и положено жанровому произведению, умеренного объема и терпения читателей не испытывает. Мы же обратимся к писательскому методу Михайлова, столь привлекательному для весьма разнообразной аудитории и проявившемуся наиболее отчетливо как раз в новом его произведении.

Главнейшее и самое поразительное свойство михайловской прозы заключается в том, что она начисто лишена цинизма, если и не ставшего пока синонимом хорошего вкуса, то уж точно считающегося в современной прозе комильфо. Описывая мрачно-удалые 1990-е, автор отказывается от прямолинейного шок-контента, давно уже затасканного другими писателями, которые ставили перед собой совсем другие задачи. Для пейзажа Михайлову достаточно нескольких грязных луж, пьяненького работяги, возвращающегося с завода, бритоголовых граждан в черном дерматине — и вот уже читатель вновь сидит на трубах возле разбитой кирпичной стены и спорит с товарищами, кто круче: «Продиджи» или «Оникс».

Конечно, того, что когда-то называли чернухой, не найти и в предыдущих книгах Михайлова, однако в новом романе отказ от цинизма впервые оказывается настолько декларативным: стоит Михайлову подвести читателя к сцене, например, эротической, как он тут же одергивает себя, заявляя, что отказывается распространяться об этом. Через весь текст рефреном проходят стоп-реплики вроде «не стоит на этом останавливаться», «не буду описывать это подробно», сразу отнимающие у такой прозы то, что принято считать ее плотью, «правду жизни» и прочее тяжелое наследство старорежимной школы так называемого литературного мастерства. Если в новой книге Михайлов и сближается с кем-то из своих предшественников-писателей, то на ум приходит разве что Леонид Добычин, интерес к которому у читательской публики то пробуждается, то исчезает — в зависимости от того, куда в очередной раз занесет культурный проект «новой искренности», все больше напоминающий соревнования по художественному складыванию фиги в кармане.

Михайлов же пишет так, будто автора «Города Эн» в свое время не затравили и не довели до самоубийства, а ввели в пантеон русских классиков; словно бы Добычин не попал в разряд крайне талантливой, но вопиюще сентиментальной литературы взросления, а, напротив, был признан носителем предельно адекватного языка описания действительности. То есть Михайлов будто отступает на столетие назад, чтобы заново продолжить с того места, где что-то в нашем развитии пошло не так, — практика, кажущаяся ретроградной, но на деле, конечно же, целиком и полностью авангардная.

Аналогичное происходит и с психоделической стороной михайловского письма. В этом измерении его волнует лишь чистый, искренний и потому уникальный опыт шизофрении, противопоставленный опыту искусственного изменения сознания, который легко воспроизводим и потому не интересен. Когда Руслан, и без того постоянно галлюцинирующий, все же употребляет психоактивные вещества, он отказывается описывать свои ощущения точно так же, как и в случае с эротикой: то, что иные считают откровениями, для него оказывается неприятным блэкаутом, досадным сбоем и в без того дерганой работе шизоидной машины сознания.

Когда же эта машина работает более-менее исправно, пусть и согласно своей неочевидной для постороннего логике, текст романа превращается в то, что не хочется называть головоломкой: скорее это похоже на карточный фокус — еще один невроз одновременно рассеянного и предельно сосредоточенного рассказчика. И, как и всякий хороший фокус, книга не становится менее интересной после того, как тебе раскрыли ее секрет в одной мимоходом произнесенной фразе, которая указывает на то, что ключ к разгадке этого произведения все время лежал на самом видном месте.

Но даже без этого ключа роман «Дождись лета и посмотри, что будет» остается самоценным произведением, автор которого на грани самопожертвования реанимирует подзабытое искусство описания чувств и их ретрансляции. Эта книга — самый доступный и притом как будто самый удачный на данный момент опыт Михайлова в прозе — дает второй шанс особому пласту литературы, казалось бы безнадежно погребенному под завалами всякой исповедальной ерунды.