Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Роберт Джонс — младший. Пророки. М.: Inspiria, 2022. Перевод с английского Виктории Кульницкой
Есть романы, которые можно свести к одной сцене. В данном случае — двое в хлеву. Парни, один лиловый, а другой черен, как беззвездная ночь, самозабвенно занимаются сексом, а мимо вереницей идут люди и, подглядывая за любовниками, испытывают разнообразные чувства: от благожелательного интереса до отвращения.
«...они с Самуэлем примерно одного возраста. Выходит, в тот первый раз им было по шестнадцать или семнадцать. А теперь почти двадцать, если он верно посчитал времена года. Но сколько же всего они еще не успели друг другу сказать. Иногда лучше молчать кое о чем, чтобы не сломить дух. Молчать, пока работаешь, ешь, спишь, играешь. И особенно пока совокупляешься. Чтобы выжить, нужно передавать другим то, что понял сам, не обнажая суть, а искусно ее обходя. Только дурак станет демонстрировать раны людям, которым не терпится сунуть в них обслюнявленные пальцы».
Как жили в рабстве темнокожие квир-люди? Роберт Джонс — мл., в 2021 году дебютировав в США с романом «The Prophets», дает как минимум два ответа. Первый: жили плохо. Второй же ответ, растянувшись на 416 страниц, хоть и столь же однозначен, но полон деталей, которые, возможно, удивят человека, образцом антирасистской литературы почитающего хрестоматийную «Хижину дяди Тома» (1852).
Время рабовладения, американский Юг. В жаре и зное на хлопковых полях жестокого белого плантатора трудятся рабы, уродуя руки так, что «постоянно кажется, будто держишь что-то в руке, даже когда ничего в ней нет». А если не трудятся, то подвергаются насилию: их избивают, над ними издеваются, их насилуют. Они не принадлежат себе, и даже запросы рабского тела регламентированы, — его следует использовать для того, чтобы у хозяина — «тубаба» — было больше рабов, и на то есть «******** [развратный] домик». Но Эти Двое, живущие в хлеву молодые люди, названные библейскими именами Самуэль и Исайя, выросшие бок о бок, интересуются только друг другом.
«— Надо бы кому-то из нас крышу подлатать, — сказал он.
— Попустись уже. Хоть сейчас не забивай себе башку работой, — бросил Самуэль жестче, чем собирался.
Исайя обернулся к нему. Проследил взглядом очертания профиля: выдающиеся вперед пухлые губы, короткий широкий нос, торчащие во все стороны спутанные вихры. Потом перевел взгляд ниже, на влажную от пота грудь Самуэля, которую лунный свет облил серебристой краской. Исайя как завороженный следил, как она вздымается и опадает.
Самуэль ответил ему таким же нежным взглядом. Исайя улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как Самуэль дышит, приоткрыв рот, как поджимается его нижняя губа, а язык прячется за щеку, придавая ему шкодливый вид.
— Умаялся? — спросил он, тронув Самуэля за руку.
— Да вроде должен бы. А как будто и не».
«Пророки», вышедшие на русском в аккуратном переводе Виктории Кульницкой, дают понять, как далеко в осмыслении кошмаров рабовладения ушла американская литература со времен Гарриет Бичер-Стоу. И дело не в том, что в пределы видимого попали негетеросексуальные темнокожие, — бывало такое и прежде. Дело в том, что их судьба стала предметом самой респектабельной рефлексии. «„Пророки“, безусловно, выдающийся роман, полный и нежной интимности на максимальном приближении, и исторического масштаба, — в 2021 году делился восторгом обозреватель The Guardian. — Чтение обязательное, пусть и нелегкое. Авторский стиль Джонса лиричен, но не чурается описания душераздирающих ужасов рабства».
