Сергей Карп, Надежда Плавинская. Париж и его обитатели в XVIII столетии. Столица Просвещения. М.: Слово/Slovo, 2019. Содержание
Книга Карпа и Плавинской, как они сами пишут в предисловии, — это не научное исследование, а масштабная панорама жизни столицы Франции в период до революции 1789 года. Книга разделена на 12 глав, из которых можно узнать о социальном портрете горожан, работе полиции, городских властей и торговых корпораций, строительстве, гигиене, народной культуре и бытовых условиях Парижа. Предпоследняя глава посвящена описанию Парижа как Столицы Просвещения. Последняя — путешествиям в Париж русских, посещавших столицу Франции как с дипломатическими, образовательными или политическими целями, так и просто для расширения кругозора.
Еще полсотни страниц отведены под увеличенные изображения парижских улиц на «плане Тюрго» и комментарии к ним. Этот атлас столицы Франции, который целиком приведен на внутренней стороне суперобложки, был составлен на 20 листах по заказу купеческого прево (главы городского самоуправления) Парижа Мишеля-Этьена Тюрго в 1734–1736 годах и считается шедевром картографического искусства XVIII века.
«Картины Парижа»
Читателю «Парижа и его обитателей...» предстоит узнать, как жители столицы эпохи Просвещения находили себе развлечения и хоронили близких, обставляли дом и выбирали одежду для выхода в свет, обучали детей грамоте и зарабатывали мастерские патенты в ремесленных гильдиях. Ему станет известно, до какого исступления доводила парижанок «читательская лихорадка», как подписчики «Журналь де Пари» собирали деньги на башмаки, в которых рассчитывали ходить по воде, и правда ли, что супруга первого президента Палаты косвенных сборов родила смородиновый куст. Он узнает, как создавалась знаменитая «Энциклопедия» (35-томный памятник идеям Просвещения, статьи для которого писались самыми талантливыми интеллектуалами эпохи), ставились первые опыты в области воздухоплавания и зарождалось ресторанное дело, почему записки Фонвизина о путешествии в Париж наполнены язвительным брюзжанием, чем парижанки не угодили горнозаводчику Никите Демидову и с кем из российских княгинь завязал тесную дружбу Дени Дидро.
Париж XVIII столетия нередко сравнивали с Новым Вавилоном, называли столицей мира или даже «слепком Вселенной». Сюда стекались любознательные умы из разных стран, чтобы проматывать состояния, приобщаться к интеллектуальной жизни и разносить установленные в Париже моды по самым дальним уголкам земного шара.
Французский писатель и драматург Луи-Себастьян Мерсье, автор 12-томного собрания очерков «Картины Парижа», ставшего для Карпа и Плавинской важнейшим свидетельством современника, так описывал свой обожаемый город:
«Здесь вы найдете азиатов, лежащих целыми днями на грудах каменных плит; лапландцев, прозябающих в тесных лачугах; японцев, распарывающих друг другу животы при малейшей ссоре; эскимосов, не имеющих никакого понятия о своем веке; белых негров и квакеров, носящих шпагу. Вы найдете здесь нравы, обычаи и характеры народов отдаленнейших стран: химика, поклоняющегося огню, любознательного идолопоклонника, скупающего статуи, бродягу-араба, ежедневно шатающегося взад и вперед по городскому валу в то время, как праздный индеец и готтентот проводят дни в лавках, на улицах и в кофейнях».
Перемешивались между собой представители не только всевозможных рас и культур, но и разных сословий. Простолюдины носили золотые украшения, а также (вопреки запрету закона) шпаги и трости, так что иного слугу с первого взгляда не так легко было отличить от дворянина. Клирики одевались как светские щеголи, а непримечательный толстяк, потягивающий в дешевом кабаке пиво, мог оказаться финансистом, ссужающим миллионы короне.
Неистощимая любознательность жителей Парижа вынуждала их постоянно охотиться за всевозможными слухами, сплетнями, пересудами и откровенными небылицами. Парижанам недоставало даже утренних газет, и они толпами собирались вокруг «нувелистов»: чиновников, мелких рантье или щелкоперов, талант которых сводился к тому, чтобы раньше других узнать какую-нибудь новость.
