Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Пушкин в стихах современников. 1813–1837. М.: Центр книги Рудомино, 2024. Сост., вступ. ст., подг. текстов и ком. М. В. Строганова (ИМЛИ РАН). Содержание
Сначала о количестве
Не будет преувеличением сказать, что в числе современников Пушкина, которые посвящали ему стихи, первым приходит на память Михаил Лермонтов со своей «Смертью поэта». Следом — снова на смерть, последние строки из тютчевского «29-го января 1837: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!..» Конечно, при некотором усилии можно вспомнить как минимум дружеские послания поэтов пушкинского круга — А. Дельвига, П. Вяземского, Н. Языкова. И все-таки кроме произведения Лермонтова хрестоматийно известны сегодня стихи о Пушкине, созданные его далекими потомками. Вот В. Маяковский в «Юбилейным» предлагает Александру Сергеевичу стать соредактором по «ЛЕФу», обещая доверить ему за хороший слог даже агитки и рекламу. Вот А. Ахматова выгуливает «смуглого отрока» по царскосельским аллеям. А вот М. Цветаева поднимается с поэтом по пыльной дороге на фоне Аю-Дага и жарко бормочет, как любит Байрона и болеро.
Кто-то, возможно, первым вспомнит Д.А. Пригова с его обширной пушкинианой и программным заявлением о том, что это он, а не Дантес, Пушкина убил — «во исполнение предначертаний и пущей славы его». В 200-й день рождения поэта его на свой лад убил и Всеволод Емелин, в стихах, приуроченных к юбилею Александра Сергеевича. В них Пушкин совсем еще мальчиком во время кампании 1812 года сбежал по простыням с балкона и стал сыном гусарского полка, потом был скинхедом, байкером и репером, отпустил в оттепель бороду, напечатал в самиздате оду «Вольность», спорил о спасении России с Е. А. Евтушенко, а в конце концов, отказавшись от Нобелевки, уехал на Кавказ и лично зарубил Джохара Дудаева. Автор резюмирует:
Я перед ним склоню свои колени,
Мне никуда не деться от него.
Он всех живых живей, почище Ленина.
Он — наше все и наше ничего.
Ко мне на грудь садится черным вороном
И карканьем зовет свою подружку,
Абсурдную Арину Родионовну,
Бессмысленный и беспощадный Пушкин.
Собрание М. В. Строганова замечательно уже тем, что возвращает нас к самому началу пушкинской славы, к его вхождению в русскую литературу. Это действует на сознание освежающе. Анализируя состав произведений поэта, которые упомянуты в стихах современников, исследователь отмечает, что чаще других встречаются поэмы «Руслан и Людмила», «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы», «Полтава», реже — вершинные «Евгений Онегин» и «Борис Годунов». «Лирические стихотворения называет только один Ф. Н. Глинка, а прозаические произведения, маленькие трагедии, поэмы „Граф Нулин“, „Домик в Коломне“, „Анжело“ не называет вообще никто». М. В. Строганов приходит к выводу, что в сознании современных ему читателей Пушкин полностью совпадал с образом романтического поэта, и его конфликт с обществом (толпой, чернью) трактовался опять-таки в романтического ключе, от чего оказался не свободен даже Лермонтов, на голубом глазу сравнивший светоча и гения с Ленским. Однако именно такая трактовка стала идеальной основой для последующей канонизации Пушкина, превращения его в памятник.
Собственно, уже в самом первом по-настоящему серьезном авторском тексте, обращенном к поэту, тогда ещё 16-летнему юнцу, А. Дельвиг запросто вышивает по канве прославленной 20-й оды Горация (из книги II), где один из величайших стихотворцев золотого века римской литературы итожит свои заслуги и говорит, что вознесется «на крыльях мощных, невиданных... в выси эфирные, недосягаемый для злословья» и что смерти «певец двуликий» уже непричастен — волны Стикса его поглотить не могут. «Двуликий» здесь означает «превратившийся в лебедя». С этим лебедем Авзонии и сравнивает Пушкина Дельвиг. Отсюда — прямая дорога к другой, еще более известной 30-й оде Горация, в переложении адресата известной нам по первой строчке: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»
Дельвиг, конечно, вполне сознательно программировал бронзовение поэта на будущие времена. Недаром когда эти времена наступили, В. Перельмутер назвал Пушкина самым ярким случаем цехового «делания славы»: «Чуть ли не все лучшие писатели того времени... объединились, чтобы вырастить гения, не дать заглохнуть, растратиться на пустяки так поразившему их в пятнадцатилетнем лицеисте дару. И все свое немалое влияние на публику употребили, чтобы она была готова принять чудо». Но дело в том, что сам лицеист мог отбрыкиваться и не замедлил сделать это уже в ответе на стихи Дельвига, а не промолчал, как потом будет молчать в «Юбилейном» В. В. Маяковского.
