Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эрнст Роберт Курциус. Немецкий дух в опасности. М.: Новое литературное обозрение, 2024. Перевод с немецкого Дмитрия Колчигина. Содержание
В наше время понятие «дух» обычно употребляется как синоним «призрака», реже — «жизненных сил» или попросту «настроения» в таких выражениях, как «воспрянуть духом» или «быть не в духе». В своем старомодном значении оно почти не используется, поскольку отдает древностью и какой-то неуместной мистикой. Сегодня мы в лучшем случае предпочитаем говорить о «культуре» или «человечности», да и у этих слов смысл теперь уже совсем иной, нежели каких-нибудь сто лет назад. Конечно, играет свою роль еще и специфика словоупотребления в том или ином языке. Скажем, немецкое «Geist» или французское «esprit» обладают гораздо более повседневными коннотациями, чем русское «дух». Как бы то ни было, тенденция везде более-менее одинакова: с «духом» современному «человеку» не по пути.
Само по себе это прекрасно характеризует состояние нашей эпохи, однако забвение духа началось не вчера. Еще в начале прошлого века многие из лучших умов Европы предприняли смелую и, кажется, пока что последнюю достойную внимания попытку реабилитации разговора о человеке в подобных терминах. Свою лепту в это начинание внес и выдающийся немецкий филолог Эрнст Роберт Курциус (1886–1956). Кроме собственно филологических штудий теперь по-русски доступно и его в большей степени публицистическое произведение «Немецкий дух в опасности» (1932). В иных обстоятельствах это можно было бы счесть крупным достижением русского духа, поскольку переводов книги на другие языки по объективным причинам немного. К сожалению, не только русским, но каким бы то ни было духом вообще нынче пахнет все меньше. О некоторых причинах именно такого стечения обстоятельств и повествует эта книга.
Ее текст предваряется обстоятельным введением Дмитрия Колчигина, знатока творчества Курциуса и переводчика, уже неплохо известного постоянным читателям «Горького» (см., напр., 1, 2, 3, 4). Оно требует особого внимания хотя бы потому, что почти в два раза превосходит по объему заглавное сочинение. В данном случае такое издательское решение вполне оправданно: при том, что среди специалистов и просто ценителей филологии Курциус был и остается классиком, нельзя сказать, что представления широкой российской аудитории об этой фигуре соответствуют ее значению для истории гуманитарных наук. В идеале подобные публикации с обширными комментариями должны были бы стать доброй традицией отечественного книгоиздания, но наблюдаемые тенденции подсказывают, что ничего подобного в ближайшем будущем не предвидится.
Тем важнее подчеркнуть, что перед нами не просто введение в тему, а скрупулезное исследование контекста появления «Немецкого духа», истории его написания и оценка места в корпусе трудов автора. Фактически это «предисловие» тянет на отдельную монографию — выдержанную, подобно сочинениям самого Курциуса, в духе филологии в ее старомодном понимании как studia humanitatis. Конечно, читателя-неспециалиста может отпугнуть некоторая избыточность и глубина погружения в материал, обычно не свойственная популярным предисловиям. С другой стороны, неизвестно, найдет ли вообще эта книга путь к широкой публике. Пытливому, но чересчур нетерпеливому читателю можно лишь посоветовать отложить предисловие, но обязательно вернуться к нему по прочтении основного текста. Впрочем, спешить теперь особенно некуда, так что нет и слишком большой нужды нарушать вековые традиции чтения страниц в порядке их следования. В конце концов, неторопливое чтение умных книг способно оказывать успокоительное и по-своему терапевтическое воздействие.
Этому духоподъемному начинанию способствует и неожиданный оптимизм, не свойственный ни самому времени, в которое написана книга, ни более знаменитым сочинениям Курциуса. Несмотря на стойкий гуманистический пафос, его творчество до 1933 года демонстрирует скепсис и пессимизм в отношении возможности настоящего переустройства общества. После прихода нацистов к власти на место скепсиса приходят полное разочарование и потеря веры в какие бы то ни было перемены в русле идеалов гуманизма. От этого настроения Курциус уже не избавится даже после краха режима. Напротив, хотя состояние духа в Германии 1932 года ему видится откровенно удручающим, на самом краю зияющей пропасти, в которую стремглав несется немецкая культура, он все-таки усматривает какую-то надежду на светлое будущее. «Всегда, — заявляет он вдруг, — в любой ситуации дух остается в своем праве — даже когда он лишается сил». Лишь в этот небольшой промежуток времени между крахом Веймара и триумфом воли, буквально на самом переломе эпох, он смог обнаружить основания для оптимизма, в полном согласии со строками Гёльдерлина, вынесенными в эпиграф книги: «где опасность, там и Спасительное восстает».