Огромную роль в распространении идеологии Просвещения играли многочисленные салоны: там представители культурных элит (философы и писатели) знакомились с элитами светскими и учились удерживать внимание публики, рассуждая не столь тяжеловесно, как это делали интеллектуалы XVII столетия.
Карп и Плавинская пишут, что общественное мнение «как категория политической культуры было прямым порождением века Просвещения». Именно в столице Франции общественное мнение превратилось в грозное орудие. Ковалось это орудие при участии Вольтера и других литераторов, по самым разным поводам (от громких судебных процессов до театральных постановок) взывавших к разуму своих читателей и не забывавших воздействовать на их эмоции.
Площадь перед Большим Шатле. Картина Т. Ш. Ноде, XVIII в.
Париж благоустраивается
В то же время, поражая воображение современников размахом своей светской жизни и богатством впечатлений, Париж XVIII века неприятно удивлял их многочисленными бытовыми неудобствами и неорганизованностью своего коммунального хозяйства.
Полноценная пожарная команда появилась в Париже лишь в 1760 году, и ее усилий явно не хватало на то, чтобы вовремя приходить на помощь погорельцам. Страшные пожары случались в городе с периодичностью в несколько лет. Так, пожар в новом оперном зале Пале-Руаяля 1781 года унес жизни 14 человек. Хотя в самом начале возгорания затушить его можно было одним ведром воды, этого сделано не было, поскольку никто не позаботился наполнить пожарный резервуар. Городские предприниматели не спешили вкладываться в реорганизацию пожарной службы, ведь убытки от огня покрывались страховыми выплатами, а его тушение прибыли не приносило.
Иностранных путешественников поражала парижская грязь. Тротуары в городе почти отсутствовали, мостовые были перепачканы лошадиным навозом, а посередине улиц проходили сточные канавы, обыкновенно забитые мусором. Запах нечистот и крови, текущей с расположенных прямо в центре города скотобоен, был непременным атрибутом роскошной парижской жизни.
Нередки были дровяные кризисы. В холодные зимы навигация по Сене прекращалась, набеги воров на штабели дров, складированные на набережных, случались все чаще, а цены на древесное топливо взлетали до небес. Парижане, по выражению Мерсье, «дрова жгут так, как прожигают жизнь».
Средневековый облик Парижа постепенно модернизировался в описываемые авторами годы. Пытаясь убедить парижан перестать набирать воду из Сены (несмотря на сливаемые в реку нечистоты, многие умудрялись использовать ее для питья и даже считали особенно вкусной и целебной), власти возводили многочисленные фонтаны и колодцы. Городские кладбища, остававшиеся неизменным источником миазмов и заразных болезней, под давлением общественности удается закрыть, а новые захоронения — перенести за пределы Парижа. Благоустройство центра было затруднено из-за слишком плотной застройки и нежелания городских властей связываться с интересами собственников, однако на окраинах и в предместьях велось активное строительство, а набережные, бульвары и мосты облагораживались в соответствии с принятым еще в XVII веке планом.
Параллельно этому генерал-контролер финансов и важный деятель Просвещения Анн Робер Жак Тюрго (сын Мишель Этьена) безуспешно пытался упразднить систему ремесленных гильдий, объединявших представителей каждой профессии и управлявшихся жюрандами (коллегиями председателей). Словарь под составительством аббата Экспийи насчитывал в Париже 124 торговых и ремесленных корпорации, старейшей из которых была гильдия мясников, а место самой престижной после 1776 года суконщики делили с галантерейщиками. Гильдии устанавливали цену за патент, который обязан был оплатить ученик после определенного количества лет работы на мастера, чтобы получить право открыть собственное дело. Жюранды ненавидели как нищие подмастерья, так и многие состоявшиеся торговцы (поскольку те регламентировали их деятельность в соответствии с правилами гильдии), однако окончательно сломать эту систему удалось только Французской революции.
