Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Эмилио Джентиле. Фашизм: история и истолкование. СПб.: Владимир Даль, 2022. Перевод с итальянского А. Шурбелёва. Содержание
«Фашизм» — вторая книга Эмилио Джентиле, увидевшая свет на русском, после вышедшей в прошлом году работы «Политические религии». В оригинале эта монография появилась в 2002-м и представляет собой подведение итогов тридцатилетних исследований итальянского историка в этой области, начавшихся в 1972 году с работы об авангардном журнале La Voce. В этом отношении книга вписывается в череду подобных же обобщающих работ о фашизме, опубликованных у порога миллениума самыми прогрессивными учеными того времени: среди них, например, «Природа фашизма» Роджера Гриффина (1993), «История фашизма в 1914–1945 годах» Стэнли Пейна (1995), а также «Фашистская революция: К общей теории фашизма» Джорджа Мосса (1999). Подобные работы — вполне специфический жанр со своими достоинствами и недостатками: автор уже точно знает, что ему есть что сказать, отвоевал не один бой с критиками и добился определенного авторитета; он скорее проговаривает заново и поучает, чем открывает неизведанные земли, и может покрыть с десяток страниц обобщениями, обходясь почти без цитат.
Именно такова работа Джентиле: это солидный текст, затрагивающий целый ряд тем — но именно в формате подведения итогов. Главы книги посвящены исторической рамке фашизма (принципиально важно, что исключительно в его итальянской, исконной версии), вопросам его трактовки, идеологии, предполагаемой революционной природе, соотношению государства, партии и вождя в практике фашизма, самому вождю в лице Муссолини, антропологическому эксперименту по созданию «нового человека» и, наконец, истолкованию фашизма как «политической религии» — это фундамент всей исследовательской программы Джентиле. Поскольку пересказать все это нереально, выделим главное, что может извлечь для себя читатель.
В известном эссе 1995 года «Вечный фашизм» Умберто Эко выделяет 14 признаков, характеризующих фашизм как «идеальный тип»: культ традиции, антимодернизм, иррационализм, ксенофобия, расизм и так далее. С тех пор к его произведению обращаются, чтобы доказать, что некий режим является по сути «фашизмом», хотя обретается не в XX веке и не в Европе; в целом это аналог чуть менее умной практики вешать этот ярлык на все, что плохо или не нравится. Книга Джентиле — весомый набор аргументов в пользу того, чтобы так не делать. Фашизм, как замечает историк, — это «общественно-политический феномен, находящийся во времени и пространстве, а не некая метаисторическая сущность, никакого времени и пространства не знающая» (С. 551). В этом смысле фашизм не тождественен не только, прости господи, трампизму, но даже нацизму. Новизна — или уникальность — итальянского опыта состоит, по мнению автора, в его тройственной природе как революционно-националистического движения, партии военного типа и политического режима, лелеявшего тоталитарный проект (С. 125). Признаки, которые перечисляет Эко, куда более универсальны, и даже их совокупная мощь не дает исторической картины того, чем был фашизм. И как бы нас иногда ни тянуло прибить тот или иной одиозный режим злым клеймом — возможно, из любви к исторической правде от этого лучше бы воздержаться, ведь тогда бы «фашизмом» следовало признать французский анархо-синдикализм, ленинизм или маоизм. В конце концов, можно придумать клеймо получше.
Начиная с Ханны Арендт (которую Джентиле с презрением критикует) итальянский фашизм принято рассматривать как «лайт-версию» нацизма — дескать, там не было лагерей, мало казнили, не обижали евреев и прочее; в отличие от нацизма и большевизма, он якобы даже не был тоталитарным. Полемизируя с этой идеей, Джентиле напоминает о людоедских устремлениях фашизма, его желании впихнуть всех людей в партию, а затем — в государство, перевоспитать их и скроить заново: так, к концу 1930-х годов членами партии должны были быть все госслужащие, партбилет приравнивался к паспорту, а в 1943-м в ней состояло 27 миллионов человек. В конце концов, даже Эко в детстве маршировал в составе балилл и был готов умереть за дуче — о чем с удовольствием вспоминает в эссе и романе «Таинственное пламя царицы Лоаны». Также Джентиле специально описывает многие аспекты фашизма, которые часто забывают сегодня: что в нем присутствовало-таки понятие расы, велась работа в области евгеники и демографии, упертых холостяков прижимали к стенке и принуждали заводить детей (С. 452–454) — наконец, что фашистское законодательство тоже было антисемитским, и что именно в итальянском фашизме тоталитаризм получил не только практическое, но и теоретическое выражение.