Все так: это и любовь, смело называющая себя по имени, и реки крови, описанные в манере пьянящей, дурманящей. Части, названные в честь семи книг Библии, дробятся на монологи людей страдающих и доставляющих страдания, — и все это складывается в гущу тугую, тягучую, что та знойная тропическая ночь. «Пророки» затягивают быстро, сообщая гнетущую, влажную, чавкающую атмосферу не столько действием, которого в романе немного, но страстным, цветистым, избыточным слогом. Главенство формы довольно редкое и вызывающее ассоциации неожиданные, — в последний раз самой силой слова я был настолько заворожен, пожалуй, лишь во «Времени ураганов» мексиканки Фернанды Мельчор, вышедшем на русском в 2021 году.
По-русски так не пишут, — не те, наверное, климатические широты.
Это роман-волшба. Книга Роберта Джонса, вольно играющая с мистицизмом, кричит и воет на разные голоса. Кто там пророк, ясно едва ли не с первых строк, а чтобы узнать, какой мир символизируют собой прекрасные Эти Двое, надо послушать и мстительную повариху, способную накормить хозяина толченым стеклом, и самого плантатора, не считающего рабов за людей; узнать намерения иуды из черных, решившего проповедовать христианство; посочувствовать еще одной рабыне, которая помнит те африканские правремена, когда женщина была силой; посожалеть о судьбе юной невольницы, что влюбилась в гея; содрогнуться, видя страдания всей этой общности: если не секс, более-менее вынужденный, то каждый шаг их — тяжелый труд, мука мученическая.
На уровне темы — роман деколонизирующий, квир-феминистский, где «всем» по праву исстрадавшейся души хотят быть те, кто прежде был «никем»: темнокожие, женщины, геи. Но в исполнении — это признание из тех, которые хочется считать сугубо личными.
Роберт Джонс не чурается пафоса — напротив, вычурность слова он ощущает как единственно возможную. Писательский жест, который можно бы назначить лишь выражением текущей американской общественно-политической конъюнктуры, кажется порывом души, естественным движением человека негодующего. Может ли жест общественно-политический быть интимным? Разумеется.
«— Эта ваша связь — она из древних времен, — мягко сказала она.
— Из прежней жизни, стало быть? — обернулся к ней Исайя. — Из тех краев, откуда ты родом?
— Точно так, хоть никто и не желает меня слушать.
— А я б не прочь, — сказал Исайя.
Сара улыбнулась. „Такая мелочь. А ведь приятно“, — подумала она и прижала руку к груди.
— Одно тебе скажу: держись, сколько сможешь. Никто не знает, чем кончится, а больно будет наверняка. Но смотри-ка. — Она указала на восток. — Мне пора.
Исайя, кажется, снова растерялся, но все-таки кивнул. Сара сказала ему это лишь по одной причине: потому что он выбрал стать женщиной или бесполым. Значит, возможно, он не отвергнет ее знание, а сможет его принять. Исайя вытянул ногу и помотал ступней в воде».
Войдя в роман быстро, со временем начинаешь все же испытывать некоторые неудобства. Как становится все очевидней, автор пишет не роман — но Великий Роман, желающий объяснить не мир даже, а самую суть вещей. Не скрывая этих амбиций уже на первых страницах, по мере продвижения к громокипящему финалу авторское желание кажется нарочитым. Для Джонса это первый опыт в крупной форме, и тем, наверное, объясняется, что он постарался втиснуть все, что болит: и страдания невольников, и память предков, и мощь женщин, желающих вернуть свою силу времен матриархата, и изуверство ложно понятного христианства, и красоту любви, которая так велика, что не умеет таиться. Тянущаяся к бесконечности строка временами кажется уж дежурной, — сюжет, уснащенный многочисленными дополнениями, проседает под тяжестью образов, норовя исчезнуть как вода в песке.
Если очистить текст до фабулы, избавив ее от орнаментально-пышных (так и хочется сказать — «тропических») ретроспекций, то остается, в сущности, не так уж и много: два раба полюбили друг друга и остальным, инстинктивно верным мудрым заветам африканских предков, поначалу не было до того дела, но индоктринация христианством, придуманным зловредными белыми, посеяла раздор и смуту, — и гори оно все огнем.
