Мо Янь. Лягушки. М.: Эксмо, 2020. Перевод с китайского И. Егорова
«Лягушки» на языке оригинала вышли в 2009 году. Напомним, Нобелевскую премию «за галлюцинаторный реализм, объединяющий народные сказки с историей и современностью», Мо Янь получил в 2012-м. Активно переводить на русский «китайского крестьянина и коммуниста» начали только после мирового чествования.
После этого наш читатель познакомился с романами «Страна вина» (вариант перевода названия — «Страна водки»), «Большая грудь, широкий зад», «Перемены» и «Устал рождаться и умирать». Теперь появились «Лягушки».
Насмешливые песенки и семенные каналы
Роман состоит из нескольких писем и девятиактной пьесы. В эпистолярной части драматург Кэдоу рассказывает о намерении написать о непростой судьбе своей тетушки, дочери военного врача Народно-освободительной армии, деревенской акушерки Вань Синь из уезда Цзяодун провинции Шаньдун. Письма — лишь приготовление к написанию пьесы, но они занимают три четверти романа. В них рассказывается о женщине, внедряющей в деревне прогрессивные методы родовспоможения и борющейся с повитухами: «они совершенно не разбирались в физиологическом строении женского организма. Столкнувшись с трудными родами, они могли засунуть руку в родовые пути и тянуть изо всей силы так, что, бывало, плод вместе с маткой вытаскивали» [что интересно, есть такой феномен — «акушерская агрессия». — Ред.].
«В ту пору <...> глава семьи при регистрации прописки в коммуне мог получить талоны на <...> соевое масло. Родившиеся двойняшки могли рассчитывать на двойное вознаграждение. У отцов семейств, <...> теребивших пахнущие типографской краской талоны, влажнели глаза и бились от волнения сердца. Как же славно в новом обществе! Рожаешь детей и еще за это что-то получаешь <...>
Испытывая в душе признательность, народные массы <...> принимали решение: нужно обязательно рожать больше детей, ответить на заботу государства».
Но потом концепция изменилась.
«В конце 1965 года из-за стремительного роста населения наверху забеспокоились. Впервые со времени основания нового Китая <...> Когда приезжала кинопередвижка из уезда, перед основной картиной дополнительно показывали диапозитивы, популяризирующие знания о планировании рождаемости. <...> На экране появлялись большущие картинки с изображением мужских и женских половых органов, в темноте раздавались пронзительные выкрики и дикий хохот. <...> Многие молодые люди тайком прижимались к друг другу. Подобная пропагандистская кампания против беременности больше походила на возбуждающее средство для ее ускорения».
Распространение барьерной контрацепции среди сельского населения тоже не увенчалось успехом («презервативы или выбрасывали в свинарники, или надували, как воздушные шарики, еще и покрасив, и давали играть детям»), поэтому решили перейти к радикальным мерам.
«Из уездного штаба по планированию рождаемости каждый день по телефону торопили с отчетностью <...>. Партком коммуны собрался по этому поводу на специальное совещание, на котором было принято два постановления: <...> начать стерилизацию мужчин с руководства коммуны, затем распространить это на простых партработников и обычных рабочих и служащих. <...> Против тех, кто сопротивляется, придумывать и распространять насмешливые песенки, применить диктатуру пролетариата: <...> лишить права трудиться в больших производственных бригадах, <...> продовольственного пайка, <...> отстранять от должности, <...> увольнять с работы, <...> исключать из партии.
<...> Как и при проведении других кампаний, наш самый блестящий литературный талант, учитель Сюэ сочинил стишки <...>, мы срочно заучили их наизусть и группами по четверо с рупорами из картона и жести забирались на крыши домов, верхушки деревьев и голосили оттуда:
Коммунар, не суетись и напрасно не страшись.
Операция проста, и не то, что для скота,
Малая, в полцуня, ранка, полчаса — и можешь встать.
Нет ни крови и ни пота, в тот же день иди работай...»
Китайский Макондо
Смешного в письмах драматурга Кэдоу много, как и страшного. Мужчины и женщины (им ставили контрацептивное кольцо) оборонялись от принудительной стерилизации как могли — сбегали, прятались в погребах или запирались в своих домах, которые тетушка брала буквально штурмом.
Некоторые, не желая делать аборт, умирали, спасаясь бегством (выкидыш с осложнениями).
Некоторые умирали, никуда не убегая. Так, первая жена Кэдоу — Ван Жэньмэй — скончалась вместе с ребенком в утробе, которым была «незаконно» беременна в законном браке («если бы ты вышла за крестьянина и первой родилась девочка, через восемь лет можно было бы снять кольцо и рожать второго. <...> Командир приказал вернуться и сделать Ван Жэньмэй аборт. А не сделаю, не видать мне ни должности, ни партбилета»).
У одноклассника Кэдоу, Чэнь Би, при схожих обстоятельствах погибает супруга. Он спивается и становится полувменяемым бродягой. Его дочери, Чэнь Эр и Чэнь Мэй, работают на фабрике игрушек, однажды там случается страшный пожар. Чэнь Эр заслоняет собой Чэнь Мэй от огня, но погибает. Чэнь Мэй остается жить, но ее лицо навсегда изуродовано ожогами. Она вынуждена прятать его, закрывая тканью.
