Быт и взгляды поместного дворянства, новый роман Фредрика Бакмана о страстях провинциального хоккея, первая на русском биография Миядзаки, история Франции в портретах ее лидеров, руководство по зимним прогулкам для эстетов и краткий гид по квир-искусству. Иван Напреенко — о самых интересных книгах недели.

Кэтрин Пикеринг Антонова. Господа Чихачёвы. Мир поместного дворянства в николаевской России. М.: Новое литературное обозрение, 2019. Перевод с английского М. Семиколенных

Микроисторическое исследование Кэтрин Пикеринг Антоновой ликвидирует важную лакуну в наших представлениях о жизни русских дворян XIX века — рядовых, если так можно выразиться, аристократов средней руки, а не столичной знати с прекрасным образованием и огромными богатствами. В центре исследования — семья Андрея и Натальи Чихачёвых, среднепоместных дворян Владимирской губернии. Изучение архивных документов обнаруживает массу любопытного, начиная от инверсии традиционных семейных ролей (отец воспитывал детей, мать управляла крестьянами) и заканчивая компромиссным осмыслением конфликта между западническим реформизом и патриотрически-консервативыми тенденциями.

«Возможно, правильнее было бы говорить о „пропасти” не между образованной, западно-ориентированной и „лишней” элитой и „народом”, но, скорее, между городом и деревней (хотя это тоже является упрощением). Андрей был не единственным, кто замечал эти разногласия. Сергей Аксаков, писатель XIX века, провел сходное различие между городской и деревенской жизнью, „заметн[ое], даже если город был безвестным провинциальным местечком”. Еще раньше, в XVIII столетии, поэт Гавриил Романович Державин писал об уездном дворянине: „Блажен, кто менее зависит от людей, / Свободен от долгов и от хлопот приказных, / Не ищет при дворе ни злата, ни честей / И чужд сует разнообразных!” Разумеется, сам Державин жил в Петербурге и мечтал о сельской жизни издалека. Андрей, без сомнения, парировал бы, что, несмотря на независимость, деревенская жизнь полна „сует разнообразных”, но они скорее питают душу, чем иссушают ее. Со временем образ деревни в творчестве Державина, начавшего воспринимать жизнь сельского помещика не как бегство от государственной службы, а как иного рода служение, изменился. Представления Андрея были близки этим воззрениям».

Оглавление

Фредрик Бакман. Мы против вас. М.: Синдбад, 2019. Перевод со шведского Е. Тепляшиной

Автор «Медвежьего угла» продолжает суровые эксперименты над «на лицо ужасными, добрыми внутри» жителями лесного городка Бьорнстад. Как и в «Угле», Бакман испытывает своих героев на человечность. На этот раз интрига строится вокруг судеб местной хоккейной команды, которая накануне важного матча фактически развалилась, поскольку лучшие игроки перетекли в команду соперников. Спортивное противостояние обретает черты политического конфликта, где, как известно, враг определяется через необходимость его (в пределе) физического устранения. Бакман, великолепный рассказчик, умело цепляет на крючок сопережевания героям даже далеких от спорта читателей и устраивает им серьезные эмоциональные качели.

«Самая высокая точка Бьорнстада — гора к югу от последнего дома. Оттуда видно даже большие виллы Холма, видно фабрику, ледовый дворец и скромные таунхаусы в центре, видно все, вплоть до многоквартирных домов в Низине. На этой горе стояли и смотрели вниз, на город, две девочки. Мая и Ана. Обеим шел шестнадцатый год. Трудно сказать, сдружились они несмотря на разницу характеров или благодаря ей. Одна любила играть на гитаре, другая — стрелять из ружья. Отвращение подруг к музыкальным вкусам друг друга можно было сравнить только с вялотекущим, десятилетним уже спором о том, кто лучше — собака или кошка. Прошлой зимой обеих выгнали с урока истории, потому что Мая шепнула: «Знаешь, Ана, кто был собачником? Гитлер!» — на что Ана заорала: «А знаешь, кто был кошатником? Йозеф Менгеле!»