Вид на дворец Луи XV. Картина А. Ж. Ноэля, XVIII в.
«Похитители детей»
Еще одним бичом парижской жизни были повальные воровство и мошенничество. Этим занятиям с упоением предавались как уличные мальчишки, так и авантюристы из благородных семейств или респектабельные городские чиновники.
«Воровали повсюду: в театрах и соборах, во дворцах и на городских ярмарках, в гостиницах и магазинчиках... Воровали все, что придется: церковную утварь и столовое серебро, одежду и белье, часы и деньги... Воровали всеми возможными способами: залезали в карманы и окна, взламывали двери и стены жилищ, срезали кошельки с пояса, тащили оставленные без присмотра шляпы, виртуозно отвлекали внимание торговцев, чтобы стянуть пучок редиски...»
История бунта против «похитителей детей», рассказанная авторами «Парижа и его обитателей...», может проиллюстрировать, с одной стороны, уровень коррупции, в которой погрязли местные городские службы, с другой — то, какой силой может обладать общественное мнение и к сколь масштабным последствиям иногда приводит распространение сплетен.
Улицы Парижа всегда наводняли бродяги, нищие, попрошайки, карманные воришки, мелкие мошенники и прочие сомнительные элементы, а попытки правительства скрыть их с глаз добропорядочных граждан и принудить к труду были делом столь же привычным, сколь обреченным на провал. Когда генеральный лейтенант полиции Беррье развернул очередную кампанию по освобождению Парижа от нищенствующих маргиналов, приставы получили указание задерживать малолетних попрошаек, дабы отправлять их в работный дом.
Полицейские быстро смекнули, что за освобождение отпрысков благородных семейств в отличие от никому не нужных бродяжек родственники всегда готовы выложить солидный выкуп, и борьба с беспризорностью превратилась в прикрытие для циничных злоупотреблений. Наряду с настоящими попрошайками они без тени сомнения задерживали даже детей с золотыми украшениями, принять которых за нищих в здравом уме было невозможно, а потом отказывались отдавать родителям без мзды в двадцать ливров. Вскоре ребенка уже нельзя было отправить поиграть на улице или сходить за покупками к зеленщику без риска, что его придется вызволять из полиции.
Арестовывая детей, стражи порядка преследовали предельно рациональные и меркантильные цели, однако у парижан нашлись самые фантастические объяснения происходящему. Одни говорили, что похищенных отправляют в заокеанские колонии в Луизиане, дабы вырастить поселенцами. Другие — что некий знатный вельможа принимает целебные ванны с их кровью.
Терпение парижан лопнуло 16 мая 1750 года после того, как прохожие заметили приставов, силой запихивавших в фиакр какого-то мальчугана.
«Полицейские попытались спастись бегством, но были пойманы и жестоко избиты. Волнение мгновенно распространилось по всему городу. Парижане высыпали на улицы и с криком „Бей похитителей детей!” принялись колотить всякого, кто носил красный мундир или просто походил на полицейского».
Массовые беспорядки, самосуды, битье стекол и попытки поджогов продолжались три дня. За это время семь или восемь полицейских были растерзаны толпой и несколько десятков — избиты.
Карающая длань правосудия вскоре настигла как четверых недобросовестных полицейских, так и троих участников беспорядков, хотя наказание оказалось не вполне равноценным: если первых заставили, стоя на коленях, слушать «строгое нарекание за злоупотребление властью», то вторые отправились на виселицу.
В период между Фрондой (переросшими в гражданскую войну антиправительственными смутами 1648–1653 гг.) и Великой Французской революцией 1789 года бунт против «похитителей детей» стал сильнейшим потрясением в истории Парижа. Рискнем предположить, что городские легенды об этих событиях продолжали рассказывать и в XIX столетии, и они послужили для Виктора Гюго одним из источников вдохновения при работе над образом компрачикосов (шайки торгующих детьми негодяев).
Полиция хватает людей. Эстамп с гравюры Кл. Дюфло по картине Э. Жёра, XVIII в.
