Роман Богословский. Зачем ты пришла? М.: Флюид, 2017
Герой работает маркетологом, влюбляется в девушку, которая работает рекламщицей, начинается история их отношений, которая заканчивается расставанием, а в конце стоит вопрос, вынесенный на обложку, — «Что это было»?. Точнее, «Зачем ты пришла»?
Что за люди эти герои? Она, по крайней мере, красива и относительно практична. Она не хочет, чтобы он ходил на поэтические чтения, где стихи будут читать две «кокотки». Она довольно простая, прямолинейная и дельная. Она нужна герою и автору для обращения.
Весь роман — это послание с бесконечными вопросами. Он ноет: «Зачем ты пришла? Что за снега намели тебя? Чему ты улыбалась?»
Он пьет дешевое пиво и носит грязные джинсы, он фальшиво-изысканно пишет от первого лица. В конце концов, он маркетолог.
И вот как описаны отношения героев в момент страсти — «Все, что у меня было в джинсах, готово было вырваться и лететь, пробив стену, словно кожаная пуля». Герой живет свою жизнь и пытается ее расцветить какими-то важными вопросами и интересными событиями. Но события те — репетиция неудачной группы, уже упомянутые чтения, отмечание каждого повода баклажкой пива. А вопросы все те же — «Зачем ты пришла?» Тот случай, когда уничижение паче гордости.
Проблема этого романа — не проблематика, именно проблема — заключается в том, что автор считает достаточным замкнуть окружающий мир на своей навязчивой мысли. Такое бывает после болезненного расставания, в голове крутится какой-нибудь один бессмысленный вопрос. Его невозможно ни выгнать из головы, ни ответить на него. И в какой-то период человеку может показаться, что это и есть один из тех важных вопросов мироздания.
Талантливый писатель найдет в себе силы и выведет этот вопрос на следующий уровень, освободится от навязчивого состояния, начнет задавать общезначимые вопросы, поставит героя в условия внутреннего конфликта, заставит этот конфликт решиться ощутимой для героя ценой. А в романе Богословского на одной странице герой дважды «остервенело» кусает губы своей подруги, а потом она «остервенело» о чем-то его спрашивает.
Инга Кузнецова. Пэчворк. После прочтения сжечь. М.: Эксмо, 2017
Сначала смущает эта прямота, которая вообще-то не должна быть свойственна поэту, а Инга Кузнецова именно поэт.
И вот эта прямота — «пэчворк» — это лоскутное шитье. И роман «Пэчворк» — текст, состоящий из фрагментов, которые ничем кроме авторской манеры не связаны. Точнее, они могут быть связаны героями, как и лоскуты одеяла, например, связаны нитями. Но каждый из этих лоскутов имеет свою ценность, никак не зависящую от целого.
Связующее звено здесь, пожалуй, автор. То она рассуждает о русском языке — причем в каламбурной, накатывающей манере. То рассказывает о своем ученике, который трогательный, а ее отношение к нему еще более трогательное. То она надевает вещи, придавая каждой субъектность, предполагая, что они могут думать и говорить. То сама говорит с ангелами, которые ведут ее по городу.
К этой книге не хочется предъявлять претензий, потому что она равна самой себе. Исполнение полностью соответствует замыслу. А замысел в том, чтобы передать какие-то тонкие ощущения одинокого — а поэт, так или иначе, всегда одинок — человека, выразить понятные явления вещественного мира. Но посмотреть на них со стороны, недоступной остальным.
Непритязательный торговый центр здесь — примерочная чужих судеб, а порезанный палец нужно не бинтовать, а смотреть в него.
Книга Кузнецовой приподнимает лоскутное одеяло творческого процесса и показывает его изнанку. Из боязни поднимать трубку может получиться рассказ о переписке с мамой подруги. Из похода на концерт — история о клеточной памяти.
И все это сопровождается точными как в рэпе панчлайнами [основная часть шутки], которые задают общий ритм и настроение — «Я хочу застрелиться из водяного пистолета. Он у меня есть». Или вот такой укромный карман для автора — «Да, я вижу: текст похож на рассыпавшееся письмо в толстостенной бутылке, которое выловят и попытаются прочесть глубоководные рыбы, но ничего не поймут в знаках, напоминающих им рыболовные крючки».
Нежный постмодернизм под лоскутным одеялом.
Ксения Букша. Рамка. М.: АСТ, 2017
Мы добрались до серьезной литературы. В Островецком кремле — условно вымышленная локация, которая, конечно же, Соловецкий Монастырь — должна состояться коронация Царя, которая, конечно, инаугурация президента. И на эту коронацию едут люди. Идут по морю из Кеми. Но не все на мероприятие попадают, потому что не все могут пройти через Рамку. Рамка сама отсеивает некоторых — и всех по неясным сначала причинам. Видимо, дело в недостаточной благонадежности, о которой Рамке сообщает чип, встроенный в каждого человека.
И вот в одной камере Островецкого кремля оказываются самые разные люди: журналист, старый рокер, собачница, усыновившая детей многодетная мать, девушка, организующая мероприятия и работающая тамадой, француз-волонтер, партийный активист и еще полдюжины персонажей, которых так одним словом и не опишешь, но все они странным образом кажутся знакомыми. Не калька с распространенных типажей, а некоторая девиация привычного образа. Поправка то ли на недалекое будущее, то ли на жанр.
Один всегда носит с собой бутылку коньяка, но живет без паспорта. Другой служит государству, но страдает от собственной неискренности. Третья плачет о потерянных детях, но истерически рвется к Царю.
А дальше начинается классическая закрытая пьеса — действие отделено от внешнего мира. О том, что было и что есть снаружи, читатель узнает из реплик героев. Роман построен именно как спектакль: герои сменяют друг друга на авансцене со своими монологами, и каждый из этих монологов составляет часть того мира, в котором мы живем или будем жить.
Многодетную мать, оказывается, хотят посадить в тюрьму по навету директора детского дома. Она забирает детей из приюта одного за другим, а директор волнуется, что учреждение закроют за ненадобностью. Бизнесмен выхаживает парализованную дочь и бесконечно дает взятки, чтобы спасти бизнес. Журналист меняет личности — постоянно вырывает установленный в голову чип — он раз за разом обманывает систему, но не из пустого фрондерства, а из необходимости убежать от себя самого. Власть же оказывается умершей голограммой, а за пределами герметичного островного мира — пустота.
Это роман не алармистский, как можно было бы подумать, это психологически точный реализм, который фиксирует момент во всем богатстве типажей. И, кажется, остается только, чтобы нашелся хороший режиссер, который возьмется за инсценировку, прославив роман Ксении Букши, записав его в классику. И со сцены московского театра — а потом, я уверен, и лондонского и, бостонского — зазвучит такой монолог об усыновлении детей:
«... и я увидела простую вещь, не самую сложную картину: детей после дневного сна высаживали на горшки, а чтоб не сбежали,
их привязывали поясками от халатов к ножкам стола.
я причем знала и до этого, что там так делают
и вот тут до меня дошло, что это ложь
и что все они есть ВСЕ ВРЕМЯ!
непрерывно где-то есть эти дети
они все ТЕ САМЫЕ и СУЩЕСТВУЮТ
…
Вот так с меня слетела „нормальность”»
Наверное, это книга о том, как со всех нас когда-то спадет «нормальность».