Сюзан Нейпир. Волшебные миры Хаяо Миядзаки. М.: Бомбора, 2019. Перевод с английского А. Поповой

Судя по боковым колонтитулам этого издания, книга называется «Мир Миядзаки», что буквально воспроизводит название оригинала. Однако надпись на обложке колонтитулам противоречит, суля миры множественные. Это наблюдение могло бы показаться занудным буквоедством, направленным против мудрых решений маркетингового отдела, если бы автор во вступительном тексте не настаивала на мире Миядзаки в единственном числе.

Согласно Сюзан Нейпир, истовой фанатке японского аниматора (страницы книги так и дышат некритическим порой восторгом), его произведения разворачиваются в единой вселенной и дополняют друг друга. Для реконструкции логики и устройства этого мира Нейпир поднимает обширный биографический материал. Официально на русском книг о творчестве Миядзаки до этого не выходило.

«„Ветер крепчает”, пожалуй, самый романтичный фильм Миядзаки. Однако в реальности туберкулез едва ли можно назвать романтичным. Мать Миядзаки, которой разрешили вернуться домой, восемь лет практически не двигалась, а мир ей открывали четверо сыновей. В конце концов она выздоровела, но всё же большую часть детства и юности Миядзаки провела прикованной к постели. Мальчику пришлось не только столкнуться с болезнью матери, но и вместе с семьей бороться с постоянным страхом, что она умрет. Как позже выяснит Миядзаки, первая жена его отца умерла от туберкулеза в юном возрасте спустя год после свадьбы.

Страна, лежащая в руинах, и мать, прикованная к постели смертельным заболеванием, — конечно, эти факторы можно считать травматическими, особенно если приходится пережить их в детстве. Но детство очень многослойный период, и ранние годы Миядзаки были не совсем безрадостными. Его личность характеризуется скорее отважностью и настойчивостью, чем депрессией или тревогой, с которыми сталкиваются многие художники. На людях Миядзаки выглядит сильным и напористым, хотя и любопытно, является ли некоторая меланхолия и даже неуверенность в себе у ряда мужских персонажей проекцией их собственных эмоций».

Оглавление

Петр Черкасов. Первые лица Франции: От Генриха IV до Эмманюэля Макрона. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2019

Известный специалист по истории Франции излагает историю последних четырехсот лет страны через личности ее первых лиц. Выбранный ракурс неизбежно предполагает постановку вопроса о роли личности в истории. Черкасов избегает перетягивать одеяло на своих героев и рисовать их единоличными вершителями судеб по праву рождения.

Короли, императоры и президенты портретируются во взаимодействии с друзьями, врагами и обществом, внутри смены государственных строев и развитии политических систем. Однако это именно портреты, с продиктованным жанром вниманием к извивам биографических линий и частным предпочтениям. Рекомендуется всем интересующимся французской историей не только наполеоновской эпохи.

«Воспитанная в строгих правилах христианской морали, истая католичка, императрица Евгения, очень скоро разочаровала мужа, оказавшись если и не безнадежно фригидной женщиной, то достаточно равнодушной к интимной стороне жизни. (...) Столь разные взгляды на семейную жизнь едва ли не с самого начала осложнили отношения между супругами. Когда Наполеон попытался сохранить связь с мисс Ховард, продолжавшей воспитывать его внебрачных детей, Евгения самым решительным образом воспротивилась этому. Однако даже строгий надзор императрицы не мог изменить прочно усвоенных привычек Луи-Наполеона, его непреодолимой слабости к прекрасному полу. (...) Не добившись верности, которую Евгения считала основой брака, она сумела добиться большего — подчеркнутого уважения со стороны императора, который стал все более внимательно прислушиваться к ее мнению при решении государственных дел. Ее влияние всегда и по сем имело сугубо консервативную направленность, что вызывало беспокойство у тех сподвижников императора, которые придерживались левых взглядов. Борьба этих двух течений в ближайшем окружении Наполеона III — консервативного и либерально-демократического — прослеживалась на протяжении всего периода существования Второй империи».