Иначе говоря, это сочинение глубоко укоренено в своей эпохе и в то же время противостоит ей. Поэтому обширное предисловие, разъясняющее контекст современному читателю, кажется не просто уместным, но и необходимым для его правильного понимания. В своих чисто научных работах Курциус вполне последовательно придерживается принципов историзма. Не становится исключением и злободневный «Немецкий дух»: опираясь на философию истории Эрнста Трельча и Хосе Ортеги-и-Гассета, автор утверждает, что «местонахождение истины есть часть ее неотъемлемого существа». Всякое проявление человеческого духа неразрывно связано с его пространственным и историческим расположением. Значит, и усилия по защите духа возникают не из дежурного недовольства «падением нравов», но в ответ на конкретные угрозы. Современнику иные из них могут казаться самоочевидными, но далеко не всегда они оказываются таковыми для читателей последующих поколений. Поскольку Курциус следует принципам историзма, постольку и переводчик добродетельно придерживается их же, как бы переводя заботы одного поколения на язык другого. Однако у книги неизбежно возникает еще и третий контекст — контекст той самой эпохи, в которую она выходит в свет на русском языке. И новому читателю придется реконструировать его всякий раз самостоятельно.
Как известно, научное значение историзма связано в первую очередь с критикой анахронизмов, вызываемых собственными предрассудками историков. Всегда соблазнительно провести какие-то параллели, сравнить текущее положение дел с тем, что было когда-то, а людей прошлого без остатка уподобить людям настоящего. Порой нам кажется, что с высоты современного прогресса можно судить о прошлом справедливее, чем то было доступно нашим предкам. В действительности же слишком многое меняется, чтобы сравнивать целые эпохи без дополнительных оговорок. В первую очередь это касается самих людей. Что ни говори о вечности «человеческой природы», а все-таки даже сто лет назад планету населяли люди, понять которых мы иногда попросту не способны без углубления в детали устройства их жизни. Точно так же, как они судили о себе и окружающем мире, опираясь на более или менее рефлексируемые предрассудки, мы зачастую не можем вполне отстраниться от контекста собственных мыслей и действий, а потому оказываемся обусловлены в своих суждениях текущими «пространством и временем».
Так преграждается путь к пониманию. Напрашивающийся ход здесь — найти точку за пределами истории, найти нечто общее и неизменное, приблизиться к человечности как таковой. Подобный ход фактически лежит в основе всех многочисленных попыток возрождения универсально значимых идеалов античной классики. Стало быть, он составляет один из ключевых мотивов всей европейской интеллектуальной традиции. Совершенно не случайно, что понятие гуманизма так или иначе всякий раз выходит здесь на первый план. Проблема в том, что гуманизм как представление об универсальной человечности всякий раз историчен. Как писал другой знаменитый пессимист немецкоязычной культуры Якоб Буркхардт, «дух не преходящ, но изменчив». Мы рассуждаем о вечном в изменчивых категориях собственного времени, а возрождению всякий раз подлежит некий образ классических идеалов, порожденный вызовами настоящего. Само по себе прошлое неповторимо. Гуманистическую традицию объединяет сквозь века не столько конкретика идей, сколько само это страстное стремление к общности человечества, которое то и дело возобновляется в самых разных обстоятельствах, и особенно активно тогда, когда на кону оказывается судьба духа и само существование человечества.
