Поэт и безумец

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Георг Бюхнер. Ленц. СПб.: Jaromír Hladík Press, 2025. Перевод с немецкого Миши Коноваленко

В июне в издательстве Jaromír Hladík Press вышла книга, главной составляющей которой стала новелла Георга Бюхнера «Ленц» в новом переводе Миши Коноваленко. Кроме самого художественного произведения внутри можно найти документальные источники, которые послужили основой для новеллы. В первую очередь это свидетельство о пребывании немецкого поэта и современника Гёте Якоба Михаэля Рейнгольда Ленца у протестантского пастора и писателя Иоганна Фридриха Оберлина, а также выдержки из медицинских трактатов того времени, посвященных психиатрическим заболеваниям, из писем Бюхнера к его возлюбленной, Вильгельмине Йегле, и трактат «О театре» самого Ленца.

Миша Коноваленко подробно описывает сложную судьбу «Ленца». При жизни Бюхнера новелла, написанная в 1835 году, издана не была, а выдающийся драматург Карл Гуцков, к которому перешли литературные сочинения покойного автора, был разочарован фрагментарностью текста. Это, впрочем, не помешало Гуцкову в 1839 году опубликовать новеллу и даже признать за ней важную роль в истории литературы. Сам же «Ленц» долгое время не привлекал внимания читателей. 

Кроме того, в новом издании подробно разобрана бюхнеровская реконструкция состояния так называемой религиозной меланхолии — концепции, которую сам Бюхнер при этом оспаривал: «переосмысляя болезнь своего героя в духе соматической психиатрии, Бюхнер резко полемизирует прежде всего с собственным документальным источником: записью Оберлина, который у болезни Ленца видел в первую очередь моральные причины».

Пересказывать содержание статей не будем, призывая читателей обратиться к оригинальному тексту, а здесь попробуем ответить вот на какой вопрос: в чем важность «Ленца» для нас, читающих эту новеллу спустя два века, и почему она продолжает вызывать такой интерес? Между прочим отметим, что в этом смысле знаковым является не только текст Бюхнера, но и фигура самого Ленца. 

С нее и начнем. Немецкий драматург и поэт эпохи «Бури и натиска» Якоб Ленц (1751–1792), страдавший душевным недугом, одно время был близок к Гёте, но затем поссорился с ним и — с согласия великого немецкого поэта — был изгнан из Веймара. После этого Ленц, лишенный возможности заработка, все больше погружаясь в безумие, скитался, пока в начале 1780-х годов не попал сперва в Петербург, а потом в Москву, где поддерживал близкие отношения с Новиковым и Карамзиным — и где провел остаток жизни. В 1792 году он умер на московской улице (место его захоронения неизвестно до сих пор). 

Фигура Ленца не могла не привлекать внимания уже хотя бы потому, что словно бы послужила прообразом для другой трагической судьбы — Фридриха Гёльдерлина, «предсказывая» ее даже в деталях. Необычными — и не до конца исследованными — оставались также связи Ленца с Россией.

Новелла Бюхнера обращается к эпизоду из периода скитаний Ленца: безумный поэт приходит к пастору Оберлину и живет у него некоторое время. Текст открывается панорамным описанием окружающей Ленца природы — эта часть особенно важна, поскольку, очевидно, целиком выдумана Бюхнером. Далее нам будут встречаться фрагменты, почти слово в слово взятые из заметок пастора, что, впрочем, не относится к реконструкции психического состояния Ленца, которое Бюхнер воспроизводит с документальной точностью, свойственной не писателю, но врачу. 

Можно сказать, что Бюхнеру удалось создать психологический пейзаж меланхолии. Напомним, что он пишет в то время, когда психологический пейзаж как прием уже был разработан романтической школой, но Бюхнер опрокидывает его в прошлое — и трудно не заметить, что он ориентируется на такие прототипы, как, скажем, «Страдания юного Вертера». Яркий тому пример: Бюхнер мог бы начать повествование непосредственно с появления Ленца у пастора — о чем и сообщает заметка последнего («20 янв. он пришел к нам…»), но вместо этого автор вводит дополнительную часть с путешествием: «20-го Ленц шел через горы». Этим задается не только сам психологический пейзаж, но и конечно, особый «масштаб» текста.