У второй жены Кэдоу — Львенка, помощницы акушерки Вань Синь — не получается забеременеть. Уже пожилая пара прибегает к услугам другого одноклассника Кэдоу — Юань Сая. Он директор компании по разведению деликатесных лягушек-быков, но это лишь прикрытие для другого бизнеса — поставленного на поток суррогатного материнства. Женщиной, которая должна выносить плод Кэдоу, становится Чэнь Мэй с изуродованным лицом — несчастная дочь скатывающегося все ниже и теряющего рассудок несчастного одноклассника Кэдоу.
Плавающая лягушка. Julie de Graag (1877—1924)
Лягушки в романе появляются часто. Их панически боится тетушка, она ими бредит. Они похожи на детей, которым Вань Синь не дала родиться. Однажды лягушки буквально атакуют ее — это становится причиной встречи с ее спутником жизни, мастером Хао. Он делает глиняные куклы с разными детскими лицами — считается, что, если приобрести такую игрушку, в семье родится ребенок с ее неповторимыми чертами.
Лягушка по-китайски — 青蛙 («ва»). Здесь игра слов:
«— И это твоя пьеса и есть?
— Да.
— И как называется?
— „Ва”.
— Это „ва” из „вава” — „ребенок” или „ва” — „лягушка”?
— Временное название „ва” — „лягушка”. Но, конечно, можно изменить на „ва” — „ребенок”. А также, конечно, можно заменить на „ва” из „Ньюва”. Ньюва сотворила людей, <...> лягушка — тотем нашего дунбэйского Гаоми...»
Чтобы более не спойлерить и не нагружать множеством имен и родственных связей [такой «санта-барбарой» «Лягушки» отчасти напоминают «Сто лет одиночества» — и Мо Янь, что интересно, подчеркивает «сильное воздействие» Маркеса на него. — Ред.], обратимся к стилю произведения, художественным приемам и героям.
Прототип Ван Синь — родная тетя писателя. Об этом Мо Янь говорит в своей Нобелевской лекции:
«После присуждения мне Нобелевской премии множество журналистов стали осаждать ее с просьбами дать интервью. Поначалу она терпеливо отвечала на вопросы, но вскоре ей это страшно надоело, и она сбежала в уездный город, чтобы укрыться у сына. Я действительно писал роман с нее, но моя тетушка отличается от героини романа, как небо и земля. В романе она своевольна и деспотична, а иногда действует чуть ли не как разбойник с большой дороги, а моя тетушка в жизни доброжелательна и приветлива, образец жены и любящей матери. Жизнь тетушки на склоне лет была счастливой и полной; а в романе она с годами потеряла сон из-за невыносимых душевных мучений и бродила как привидение по ночам в своем черном халате».
Драматург Кэдоу — альтер эго Мо Яня. На этот характерный для писателя прием обращает внимание, например, литкритик Денис Безносов:
«Помимо собственно <...> героев-повествователей, у Мо Яня зачастую присутствует еще один, обычно второстепенный, персонаж, а именно сам Мо Янь, писатель, походящий на графомана, и невероятный болтун, каковым его видят рассказчики <...>.
Мо Янь постоянно прибегает к цитатам из несуществующих сочинений, чтобы подтвердить или обосновать происходящее, — он обильно иронизирует над собой (своей проекцией), добиваясь еще большей сатирической концентрации».
Имя Кэдоу, которое в переводе с китайского означает «головастик» (蝌蚪), тоже горделивым не назовешь.
«Лет десять назад я говорил, что, когда пишешь, нужно затрагивать самые мучительные места в душе, то, что человек меньше всего старается вспомнить. Теперь же мне кажется, что следует писать еще и о том, за что человеку больше всего неловко, о самых затруднительных ситуациях. Нужно укладывать себя на прозекторский стол, под увеличительное стекло».
И о «невероятном болтуне». Как известно, настоящее имя писателя — Гуань Мое, псевдоним Мо Янь — 莫言 — переводится примерно как «помолчи».
«В нашей деревне говорливых детей не жаловали, считалось, что они могут однажды навлечь беду и на себя, и на семью. <...> Матушка часто наказывала мне поменьше молоть языком, она надеялась, что я буду неразговорчивым, правильным ребенком, на которого можно положиться».
(Из Нобелевской лекции писателя)
Чэнъюй, сехоуюй, цзацзуань
Тем, кто изучает китайский, роман может быть интересен обилием устойчивых оборотов, фразеологизмов и других языковых единиц, которые русскому читателю в первом приближении покажутся как минимум нетривиальными.
Например, в диалоге — самом обыденном — прозорливость тетушки характеризуется фразой «стоит мне задрать хвост, как она уже знает, какой у меня будет кал» (со значением «от нее ничего не скроешь»).