Роберт Джонс — мл. довольно настойчив в обозначении себя как продолжателя заветов Джеймса Болдуина — темнокожего американского гомосексуала, страстно требовавшего пересмотра сложившегося в Америке положения вещей. Прежде, чем взяться за роман, он несколько лет вел блог под названием Son of Baldwin. Несправедливость, сопровождающая черных из поколения в поколение, должна быть преодолена, и, по мысли автора, пытающегося сочетать библейский звон с могучим гулом древней африканской культуры, выход в к свету возможен лишь благодаря женщинам и геям — при условии, если они верны себе.
Нужно признать, что сюжетостроитель из Роберта Джонса так себе: образ прекрасных совокупляющихся парней, на которых таращится вся деревня, тянет в романе на одержимость. Но в страсти и спасение: уже из повтора вырастает убеждение, — вот же она, нерядовая любовь, которая показывает, где, кто и что в системе баг, а где, кто и что — фича. Гомосексуальное чувство писатель ощущает и как выражение верности своей природе, и как способ осознать свое место в череде поколений: африканские племена, как неустанно сообщает Роберт Джонс, были поумней поработителей-европейцев, еще в правремена умея видеть гендерное разнообразие.
«Она еще не доросла до своего имени, не вошла в подходящий возраст, ведь имя давали в зависимости от того, как проявляла себя душа, а узнать это можно было лишь после того, как девочка станет тем, кем решила быть. Но начиналось все с них, с девочек. Девочки — начало начал. Знахари говорили, что даже в утробах матерей все зарождаются девочками и только после некоторые меняются. Сначала круги, потом линии — таков порядок, который нужно чтить. Потому все новорожденные, вне зависимости от того, что расцвело у них между ног, считались девочками. Девочками они и оставались вплоть до церемонии, на которой предстояло выбрать, кем ты станешь: женщиной, мужчиной, бесполым или всем сразу».
Настойчивость нарратива такова, что «Пророков» можно читать и как выражение «расизма наоборот»: мы были умней и лучше вас, но вы были сильней и подлей. Говорящая деталь: «дикари», взятые в плен, знают, что перед едой нужно мыть руки, а поработителям это невдомек.
Роман далек от наивного аболиционизма Бичер-Стоу: американскому писателю XXI века понятно, что не было в прошлом хороших белых северян, которые хотели освободить от гадких белых южан бедных негров, — что те, что другие, были заложниками своих предрассудков. Но в желании показать страдания времен рабства автор заходит так далеко, что порой кажется, будто сама белота, напоминающая бескожесть, обуславливает их мерзость. Не считая людей за людей, «хозяева», даже сами страдая от несвободы, не способны видеть в рабе вместилища души. Есть в книге и один белый гей, но даже он, распознав в «пророке» своего, видит в нем лишь секс-игрушку, — и вот уж в пряную притчу вторгается сюжет вполне достоевский (тут мог быть спойлер).
«Надо же, он думал, что убивать трудно, а это оказалось очень легко. Боялся, что будет мучиться от стыда и чувства вины, а ощущение было, как будто он самую малость исправил несправедливость. И все же прежде, чем он сможет собой гордиться, придется свалить еще многих. Однако если смерть придет за ним прямо сейчас, он умрет, сознавая, что заставил их выплатить хотя бы часть долга. А они бы подумали, что он расквитался.
„То, чего нам ничтожно мало, — думал он, — им хватает с лихвой. Но мы это исправим“.
Опустив глаза, он заметил кровь на своей груди. С губ его сорвался неопределенный звук — нечто среднее между вздохом и смешком. Он хотел улыбнуться, но из глаз вдруг закапали слезы».