Техники повествования, к которым при этом обращается Бюхнер, иначе как модернистскими не назовешь — «камера», через которую автор следит за своим героем, не просто подвижна, но чуть ли не выполняет цирковые трюки: Ленц то сожалеет о невозможности «идти на голове», то ложится над землей (именно над ней), а сама земля то отступает и делается маленькой, то сливается с небом. Пейзаж плывет у Ленца перед глазами, ракурс постоянно меняется, и Бюхнер позволяет читателю ощутить это в полной мере — передавая, в том числе, и психологическое состояние своего героя. 

Читатель с трудом пробирается через описание ландшафта, едва занимающее пару страниц, и это неспроста. Если проводить аналогию, то на ум сразу приходит глава «Снег» из «Волшебной горы», в каком-то смысле переломная для всего романа: Ганс Касторп, уйдя на лыжную прогулку, засыпает, теряя чувства пространства и времени, — снежная буря представлена как символ, с одной стороны, хаоса и дезориентации, с другой — очищения и обновления. Буря, которую застает в горах Эльзаса Ленц, — еще одна параллель с Гёльдерлином! — также отображает крайне неустойчивое внутреннее состояние героя. Правда, если в романе Томаса Манна герой переживает внутреннее преображение, то Ленц покоя не находит и к пастору является издерганный, тревожный юноша в разорванном платье — словно бы за утешением, которого религия, увы, дать не в силах.

Понятно, что к самому Ленцу мы, читатели, испытываем сочувствие и даже некоторую нежность — недаром Бюхнер подчеркивает, что его герой отличается какой-то детскостью, а значит, невинностью, святостью и детской же беззащитностью, потребностью в постоянном присмотре и заботе, а также естественностью, близостью к природе в руссоистском смысле. На последнее, в числе прочего, указывают его длинные волосы — поскольку Ленц не носил парика, пастор поначалу даже принял его за ремесленника. Все это намекает на литературную сложность текста: Бюхнер прощается с эпохой уже не только сентиментализма, но и романтизма; «психиатрический» текст выстраивается на основе художественных открытий предшественников. 

Новелла, как уже было сказано, осталась неоконченной; ее единственный «сюжет» — подробное описание нарастающего безумия Ленца, пока за ним присматривает оказавший ему гостеприимство Оберлин. Тем не менее произведение Бюхнера занимает важное место в той линии развития немецкоязычной литературы, которая продолжает волновать нас и сегодня. Попробуем за ней проследить.

Подробности конфликта Ленца с Гёте нам неизвестны — мы знаем лишь, что с согласия последнего герцог Карл Август изгнал Ленца, которого болезнь, видимо, толкала на нарушение приличий и экстравагантные выходки. Тем не менее подсознательно мы становимся на его сторону, на сторону изгнанника, бродяги, неудачника, чья трагедия на фоне судьбы Гёте — преуспевающего тайного советника, всемирно признанного поэта — вырисовывается отчетливее. У Бюхнера имя Гёте упоминается лишь однажды и скорее в хвалебном ключе, но первые читатели его новеллы, несомненно, знали о непростых отношениях двух поэтов, и это знание составляло важный смысловой фон для восприятия симптомов безумия, мучивших Ленца. 

Значительно позже, уже в начале ХХ века, та же тема была обыграна в небольшом рассказе «Ленц» швейцарского писателя Роберта Вальзера. Автор изображает Гёте в несколько гротескном виде: великий немецкий поэт с усмешкой выслушивает рассуждения Ленца о театре (и это при всей близости их эстетических программ), а за глаза называет своего менее удачливого собрата ослом — хотя окружающим понятно, что дерзкие выходки Ленца есть следствие его болезни; даже герцог называет его «несчастное дитя». Конечно, можно сказать, что автор «Ленца», не слишком преуспевший при жизни как писатель, намеренно предлагает читателю окарикатуренную фигуру Гёте. Но, с другой стороны, Вальзер и сам страдал душевным недугом, и больной, безумный и несчастный поэт ему куда ближе, чем приближенный к герцогу, чопорный, даже жестокий Гёте. Как и Ленц, Вальзер чувствует себя покинутым — сначала окружающими его людьми, а затем и самим Словом. Под конец жизни Ленца его мысли путались: «тучи помрачили эту прекрасную зарю, и солнце никогда не воссияло», — писал о нем Карамзин; Вальзер последние двадцать лет своей жизни провел в психиатрической лечебнице, не написав больше ни строчки.