«Современники могли быть или чересчур критичны в оценках, или чересчур восторженны, — пишет М. Строганов, — они могли быть бездарны или талантливы, но они сражались не с безответным памятником и поклонялись не безответному памятнику. Перед сражавшимися и поклонявшимися всегда стоял живой человек». И далее: «Прижизненные посвящения важны потому, что Пушкин мог их читать и как-то на них реагировать. Или, наоборот, сами они появлялись в ответ на какие-то высказывания Пушкина (...) Ценность прижизненных стихов о Пушкине в том, что он мог их учитывать и отвечать на них. И на многие тексты он действительно отвечал, из чего получались подчас очень интересные литературные диалоги, важные факты истории литературы».
Пожалуй, именно в этом и заключается главная ценность книги — она дает возможность читателю проследить за развитием таких диалогов, тем более что они очень различны по характеру. Например, с Федором Толстым-Американцем, известным бретером, происходит обмен площадными по тону эпиграммами. Толстой величает поэта Чушкиным, а тот откликается «картежным вором». Ивана Великопольского, отставного майора и второстепенного поэта, Пушкин задирает по поводу его страсти к картам и стихам. С Павлом Катениным получился интересный диалог по поводу его поэмы «Старая быль» (1828), где содержался намек на излишнюю сервильность Пушкина в отношении верховной власти. Список собеседников легко продолжить — М. Н. Смит, Я. Н. Толстой, И. А. Гульянов, А. Г. Родзянко, А. И. Готовцева, Е. А. Тимашева, митрополит Филарет. Внутри строгановского свода можно даже сделать — например, во 2-м издании — специальную разметку для этой внутренней темы: «Пушкин в стихотворном диалоге с современниками», тем более что любому заинтересованному читателю вполне под силу изучить работы, указанные в примечаниях к текстам.
К сожалению, эти примечания не всегда равновесны. Скажем, в случае с ответом митрополита Филарета (Дроздова) на стихи «Дар напрасный, дар случайный...» (1828) и последующим откликом Пушкина пояснения занимают больше десяти страниц (349–363) и содержат подробный пересказ фантазии С. О. Бурачка «Видения в царстве духов». Да, это важный сюжет, отраженный даже на житийной иконе архиепископа Зинона (Теодора) «Беседа Пушкина и митрополита Филарета» (1990). Но и перебранка с Толстым-Американцем важна — хотя бы потому, что ссыльный Пушкин ждал целых пять лет, чтобы послать обидчику картель и сделал это в первый же день по возвращении из Михайловского в Москву, прямо после встречи с царем в Кремле. Здесь, однако, исследователь ограничивается ссылкой на первую публикацию толстовской эпиграммы с указанием страницы источника. Кстати, и в развернутых примечаниях к «Видению...» Бурачка (такой же первоисточник) не содержится указаний на литературу по вопросу, скажем, на статью М. Г. Альтшуллера «Диптих Пушкина и псевдопалинодия митрополита Филарета». Это вызывает некоторое сожаление, тем более что в большинстве других случаев такие указания есть — например, на работу «Пушкин и Великопольский» П. И. Зисссермана или на «Архаистов и новаторов» Ю. Н. Тынянова, который подробно рассмотрел пушкинскую полемику с Катениным.
К примечаниям есть и другой вопрос — общего подсчета текстов. В содержании указано 333 единицы, в предисловии — 334 (352). Исследователь поясняет, откуда взялась цифра в скобках, но мы о другом. Даже если оставить в стороне фрагменты, редакции и варианты, наберется немало таких произведений, которые в одном случае пронумерованы, а в другом — почему-то нет и просто приводятся в составе примечания. Например, все сочинения безымянного гвардейского офицера удостоены отдельного номера в общем списке (323–326). А вот у Д. П. Сушкова в него включено только одно стихотворение из трех, хотя все взяты из одной и той же книги 1838 года. В примечании к «Поэтам» (1820) В. К. Кюхельбекера приводится послание И. А. Крылова, о котором (послании) сказано, что только первые две строфы адресованы Вильгельму Карловичу, все остальное — о Пушкине. Тем не менее отдельного номера крыловский текст не заслужил.