По замыслу, может, и Болдуин, но в читательском анамнезе писателя явно есть и опыты чисто беллетристические: «Пророки» то и дело вызывают ассоциации с «Прислугой», бестселлером Кэтрин Стокетт, где темнокожая служанка выразила свой протест тем, что накормила белую хозяйку дерьмом.
Самому автору, впрочем, приятней чувствовать родство с Тони Моррисон, тоже, подобно Болдуину, упомянутой в пышном длинном списке финальных благодарностей. И действительно, если кто-то читал «Возлюбленную» Нобелевского лауреата 1993 года, тот не испугается изобильных в словах «Пророков». Наверное, оттуда же родом и эта выверенная рефлексия вокруг самой психологии рабства — ясное понимание, как униженность деформирует личность, принуждает ее к дефрагментации: в жизни, где даже тело не принадлежит тебе, приходится отгораживать себе хотя бы свободу духа, давая ему (и себе) другое имя.
И в том, пожалуй, ключевой конфликт романа: «пророки» наделены свыше знанием своей идентичности, а у прочих людей оно скорее мерцательно, интуитивно.
«Веки у Самуэля увлажнились, но он попытался скрыть это — даже от самого себя. Просто рефлекс. Исайя тем временем перекатился на бок, лицом к нему. Показалось, что все его тело распахнуто настежь и манит, и нет в нем стыда. Взгляды их встретились, они потянулись друг к другу и стали одним в темноте. На все про все ушло несколько мгновений. Вот почему оба так ценили время. И представляли, что однажды его у них будет вдосталь. Чтобы петь песни. Умываться в сверкающей под ясным солнцем реке. Раскидывать руки навстречу любимому, с которым у вас теперь на двоих одно дыхание — вдох-выдох, такт в такт — и одна улыбка. Самуэль и не замечал, что пылает, пока не ощутил жара Исайи».
Прежде, давным-давно, было хорошо и правильно, теперь плохо, а дальше может быть только хуже. Если до конца следовать авторской логике, то роман можно считать сочинением эсхатологическим — повествованием о жизни накануне конца времен. Но так далеко Роберт Джонс все же не заходит, застревая где-то на полпути с призывом, что так жить нельзя.
Он не предлагает образа будущего, а скорее фиксирует актуальное, принятое меж нынешних прогрессивных (темнокожих) американцев статус-кво: надо помнить, надо вспоминать. И уже в самом этом страстно выраженном требовании содержится важное настояние о пересмотре того, что именуется коллективной исторической памятью. Читая «Пророков», уместно, пожалуй, достраивать этот мир знанием, что где-то — может, на соседней плантации — машет кринолинами строптивица Скарлетт О‘Хара, героиня «Унесенных ветром» (главного любовного романа американской литературы, теперь, безусловно, расистского). А можно еще усложнить картину, вообразив где-то недалеко героев Элис Уокер из «Цвета пурпурного» (первого американского романа, где обозначены квир-чувства темнокожих).
Финал «Пророков» никак не тянет на хэппи-энд, но на метауровне это высказывание все же оптимистичное, поскольку хочет указать путь, а не запереть в тупике, дать подобие надежды, а не расписаться в уверенном знании, что надежды нет. Вопрос лишь в том, что брать за точку отсчета, и тут стоит упомянуть, что в конце 2022 года книга попала в число запрещенной в московских библиотеках литературы. Как скоро на русском появятся книги, которые пытались бы квир-феминистской линзой подсветить историю освоения Сибири и Дальнего Востока, захват земель на Кавказе и колонизацию стран Центральной Азии? Доведется ли нам почитать такие романы? Скоро ли?
«Нечего вам делать на этой земле. Я не к тому, что вам тут не рады. Нет. Я про то, что для вас есть место получше. Не знаю, правда, где-то оно или когда-то. Может, было уже или только будет, этого не скажу. Не могу понять, нет больше у меня такой силы, не нужна была, да и пропала. Но одно знаю точно: то время, что сейчас, — не для вас. А вам надобно найти свое, под вас созданное. Так они мне сказали.
— Кто сказал?»