Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Лев Рубинштейн. Тайный ход. М.: Новое издательство; Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель»; Стокгольм: Interbok; Лиссабон, Liberty Books; Ереван: Common Ground Армения; Берлин: Babel Books Berlin, 2024
В новой, уже посмертной книжке Льва Рубинштейна неслучайным образом соединились два вида неопубликованных текстов — последняя проза о детстве, писанная осенью 2023 года, и поздние стихи в столбик (то есть не на карточках), или стихи-стиховичи, как назвал их автор перед чтением на портале Arzamas. Связь между ними установила сама жизнь, а вернее сама внезапная, как гром среди ясного неба, Левина смерть, которая теперь побуждает нас читать все это под неким углом зрения, с границы того пешеходного перехода, который не случилось ему перейти.
Стихи-стиховичи в сборнике расположены составителем произвольно, для нашего же разговора важна хронология — если выстроить эти немногочисленные тексты по времени появления, то увидим, как вызревали в них, сменяя друг друга, перифрастические формулы ухода. Понятно, что сама эта тема и в других Левиных сочинениях всегда жила, но тут можно проследить ее финальную поэтическую кристаллизацию, разглядеть ее меняющиеся покровы.
Есть время никого не трогать
С пяти примерно до шести
Когда какой-то как бы коготь
Неспешно роется в шерсти.
Есть время ничего не тратить
От вечера до четверга,
Как станет щели конопатить
Вечно гонимая пурга.
Как станут временные силы
То уходить, то приходить.
И станут отчие могилы
Нас торопиться торопить.
И нынче в самый раз отчалить
В китайском папином плаще.
Есть время никого не жалить
И не жалеть. И вообще.
(2010)
Стихотворение начинается с оммажа Пастернаку, его предутренней теме, обрамленной сходными рифмами: «Здесь прошелся загадки таинственный ноготь. / — Поздно, высплюсь, чем свет перечту и пойму. / А пока не разбудят, любимую трогать / Так, как мне, не дано никому». Дальше слышатся отзвуки Мандельштама: «От вечера до четверга» — «От вторника и до субботы...», а потом в разговор полногласно вступает Тютчев: «Как станут временные силы / то приходить, то уходить» — «Когда дряхлеющие силы / Нам начинают изменять / И мы должны, как старожилы, / Пришельцам новым место дать...» Все голоса говорят о времени, но отзвук Тютчева обнажает главную тему, она нарастает crescendo в Левином стихотворении и торопит автора к финалу, к стильному уходу в китайском папином плаще. Главное тут слово — отчалить, беспафосно отсылающее к ладье Харона, последние три стиха замирают недосказанными, словесная рамка закрывает сюжет и наступает время то самое, когда кончается все вообще...
С другим стихотворением — «Куплеты под занавес» (2018) — все непросто: Лева читал его в усеченном виде, без первых двух катренов, начиная прямо с «Последний час назначен...», а ансамбль «Петр Валентинович» пел и поет на музыку Александра Маноцкова вариант более полный — он и вошел в посмертную книжку. Оба варианта так или иначе авторские, и можно раздумывать о том, чем по сути один отличен от другого. Представляя этот текст, Лева сказал: «Он как бы почему-то вроде как театральный, совершенно неизвестно для чего». Да, Лева писал стихи для сцены, для конкретных пьес, но тут явно имеется в виду пьеса другая, никем не написанная, — проживаемая автором пьеса жизни, ее последний акт:
1.
Безветренно в могиле,
Не солнечно в гробу.
Ты спросишь: «А что мы забыли
На этом берегу?»
Придется за семь верст скакать,
Чтоб киселя хлебнуть,
Это ничего что нечего сказать, —
Все же скажи хоть что-нибудь.
2.
Последний час назначен
На некоторую ночь.
Ты спросишь: «Нельзя ли как-нибудь иначе?»
Ну а я-то чем могу помочь?
Придется взяться за уздцы,
Покуда свет не погас.