В рамках условной диалектики, касающейся типичности или уникальности фашизма, Джентиле занимает срединную позицию антитезиса. Иначе говоря, некоторые авторы называли и называют фашизмом все что угодно, собирая под этим флагом все «правые» европейские движения. Наш автор, в свою очередь, отстаивает уникальность итальянского случая, мало сравнивая его с иными. Иногда он упоминает национал-социализм, который полагает в корне отличающимся от фашизма: если последний стремился к преодолению национализма в пользу общеевропейского государства, то первый считал государство всего лишь вместилищем расы — не целью, а средством (С. 204-205). Аналогично, по этому же критерию первичности государства Джентиле отвергает уравнивание фашизма с большевизмом: если Муссолини хотел создать тоталитарное государство, то Владимир Ильич привел страну к диктатуре, чтобы избавить общество от государства вообще (С. 206). Ограничиваясь этими двумя сопоставлениями, Джентиле, к сожалению, не уделяет никакого внимания другим близким к фашизму движениям, которым тоже часто присваивают это имя, будь то испанский фалангизм, румынское легионерство или идеология усташей.
«Синтезом» по отношению к этим двум крайностям служат, как кажется, современные исследования транснационального фашизма, которые признают специфику его локальных форм (нацизма, фалангизма, легионерства), но рассматривают их в непрерывном общении и взаимосвязи. К исследованиям такого новейшего рода относятся, например, сборник «Фашизм без границ: транснациональные связи и сотрудничество между движениями и режимами в Европе в 1941–1945 годах» (2017), книга Кристиана Гёшеля «Муссолини и Гитлер: как ковался фашистский альянс» (2018) или статьи Франческо Заватти о транснациональном фашистском мученичестве. В этом смысле Джентиле прав, когда говорит, что фашизм был транснациональным, но не интернациональным явлением, однако сам развивает эту мысль чрезвычайно мало. При этом международные переплетения «фашизма» — едва ли не самая завораживающая часть его истории, взять хотя бы перекрестные визиты Муссолини и Гитлера в мюнхенские Храмы почета и флорентийское Святилище мучеников или почитание румынских легионеров Моцы и Марина в Махадаонде, где до сих пор никак не могут демонтировать модернистский памятник в форме литер «ММ».
«Фашизм был, и это был фашизм, — из раза в раз напоминает Джентиле. — И у него была своя идеология и даже культура». Сейчас такая постановка вопроса кажется странной — зачем так настойчиво повторять очевидное и ломиться в открытую дверь? Все дело в том, что до 1960-х многие ученые и публицисты эту специфичность отрицали, полагая фашизм «побочным продуктом» чего-то другого (например, выродившейся формой социализма, к которому сначала принадлежал Муссолини) и отказывая ему в творческом и тем паче интеллектуальном содержании. Сам автор напрямую связывает себя с традицией «изучения фашизма после шестидесятых годов» (С. 272), и большая часть литературы, на которую он ссылается, была опубликована в 1960–1980-е годы. С тех пор прошло от 60 до 40 с лишним лет, что для науки чрезвычайно много. Говоря о «последних тенденциях в историографии фашизма», Джентиле ссылается на статью 1994 года, борется с неверными теориями родом из 1950-х и в духе классической историографии рассматривает связь фашизма с капитализмом, буржуазией и средним классом — чего новейшие авторы делать не склонны. Здесь можно было бы возразить, что именно Джентиле мы обязаны тем сдвигом, который произошел после 1960-х, то есть признанием, что «фашизм был и у него были своя идеология и культура» — но, к сожалению, даже это играет не в пользу книги: автор слишком часто ссылается на собственные значимые работы, а иногда приводит по ним цитаты, лишая читателя ссылки на первоисточник. Складывается впечатление, что книга была несколько архаичной, зацикленной на исчерпанных дискуссиях уже в момент своего выхода, и в 2022-м это впечатление только усугубляется.
Однако наибольший скепсис вызывает главное теоретическое достижение автора, а именно концепция фашизма как «политической религии». В этой и практически во всех остальных книгах Джентиле утверждает, что фашизм — как и нацизм, социализм и некоторые иные движения и режимы — стал результатом «сакрализации политики в XX веке» и является по сути религией, поскольку обожествляет нацию и вождя, основан на иррациональной вере, у него есть всякие ритуалы, партия вместо церкви, спасители, святые и прочее. Как и в своей ключевой работе «Политические религии», в «Фашизме» Джентиле также проводит различие между двумя формами сакрализованной политики — «гражданскими религиями» и более радикальными «политическими религиями», которые характерны соответственно для открытых и закрытых обществ (С. 377).