Эллиот Лавгуд Грант Уотсон. Зимой. М.: Lutra, 2019. Перевод с английского А. Филиппова-Чехова

Россия не Англия, но глобальное потепление вносит свои коррективы: случается, что гулять по окрестностям условной Черноголовки сейчас немногим холоднее, чем в условном Йоркшире. С новой книгой издательства Lutra (импринт издательства Libra, придуманный для книг о природе с картинками) прогулка по самым промозглым загородным ландшафтам приобретет нужный градус эстетства.

Автор — Эллиот Лавгуд Грант Уотсон (1885–1970) — писатель, биолог и мистик, друг Джозефа Конрада и Карла Густава Юнга. Иллюстрации выполнил его современник, художник-натуралист Чарлз Фредерик Танниклифф. «Зимой» — это чтение прозрачное, как ноябрьский лес, и столь же полезное для разглаживания душевных морщин.

«Алый закат холодным вечером обещает ясную погоду. Скворцы огромными стаями летят к деревьям за озером, на которых ночуют. Некоторые уже рассаживаются на верхних ветках, но такой большой стае расположиться непросто, и скворцы несколько раз подлетают к деревьям, выделывая замысловатые пируэты. От большой стаи отделяются части и снова вливаются в нее, пока все птицы не займут места на деревьях. Щебет скворцов слышен издалека, как и шум их крыльев. Они громко щебечут, даже рассевшись по ветвям. Вечерний пролет скворцов — великолепное зрелище, трудно не остановиться и не понаблюдать, как угасает день, а воздух становится заметно холоднее. Скворцы долго устраиваются на ночлег, и новоприбывшим птицам приходится искать место среди уже устроившихся на ветках.

Сороки зимой тоже ночуют вместе, они собираются до ранней весны, по семь или восемь особей, но иногда можно увидеть вместе до тридцати птиц. На растрескавшемся пне под ясенем примостился крапивник. Отходит ко сну он поздно, а пока ищет среди подушек мха на трухлявой древесине насекомых».

Алекс Пилчер. Краткая квир-история искусства. М.: Ад Маргинем Пресс, Музей современного искусства «Гараж», 2019. Перевод с английского Е. Куровой

Этот искусствоведческий обзор построен на произведениях визуальных искусств, созданных в период с 1990 года по наши дни (оригинал книги вышел в 2017-м). Автор эксплицитно формулирует основную проблему проекта построения квир-генеалогии искусства: можно ли классифицировать ту или иную работу как «квир» вне зависимости от гендера художника и его ориентации? — вопрос тем более острый на фоне широких стремлений теории искусства «расцепить» произведение и его автора.

Иными словами, скажем, перестанет портрет обнаженных купальщиц кисти лесбиянки Грейс Коули быть лесбийским, если его напишут мужчины-гетеросексуалы, коллеги по академии Андре Лота? Пилчер дает вполне определенный ответ (да, перестанет), но из ее обзора вырисовывается более содержательное видение квир-искусства как специфического проекта проблематизации норм и границ.

«Сырьем на весьма производительном конвейере Уорхола выступали кажущиеся небрежными наброски, сделанные шариковой ручкой. Из них выросли многие его продуманные и тщательно проработанные произведения, например, „Обнаженный”. Уорхол крупным планом показывает позолоченную складку плоти, словно давая понять, что в ней заключено абсолютно все (тут чувствуется перекличка со скандально известным полотном Гюстава Курбе „Начало мира” (1866). Но мы видим только бесполый пучок лобковых волос, и лишь мужские пропорции находящейся в центре руки указывают на то, какие гениталии скрываются за пальцами. Так что же перед нами: мужская стыдливость или женская мастурбация? Дразнящие недомолвки этой работы бросают вызов нашим представлениям о половой принадлежности тела.

Уорхол не отличался робостью в отношении анатомии и охотно пользовался любой возможность нарисовать пенис (украшая его порой ленточками и сердечками). Соратники художника сообщают, что в 1950-х годах он обращался к любому мужчине, вызывавшему его интерес, со стандартным предложением: „Давай я нарисую твой член. Я работаю над тематическим альбомом”».