Перенесемся еще примерно на столетие вперед и обратимся к творчеству нашего соотечественника Олега Юрьева, последняя треть жизни которого прошла в Германии. Отношения Ленца и Гёте обыграны в выдуманном им письме, якобы отправленном Ленцем Карамзину («Неизвестные письма», Издательство Ивана Лимбаха, 2014). К слову отметим, что перед нами не литературная мистификация, но скорее шаг в пространство исторического воображаемого. Ленц действительно был собеседником Карамзина начиная со второй половины 1780-х годов, помогал русскому писателю постигать глубины немецкого языка, а также, несмотря на свой душевный недуг, делился с ним идеями множества самых разных нововведений и реформ. Юрьев вкладывает в уста Ленца следующую сентенцию по адресу Гёте: «всякой проезжающий идет к нему в дом, как в зверинец идут любоваться на Элефанта индейского, вход медною монетою восхищения платя». Известно, кстати, что сам Карамзин во время пребывания в Веймаре хотел встретиться с Гёте, но серьезных усилий к этому не приложил, поскольку Гердер и Виланд интересовали его куда больше.

Разумеется, рассказывая о том, какой рецепции подверглась история конфликта Гёте с Ленцем, мы не стремимся к тому, чтобы упрощать или очернять образ создателя «Фауста». Мы обращаемся скорее к мифу о нем — тому мифу, который подчеркивает контраст между признанным поэтом и влиятельным придворным и Ленцем, больным, ночующим, говоря языком Юрьева, «в замоскворецких лопухах… похожих на пальмы африканские, врытые в землю по самую головку» и дрожащим «от холода, голода и ужаса».

В письме к Герману Казаку Пауль Целан писал: «В августе 1959-го я сочинил, после долгого пребывания в горах, короткую (совсем крохотную) историю „Разговор в горах“ — и там, неожиданно для меня самого, речь пошла об одном еврее, который, подобно Ленцу, отправился через горы…» Далее Целан рассказывает, как интерпретировал со студентами тексты Бюхнера и как тогда «ко мне опять пришел, в Ленце, Вечный Жид». В разговоре Оберлина с Ленцем из новеллы Бюхнера последний действительно говорит про себя так: «я отступник, я проклят навеки, я Вечный жид», — и образы Ленца и Вечного Жида сближаются, связанные вечным скитанием и неприкаянностью.

Фигура Ленца для Целана имела особое значение. Вспомним хотя бы о том, что, миновав горы, Ленц явился к Оберлину 20 января — и мы не может не думать о другом 20 января, правда 1942 года, предопределившем трагическую судьбу родителей и других родственников Целана. Сломленность перед лицом реальности, склонность к бессоннице, неспособность найти себе место, потеря Слова, распад речи и онемение языка — все это делало образ Ленца для Целана важным и многослойным, и мы лишь едва посмеем обозначить эту связь. И даже горы — гора у Целана это ведь «сложенная в складу земля», — в которых теряется Ленц, среди которых разговаривают два еврея из рассказа Целана, лишь подчеркивают человеческое бессилие перед страшным внутренним разладом и предельное одиночество. В поэтике Целана и горы, и небо, и вся природа — безразличны и бессмысленны; и у Бюхнера в «Ленце» «небо было глупый сизый глаз, и месяц стоял на нем совсем смешной, бестолковый».

Сегодня это «смешное и бестолковое» прочитывается как предсказание будущего абсурда, в который погрузился современный мир. Ленц Бюхнера — а вслед за ним и исторический Ленц — куда роднее нам, ближе и понятнее именно потому, что он запутался и потерялся, потому что ему страшно и он хочет кинуться ночью в «темный колодезь». И потому еще, что «в мире, которым он желал когда-то пользоваться, был теперь чудовищный разрыв».