Возможно, все это мелкие придирки или даже следствие не до конца понятой логики нумерации, но заметить расхождение в количественных показаниях, увы, гораздо легче, чем уяснить его причины и тем более четко сказать, что корпус включает в себя столько-то текстов. А ведь сам исследователь отмечает: «Любой свод подобного рода претендует на полноту и исчерпанность». Раз так, общий подсчет произведений не должен ни у кого вызывать никаких вопросов — вот вам итоговая цифра.
Теперь о качестве
К сводам поэтической пушкинианы всегда возникал вопрос о качестве собираемых текстов. М. В. Строганов включает в свое собрание «все выявленные стихотворения», так или иначе связанные с Пушкиным — напрямую обращенные к нему послания и посвящения, пародии, подражания, даже отрывки из драматических произведений в стихах, где просто упоминается сам поэт или созданные им герои. Многие вещи опубликованы впервые. «Да, меня интересует не качество этих стихотворений, а их вал, — пишет составитель. — Одно дело — я скажу читателю, что таких „плохих“ стихотворений было много, — сообщает автор в предисловии. — Другое дело — читатель сам увидит это своими глазами и сам поймет, что их было много».
Их так много, что вслед за предложенной выше темой «Пушкин в стихотворном диалоге с современниками» читатель в рамках строгановского свода может проследить и эту тему — «Пушкин в стихах поэтов-дилетантов» или, скажем так, «Плохопись в русской поэтической пушкининане». Она тоже заслуживает отдельной навигации во 2-м издании книги, тем более что тут есть просто потрясающие образцы. Например, в примечании к лермонтовской «Смерти поэта» приводится следующий текст, вписанный рукой самого Михаила Юрьевича в альбом кузины А. М. Верещагиной:
Стояля в шистом поле
Как ударил из пистолетрум
Не слишал как гром загремил.
всю маладсов офисерум
упаля на колен, палакал слозом,
Не боле по нем, кроме по нея.
Ашиль
Ашиль — это имя Ахилл во франузской огласовке. Так звали негра-слугу Лопухиных. По мнению И. Л. Андроникова, слуга продиктовал эти строки именно в качества поэтического отклика на несчастную дуэль — собственно, Лермонтов и записал их в альбом под названием «На смерть А. С. Пушкина».
А вот всего лишь название другого поминального шедевра, принадлежащего перу Ф. Ф. Эгерштрома, отставного полковника, шведа по происхождению, и тверского помещика-графомана: «ПРОЗАИЧЕСКОЙ ЭЛЕГИЯ НЕСКОЛЬКО СЛОВ — ПЛАЧ И СЛЕЗЫ — О НЕСАПНОМ ХОНЧИНЫ АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА ПУШКИНА [НАРОДНОГО ПОЭТА]». Нужно ли все это в собрании? Конечно. М. В. Строганов подчеркивает, что идет по пути В. В. Каллаша, русского и украинского литературоведа, фольклориста и библиографа, по его мнению единственного, кто на рубеже XIX-XX веков создавал действительно научный свод стихотворной пушкинистики — как прижизненной, так и посмертной. Каллаш собирал все, что мог найти.
Говоря о качестве, хочется еще раз выразить сожаление о неравновесности примечаний, но уже не в плане объема, а в плане содержания. Например, говоря о стихотворении А. А. Дельвига «К А. С. Пушкину» («Кто, как лебедь цветущей Авзонии...»), М. В. Строганов отмечает особую роль Дельвига в становлении поэтического самоосознания Пушкина и отсылает к книге М. П. Алексеева «Стихотворение Пушкина „Я памятник себе воздвиг...“ » (Л.: Наука, 1967). Но в связи с обменом стихами между Пушкиным и Марией Смит, француженкой, которая после смерти мужа жила в доме директора Лицея Е. А. Энгельгардта, никак не упоминается послание «К молодой вдове» (1817), где впервые возникают образы и мотивы будущего «Каменного гостя» (1830).