При всей кажущейся привлекательности этого тезиса с точки зрения религиоведения он более чем сомнителен. Прежде всего, совершенно неясно, что значит «сакрализация политики в XX веке». Политическая сфера, как связанная с властью и ее эффектами, была сакральной всегда, начиная с Шумера и Аккада, продолжая Древними Израилем и Египтом и заканчивая «двумя телами короля». Христиане с первых веков нашей эры бросали вызов префектам и магистратам, рассуждая о каком-то царстве «не от мира сего», при Константине выдумали «симфонию», папы и императоры делили между собой право на инвеституру, исламский халифат был немыслим без правящей религии, и даже в буддизме колесо дхармы вращалось силами благого правителя — чакравартина. Список можно продолжать, но главное, что идея «сакрализации политики в XX веке» предполагает, будто раньше сакральное и политика были отделены друг от друга — а это даже в Новое время было не так. Джентиле пишет, что в фашизме государство «обретает религиозный смысл» — но разве Израильское царство, Египет как вотчина Осириса или симфония Византии не предполагают того же самого? Тогда в чем отличие именно нашей эпохи?
Сама идея Джентиле про XX век глубоко укоренена в нем самом: это вполне конкретная, распространившаяся с 1930-х годов мода называть религией что-то, что не является таковой с очевидностью. Еще более характерно, что выразители этой моды обычно называли «религией» что-то, что им не нравилось, например социализм и коммунизм (К. Шмитт, Б. Рассел, Р. Арон), капитализм (В. Беньямин), национализм (К. Хейс), индустрию красоты (Н. Вулф), медицину (Дж. Агамбен). Однако же приравнивание чего-то к религии на основании того, что «оно похоже» и там есть вера и ритуал, некорректно. В качестве мыслительного эксперимента нетрудно обосновать, что религиями являются также забота о здоровье, поиск спутника жизни, увлечение скейтбордом или, скажем, занятия науками. Тот факт, что «политической религией» фашизм называли сами его последователи, тоже ничего не доказывает: еще они называли себя «миссионерами и апостолами». У религий есть вполне конкретное содержание, которое не исчерпывается их формальной структурой, и Джентиле был бы абсолютно прав, если бы заявил, что в фашизме есть религиозные образы или что он эксплуатирует и переиначивает христианские идеи, и при такой постановке вопроса его изложение могло быть вполне продуктивным. В итоге фашизм можно назвать политическим движением с мощной религиозной составляющей, и новый термин здесь лишний. Что касается различения «гражданских» и «политических» религий, то оно чисто этическое: если гражданскую религию Французской революции или США мы еще принимаем (хоть и скрепя сердце), то итальянский фашизм — нет и ни в коем случае. Однако учитывая, что даже «мягкая» гражданская религия США служила оправданию насилия и империалистических войн, совершенно неясно, почему невозможно к этому типу также причислить фашизм.
Нельзя не признать, что теория «политических религий» Джентиле пользуется немалым влиянием, встречается у многих исследователей и образует краеугольный камень, например, журнала Politics, Religion & Ideology (который до 2011 года — Totalitarian Movements and Political Religions). Однако при чтении соответствующих статей не покидает ощущение, что эта концепция служит ненужным украшательством или, хуже того, «входным билетом» в поле, но ничего не объясняют. В качестве примера можно привести опубликованные там исследования Михая Русу про мученичество в Легионе архангела Михаила или Зиры Бокс и Исмаэля Саза — про него же в Испанской фаланге. В обеих работах теория Джентиле служит скорее «украшением стола», чем рабочим инструментом и, по правде говоря, немного мешает, не позволяя отделять специфически религиозные элементы того и другого движения от секулярных.
Некоторые — и, вероятно, лучшие — страницы Джентиле напоминают о духе фашизма, который открывается «по ту сторону» исторических событий и даже при том, что мы хотим сохранить за ним имя собственное, а не нарицательное. Это дух трагического оптимизма, культа жизни и конкретного действия, презрения к одряхлевшему разуму, дух «любви», дисциплины и святого насилия. Это фантазийный мир, в котором ржавеют мечи, осыпаются прахом сердца, товарищи пишут свои имена кровью и огненными цветами, огонь ушел, а руки связаны; замерзающий рыцарь смеется, подводная лодка в бескрайней пустыне погибает в воздушном бою, и тут поверх всего трагического рыцарского оптимизма звучит величавый голос партии и вождя: услышьте меня все вы, люди ресентимента — к оружию! ваши глаза будут пламенеть, как у посвященных; в экстазе мы будем не объяснять, но жечь, мы научим вас, что пуля раба — иное, чем пуля господина. И если кто-нибудь из друзей за бокалом красного примется вам говорить про ценности, последних рыцарей Европы, постав техники или элитарную мысль — можно будет припомнить, что это оно и есть. Приблизительно.