«На слове „гуманизм“ лежит школьная пыль четырех столетий. Но в эпоху своего расцвета, в славное Кватроченто, это было головокружительное движение: страстное, подчас неистовое, но при том благородное и гражданственное. Свежая весна духа в осень Средневековья. Ныне же гуманизм — не только в Германии, но в Германии сильнее всего — находится под угрозой. Под угрозой настолько серьезной, что это уже, как многие говорят, последнее издыхание. Я, впрочем, в смерть гуманизма не верю. По-моему, мы вообще очень уж увлеклись темными пророчествами. Сколько раз европейцы уже приветствовали конец света! Сколько раз и с каким глубоким отчаяньем лучшие наши умы оплакивали досточтимый былой порядок! Сколько раз заходила речь о гибели христианства! Историческая мысль, однако же, фиксирует совсем другое: жизненные силы нашей культуры, унаследованные от древности, видоизменились тысячекратно, но через все перемены они сохранялись и сохранились до наших дней. „Все продолжает двигаться вперед, — как говорил Гофмансталь, — пусть даже в болезненном и неясном виде“. В болезненном и неясном виде пребывает сегодняшний гуманизм. Но эта беда, стоит в ней разобраться, способна еще обернуться возрождением».
Конечно, движение вперед не означает безудержного прогресса цивилизации. Повышение комфорта и стандартов потребления совершенно не способствует воспитанию человечества. Напротив, такое экстенсивное развитие прибегает к культуре как инструменту. Образование превращается из всеобъемлющего духовного формирования в лучшем случае в профессиональное обучение прикладным навыкам. Все ненужное отбрасывается, но программисту или пешему курьеру вообще мало что нужно, чтобы выполнять свою работу. «Образование менеджера» не предполагает ни знания мертвых языков, ни познаний в области истории, ни, в конечном счете, каких бы то ни было философских обобщений. Напротив, Курциус защищает Образование с большой буквы как всестороннее развитие человека, синонимичное духу и культуре. Собственно, вот это предельное выражение культуры как гуманистического образования и заботит его более всего, поскольку именно оно — на первый взгляд, незначительное и совершенно бесполезное — всегда подвергается нападению античеловеческих сил в первую очередь.
Важно заметить, что курциусовская защита немецкого духа построена в значительной мере на апологии тех его элементов, которые провозвестниками национально-социалистической революции отвергались как западные, а потому враждебные. Идеологическое противопоставление загнивающего Запада, обреченного на гибель, и Германии, встающей на путь процветания, преподносилось как конфликт всеобщих и национальных интересов. Если угодно, это борьба отдельной нации, якобы целиком совпавшей с обществом, против своеобразно понятой глобализации — то есть большинства других наций и обществ. При этом, напоминает Курциус, все без исключения «традиционные ценности», которые новая власть объявляет исконно и беспримесно немецкими, исторически были тесно связаны с общеевропейским контекстом. Печальная ирония состоит в том, что это относится даже к национализму и социализму. Таким образом, переписывая историю культуры, нацисты и их попутчики разрушают настоящий немецкий дух. Пренебрежение к «чужой» европейской культуре оборачивается потерей своего лица. Как всегда, главная угроза обществу находится внутри него: «своих варваров мы порождаем сами». Дух ниспровергают не варвары, нахлынувшие извне, а сами интеллектуалы, тем самым как бы предавая собственную миссию хранителей культуры.
«Что же делать, когда нашу культурную и образовательную традицию пытаются подорвать и опорочить через ее „связи с Западом“? Судя по всему, известная теория, по которой мир сегодня „распадается на отдельные национальные пространства“ (а вслед за этим рушится и мировая экономика), потребовала интеллект себе в жертву. Сегодня мыслят только категориями пространства, и из-за этого все историческое содержание, принадлежащее, естественно, к другому измерению, ко времени, тоже выталкивают в область регионального: куда-то „на Запад“. Так и расправляются окончательно с нашей культурой».
Стало быть, защита духа предполагает осмысление начал национальной традиции заново. Дискуссия о судьбе культуры невозможна без общей почвы, без набора базовых идей, по поводу которых не может быть разногласий. В противном случае любые «образы будущего» делаются лишь бесплодными миражами и партийными манифестами. Такие фундаментальные идеи неизбежно должны быть укоренены в традиции — пускай с трудом, пускай не всегда успешно, но все-таки до сих пор обеспечивавшей единство европейской культуры, всякий раз давая надежду на примирение даже посреди кровавых междоусобиц. Стало быть, защита духа по определению консервативна, но в специфическом смысле этого слова.