И пусть летят во все концы
Обрывки значительных фраз.
3.
Одни лишь картины детства
Согреют нас и спасут
От горького сиротства,
Переполняющего сосуд.
Придется многое забыть
И заново начать,
Чтобы быть всегда, всегда чтобы быть плыть
И за все чтобы отвечать.
4.
Нет истинности текста,
Есть истинность пути
Лишь в зависимости от того или иного контекста
Мы знаем, куда нам идти.
Придется так на свете жить,
Как ты и раньше жил.
А если голову сложить,
То так, как заслужил.
Тема смерти, заявленная с первых строк, развивается дальше в разного рода коллокациях: это и поговорка, разбитая надвое: «Придется за семь верст скакать, / Чтоб киселя хлебнуть», и какие-то затертые общеязыковые сочетания, с которыми Лева всегда работал, оживляя их и присваивая: «Придется взяться за уздцы, / Покуда свет не погас», — все это перифрастически говорит не о смертности человека вообще, а о лично ожидаемом и уже вплотную приблизившемся событии. «Последний час назначен», ввиду чего автор, переходя от я к мы, составляет некоторое завещание этического порядка, оформляя его как поток общих мест, взвешенных на предмет их пригодности для личного пользования. «Нет истинности текста, / Есть истинность пути» — как не вспомнить тут пастернаковское «жизнь прожить — не поле перейти», но Лева свое высказывание, слишком для него патетическое, заземляет рассудительным комментарием: «Лишь в зависимости от того или иного контекста / Мы знаем, куда нам идти». Про «контекст» как будто взято из научной статьи, но в нем-то все и дело. Это слово подсвечивает пафосное высказывание и настраивает наше восприятие — «в зависимости от того или иного контекста» стихи оказываются пафосными или нет, смешными или трагическими. Теперь у нас есть контекст — «Куплеты под занавес» стали реально завещательными после того, что случилось с автором. Кроме того, фраза про контекст создает границу стихов и прозы — ту границу, о которой Лева думал и говорил (в том числе на последнем своем публичном чтении 8 декабря 2023 года в Пространстве «Внутри»), которую остро ощущал, демонстрировал, разрушал. Все это — тонкие стилистические настройки, характерные для поэтического почерка Льва Рубинштейна.
В число цитируемых общих мест входит и советская поэзия. В финальном катрене отчетливо слышен стишок Сергея Михалкова про детский поход в музей Ленина, стишок, который поколения школьников вольно или невольно унесли на дне своей памяти: «Клянемся так на свете жить, / Как вождь великий жил, / И так же Родине служить, / Как Ленин ей служил!» У Левы эти вирши всплывают бессознательно (он удивился и расстроился, когда Ольга Седакова сказала ему об этом подтексте), и на фоне звенящих, мертвых слов финал Левиных «куплетов» звучит еще острее и горше. Все дело в интонации, сообщающей знакомым, затертым звукам новый, подлинный смысл. Так было у Левы и со старыми советскими песнями, которые он так любил, — в его исполнении, с его интонацией они переставали быть советскими.
В стихах-стиховичах сплетаются две темы: «картины детства» и то, о чем нельзя не говорить, но и назвать прямым словом никак нельзя, — так что автору приходится прибегать к эвфемизмам и означать это неназываемое скоплением уклончивых вспомогательных полуслов:
Попробуем хотя бы последовать однажды правилам непонятно какой игры,
Игры, сыграть в которую решится не много кто.
Но «молчи, — говорят нам, — скрывайся и таи, — говорят нам, — до той самой поры,
Покуда не настигнет нас однажды то самое, то есть это самое то».
(2019)
«То самое, то есть это самое то» взято в кавычки и приписано тому же, кто сказал: «молчи скрывайся и таи», а именно Тютчеву, — автор вроде пытается следовать этому завету, молчать и таить свою главную мысль, пытается, но не может. Она, мысль эта, так или иначе прорывается в речь, упакованная в местоимения, в кавычки, в чужое слово или в устойчивые фольклорные сочетания, как в «Голубиной почте» 2019 года:
Голубиная почта? Это что это? Это вообще-то про что?