Столица Просвещения
Герои «Парижа и его обитателей» — гвардейцы и разбойники, клирики и алхимики, масоны и книжные торговцы, старые дворяне и разбогатевшие нувориши, а также — разумеется, философы-просветители: Вольтер, Дидро, Д’Аламбер, Гельвеций, Монтескье.
Отношение парижских властей и общества к делам и мыслях последних было достаточно амбивалентным.
С одной стороны, когда 83-летний Вольтер в 1778 году решил в последний раз посетить город, в котором родился и вырос («парижская жизнь убьет меня за неделю», — писал он кардиналу Ришелье), его ждала встреча с неслыханным восторгом. Толпы людей, аплодируя и выкрикивая приветствия, непрестанно следовали за его каретой, члены Французской Академии в полном составе (не считая прелатов и аббатов) вышли ему навстречу, а когда он посетил постановку собственной «Ирены» в «Комеди Франсез», публику гораздо больше интересовал сидящий в зале патриарх, чем происходящее на сцене.
С другой стороны — когда несколько дней спустя Вольтер скончался от приступа уремии, полиция немедленно запретила всем издателям и журналистам писать что-либо о его гибели. Смерть одного из самых знаменитых уроженцев Франции газеты встретили, не написав о ней ни строчки, а тело спешно вывезли и захоронили в принадлежащем племяннику Вольтера аббатстве близ Труа, пока местный епископ не успел этого запретить ввиду антиклерикальных взглядов философа.
Обстоятельствами захоронения Вольтера была скандализирована даже императрица Екатерина II. Она сожалела, что останки просветителя невозможно вывести в Россию, раз уж он не был удостоен человеческих похорон у себя на родине, и за огромную сумму денег выкупила его библиотеку.
Энциклопедистов, случалось, заточали в Бастилии, однако некоторые из них, судя по мемуарам, воспринимали пребывание в этом мрачном узилище как занятное приключение. Писатель Жан-Франсуа Мармонтель, пробывший в Бастилии десять дней на рубеже 1759 и 1760 годов, например, был до глубины души поражен количеством блюд, подававшихся в ней к обеду.
Однако французскому правосудию случалось проявлять к вольнодумцам и подлинную безжалостность. Так, в 1765 году 19-летний дворянин Жан Франсуа де Ла Барр был арестован по ложному доносу и обвинен в осквернении деревянного распятия на мосте через Сомму. При обыске у юноши нашли запрещенные сочинения Вольтера и приговорили к обезглавливанию с последующим сожжением. «Философский словарь» великого просветителя швырнули в огонь вместе с телом де Ла Барра.
Вид Парижа с острова Сите. Картина Н. Рагне, 1763
***
Временной горизонт предпринятого Карпом и Плавинской исследования ограничен концом 1780-х годов, и, если вы хотите больше узнать о предпосылках последующих событий, вам лучше для этого обратиться к другим источникам. Французскую революцию принято считать логическим развитием идей Просвещения, но в книге «Париж и его обитатели...» она остается за кадром и фигурирует лишь как грядущее разрушение космополитической «литературной Республики» — общества, в котором, по мнению авторов, влияние людей культуры достигло своего апогея.
«Это общество, позволявшее себе пренебрегать государственными границами и реагировать на различия в статусе и уровне дохода лишь нюансами знаков почтения, было практически уничтожено Французской революцией. Его осколки были затем раздавлены социальными катаклизмами и всепобеждающей властью денег», — полагают авторы.
Книга Карпа и Плавинской может показаться перенасыщенной географическими названиями: в хитросплетениях парижских улочек, на которых происходит действие, местоположении кварталов и планах строительства немудрено заблудиться. К счастью, для упрощения ориентации читателей в пространстве Парижа авторы подробным образом разобрали расположение исторических зданий на фрагментах «плана Тюрго». А прекрасное полиграфическое оформление и обилие иллюстраций делают «Париж и его обитателей...» достойным подарком увлеченному историей подростку или студенту, изучающему гуманитарные науки.