Очевидно, что консерватизм для Курциуса не противостоит развитию, а синонимичен ему. Традиция нужна для того, чтобы сохранять основания культуры в качестве незыблемых, то есть классических. Ведь только за счет постоянного творческого возвращения к основам и возможен настоящий прогресс, а не всего лишь экстенсивный рост случайно выбранных показателей. Напротив, безоглядное движение вперед не является развитием, поскольку все достойное развития здесь непрерывно подвергается забвению. И тогда общая почва для диалога исчезает вместе с культурными особенностями. Общность невозможна без общения, общение невозможно без различий.
В конечном счете, универсалистский пафос гуманизма Курциус уравновешивает относительностью, продиктованной принципом историзма. Гуманизм, напоминает он, универсален только в смысле европеизма, хотя ничто не мешает иным, исторически не принадлежащим к Европе культурам разделять его идеалы. В конце концов, Европа не сразу строилась, и неспроста Курциус приложил столько усилий, чтобы филологически обосновать единство европейской литературной традиции. Конечно, получается, что это гуманизм воинствующий и политический, однако сплочение перед лицом внутренней или внешней опасности для него важнее пространственного распространения. Иной циничный скептик, каковые попадались среди наиболее прозорливых попутчиков национал-социалистической революции, мог бы здесь спросить: кому же противостоит такой гуманизм? Кого он называет своими врагами? Разрушителей старой культуры и нигилистов по отношению к устаревшим ценностям? Это всего лишь враги гуманизма, которых гуманист полагает врагами человека. Иначе говоря, нелюдями. Следовательно, рассуждает этот скептик, гуманизм, вооруженный для защиты духа, вполне может привести к бесчеловечной войне.
Подобные замечания и сегодня широко популярны среди «конкретно мыслящих» интеллектуалов самых разных мастей, особенно тех, кто спешит водрузить мнимую беспристрастность на знамена идеологической борьбы. Однако за такими абстрактными экстраполяциями не стоит терять конкретики. Не стоит забывать, на чем в свое время стояли приверженцы гуманизма и за кого выступали их оппоненты. Не стоит забывать, что не во имя гуманизма строились лагеря смерти и учреждались людоедские режимы. Гуманизм Гёте и Шиллера, который пытается реабилитировать Курциус, не имеет, как ни крути, ничего общего с подобными обвинениями. Именно поэтому наследие великих классиков стояло костью в горле нацистов, несмотря на отдельные попытки поставить его себе на службу.
На самом деле в книге перед нами вырисовывается сложный и пока что не получивший должного внимания набросок исторического гуманизма — метода исследования, который мог бы совместить философский или религиозный универсализм с релятивизмом, свойственным чистой историографии. По тому, как Курциус относится к современной ему философии или социологии, можно понять, насколько парадоксален и труден для экспликации подобный проект. Скажем, он высоко оценивает философские достижения Макса Шелера и Мартина Хайдеггера, однако замечает: решая свои исследовательские задачи, их учение о «человеке как таковом» может и не задумываться о гуманизме, специфичном для европейской культуры. Защита духа — задача слишком насущная, чтобы входить в круг интересов фундаментальной науки о вечной природе человека.
Привычное для нас понятие культуры является отпрыском европейской истории и ее надежным попутчиком. Дух все-таки имеет индивидуальную окраску: даже если человечество обладает единством природы, защищать можно лишь конкретный дух, а не человечность как таковую, «в вакууме». Это нельзя списать на мелочность или стихийный патриотизм — это всего лишь предельно точное понимание сути дела. Дух веет где хочет, но всякий раз мы встречаем его в конкретных формах. Именно поэтому частную бесчеловечность невозможно прикрывать всеобщим гуманизмом. Стало быть, в защите нуждается и то, что помогает духу явить себя. А это и есть культура, сама человечность, не выведенная посредством умозаключений, но воплощенная в том или ином специфическом виде. Иначе говоря, живая.
Как иронизировал один скандальный, но весьма остроумный мыслитель, ему никогда не встречался «общечеловек», а все сплошь французы, испанцы, немцы или даже русские. Со всеми оговорками, подобное отношение соответствует и взглядам Курциуса на гуманизм. Действительно, порой дух нуждается в защите. Порой даже культура приходит в упадок не в отдельном уголке мира, но всюду, где когда-либо горел ее свет. Однако следует помнить одну важную вещь. Прежде чем воевать за спасение человечества, следует озаботиться спасением собственной человечности.