Уж не про то ли, как голубь однажды нагадил на маминого пальто левый рукав?
Не про то ли, что я навсегда запомнил каждую пуговку и каждую ворсинку на этом терракотового цвета пальто?
И не про то ли, что и после всего я пальто это буду помнить, смертию смерть поправ?
Что ж за такое послание этот поганый голубь по своей по голубиной почте хотел ей, маме, послать?
Про какую такую думал он сообщить ей радость или лиху беду
Не про ту ли лиху беду неминучую горькую, которой так опасалась мать,
Что у за гаражом курящего Сашки Целикова пойду я на поводу?
Да, мама, да, я и правда пойду на поводу — не стану скрывать —
У тех, кто за гаражом, и за сараем, и за тридевять земель, и не расти трава.
Чтобы от непонятной этой жизни время от времени получать
По голубиной почте приветы, падающие на рукава.
Нагадивший голубь не очень похож на символ Святого Духа, однако соседствует в этих стихах с христологической формулой смертью смерть поправ, и по существу речь идет все о той же границе, о которую бьется и бьется мысль в стремлении разгадать послание оттуда. Граница оказывается преодолимой в обе стороны, поверх нее можно разговаривать с мамой отсюда, но даже и «после всего» можно все помнить.
Выстраивая подряд фольклоризмы — лиху беду, неминучую горькую, за тридевять земель, не расти трава, — автор и солидаризируется с этой народной речью, и одновременно работает с ней как с неким концентратом, сгущает смыслы на небольшом пространстве текста. Движение сюжету дает ключевой фразеологизм пойду на поводу из маминой речи — он деавтоматизируется, переосмысляется и становится в итоге тоже эвфемистическим обозначением все той же главной темы.
В новой книжке не хватает одного стихотворения, возможно самого последнего, обнародованного Левой 24 ноября 2023 года, за полтора месяца до роковых событий:
Привет тебе, моя Ревекка!
Спой, не страшася ничего,
О несвободе человека,
О беспомощности его.
Ты знаешь, я и сам порою,
Когда никто и ничего, —
О невозможности покоя
И неизбежности его.
Стихотворение звучит как одна нерасчленимая цитата из русской поэзии за счет распространенных в ней формул-обращений (привет тебе, спой, ты знаешь), но конкретно оно замешено на двух пушкинских текстах: на рискованной пасхальной шутке «Христос воскрес, моя Ревекка!», подсказавшей зачин, и недоработанном «Два чувства дивно близки нам...», отозвавшемся в финале («Самостоянье человека, залог величия его»). Самое, пожалуй, сильное слово здесь — «беспомо́щность», с ударением, сдвинутым относительно сегодняшней нормы и нормальным для поэзии XIX века (ср. у Тютчева: «Увы, что́ нашего незнанья / И беспомо́щней и грустней?» или «Пред стихийной вражьей силой / Молча, руки опустя, / Человек стоит уныло ― / Беспомо́щное дитя»). Из-за этого архаичного ударения слово в Левином тексте обретает новую выразительность. Так же работает и эллипсис второй строфы с опущенным сказуемым — умолчание звучит сильнее сказанного.
Автор вступает с Пушкиным в разговор о «покое и воле» — есть ли они на свете или их нет, но по ходу дела вожделенный пушкинский покой переосмысляется в покой другой, тот самый, неизбежный — так завершается главная тема стихов-стиховичей. За плечами их автора стоит вся русская поэзия, он выстраивает свою поэтическую речь на фоне чужого слова и часто в диалоге с ним, иногда на волнах чужих ритмов, выговаривая при этом что-то лично важное.
Наиболее важными оказываются темы начала и конца — детство и отчетливо просматриваемый финал личного пути.