Летчиков называют «драконами среди людей» — речь о людях высоких качеств, держащихся в тени.
«Брат отбор не прошел [в летчики — ред.], потому что на ноге у него с детства остался шрам от фурункула. Наш школьный повар Лао Ван сказал так: „Если на теле есть шрамы, то это, конечно, не годится. В воздухе от высокого давления любой шрам на теле летчика может разойтись. Это еще что, не берут даже если ноздри неодинаковые”».
Несмотря на то, что в продвинутом HSK 6 уровня из ~ 5 000 иероглифов лишь порядка сотни — чэнъюи (китайские идиомы), а современные китайцы в обыденной речи используют их не часто (не чаще, чем современные русские — пословицы и поговорки), текст романа «Лягушки» для лингвистов-китаеведов должен быть крайне интересен.
А есть еще сехоуюи (недоговорки), цзацзуани (лаконичные выражения) и стратагемы (варианты последовательных способов действий — их 36. Мудрости сей, изначально военной, не меньше 3 000 лет. Ее применяют, например, в бизнесе).
Ближе к концу книги, в пьесе, целая россыпь стратагем:
«— Тетушка, у тебя душа, что чистое зеркало, все, связанное с рождением детей у нас в дунбэйском Гаоми, в твоем ведении, у кого в семье семена ростков не дают, у кого на земле трава не растет — все знаешь. Бабам — с семенем помогаешь, мужикам — с землей, стащишь балку — подменишь на столб, „тайно переправляешься через реку Чэньцан“ (выражение для тайного действия под прикрытием отвлекающего маневра), „обманом вынуждаешь императора переплыть море“ (вводишь в заблуждение), у тебя и „слива засыхает вместо персика“ (подставляешь, сваливаешь ответственность), ты и „приотпускаешь, чтобы вернее схватить“ (заманиваешь в ловушку, чтобы усыпить бдительность), и „убиваешь взятым взаймы ножом“ (делаешь грязную работу чужими руками). Тридцать шесть стратегических приемов — все применила...
— А ты пользуешься лишь двумя — „поднимать шум на востоке, а удар наносить на западе“ и, что называется, „золотая цикада сбрасывает оболочку“...»
Дети ели уголь
В завершение еще раз подчеркнем не только высокохудожественность, но и познавательность «Лягушек», которые многим наверняка придутся по вкусу, сопоставив две цитаты — из романа и из выступления его автора.
«Как сказал Лао-цзы, великий мудрец древнего Китая, „в удаче сокрыта неудача, несчастье может обернуться счастьем”. В детстве я недоучился, с лихвой познал, что такое голод и одиночество, мучился от нехватки книг, но в силу этого, подобно писателю предыдущего поколения Шэнь Цуньвэню, рано приобщился к великой книге жизни», — рассказывал Мо Янь.
Одна из начальных сцен романа «Лягушки» — поедание угля голодными детьми:
«Гора угля перед школьной столовой росла, а на телеге его становилось все меньше. Мы, не сговариваясь, принялись втягивать носами воздух, потому что ощутили странный аромат. Пахло горящей канифолью, а еще жареной картошкой. Обоняние заставило нас обратить взоры на кучу блестящих кусков угля.
Именно Чэнь Би [одна его дочь погибнет при пожаре, а другая станет суррогатной матерью с изуродованным лицом. — Ред.] первым поднял кусок угля, поднес себе под нос и нахмурился, словно обдумывал нечто важное. <...> Подумав, он с силой ударил куском, который держал в руке, о другой кусок поменьше. Уголь звонко раскололся и вокруг разнесся сильный аромат. Чэнь Би подобрал отколовшийся кусочек, другой подняла Ван Дань. Он лизнул его, оценивая на вкус, и обвел нас округлившимися глазами; она по его примеру тоже лизнула уголек, глядя на нас. Потом они переглянулись, хихикнули и не сговариваясь осторожно откусили немного передними зубами, пожевали, потом откусили еще, яростно жуя. Их лица осветились радостью. Большой нос Чэнь Би покраснел от угольной пыли. Мы словно завороженные слушали, как хрустят у них на зубах кусочки угля. И, раскрыв рот, следили, как они стараются их проглотить. В конце концов им это удалось. „Ребята, вкусно!” — приглушенным голосом проговорил он. „Братцы, налетай быстрей!” — громко пискнула она. Схватив еще один кусок, он принялся жевать еще яростнее. А она ухватила ручонкой кусок побольше и подала Ван Ганю. Мы принялись, как они, раскалывать большие глыбы, собирать осколки, пробовать. Уголь скрипел на зубах, но на вкус был неплох. <...>
На другой день в классе мы слушали учителя и жевали уголь. Губы черные, уголки ртов в угольной пыли. Жевали не только мальчики, но и присутствовавшие накануне на празднике поедания угля девочки <...> Дочь повара Лао Вана — моя первая жена — Ван Жэньмэй ела с удовольствием. Сейчас я вспоминаю, что хроническим пародонтитом она, наверное, была обязана тому, что у нее весь рот был в крови, когда она ела уголь».