Подчеркнем еще раз — это не укор исследователю, в круг его задач в рамках предпринятой работы ничего подобного не входило. Составитель считает, что его свод — дополнение и даже своего рода аналог монументального четырехтомного собрания «Пушкин в прижизненной критике» (2001–2008) и что даже самые беспомощные стихи допустимо расценивать как версифицированные критические отзывы на произведения поэта. Почва для такого подхода определенно имеется. Например, князь П. И. Шаликов, издатель небезызвестного «Дамского журнала», сочинил стихотворную рецензию на вторую главу «Евгения Онегина» на том основании, что «о романе в стихах должно, по-настоящему, и говорить не в прозе».
Понятно, что строгановский свод дает богатую пищу и для исследователей. Например, специалисты вполне могли бы взяться за «Сводный указатель сюжетов, образов и мотивов в стихах о Пушкине». Правда, это совсем уже титаническая задача. Если даже на собирание прижизненных стихов, так или иначе связанных с нашим всем, у М. В. Строганова ушло почти 40 лет (он начал еще в середине 1980-х), то для сборки всего корпуса текстов, пожалуй, никакого времени не хватит, особенно учитывая, что этот корпус продолжает пополняться, пусть и не так активно, как в юбилейные годы. Кстати, нынешний год тоже юбилейный: 225 лет со дня рождения поэта, и 200 — с начала Михайловской ссылки, в которой пушкинский гений вошел в полную силу. Но что-то не слышно ни о никаких новых «Венках Пушкину» вроде тех, что появлялись даже сравнительно недавно — в 1974, 1987, 1994-м и особенно в 1999 году. Так что книга М. В. Строганова — еще и очень своевременный оммаж великой тени.
«Кончает быстро Ленин мой...»
Строгановский свод может надолго занять выявлением сквозных образов и мотивов не только специалиста, но и любого увлеченного читателя. Причем он направляет его по этому пути уже в предисловии, которое открывается хорошо известной фразой Абрама Терца, некогда возмутившей читателей: «На тоненьких эротических ножках вбежал Пушкин в большую поэзию и произвел переполох». М. В. Строганов сконцентрировался на переполохе, но читатель вправе заняться эротическими ножками. И они начинают расти тоже с самого начала, в стихотворении первого же поэта-дилетанта Григорья Ржевского. Дело не в его анекдотическом на наш сегодняшний слух имени. Этот Ржевский был действительным камергером и рязанским вице-губернатором, но в его произведении трудно не заметить плотоядно-эротического отношения к совсем еще молодому ссыльному поэту.
Записка, написанная к А. С. Пушкину на Кавказе у горячих вод, прежде нежели он читал мне стихи свои.
Скажи ты, Пушкин, мне, зачем, как нас
Соединил Кавказ,
И часто у меня бываешь,
Стихов своих ты не читаешь?
Причины я другой придумать не умел, —
Что скромность вышнего таланта есть удел.
Но любопытством пробуждаясь,
Желал бы стенкою того покоя быть,
Где будет гений твой парить,
В рассказе громком увлекаясь, —
Лишь мог бы чувствовать и, слыша, — не забыть!
1820, 7 июня – 2 июля
Эротика с неизбежностью возникает из мадригальной природы текста, отсылающего, скорее всего, против желания автора, к шутливому лицейскому мадригалу Пушкина «Красавице, которая нюхала табак» (1817), где лирический герой мечтает о сходной метаморфозе:
Ах! если, превращенный в прах,
И в табакерке, в заточенье,
Я в персты нежные твои попасться мог,
Тогда б я в сладком восхищенье
Рассыпался на грудь под шелковый платок
И даже... может быть...
В своих воспоминаниях историк и этнограф Н. А. Маркевич сообщает о разговоре с братом поэта Львом Пушкиным по поводу этих стихов, где замечает, что желание быть табаком, «чтоб его внюхнула в себя красавица», выглядит странным. «...Табак, прежде нежели б в сердечном восхищенье успел рассыпаться на грудь, попался бы в нос красавицы, по крайней мере большая часть его попалась бы туда, а в носу и у красавиц — гадость», — подробно разъясняет свою позицию вдумчивый Н. А. Маркевич, добавляя, что Лёвик, хотя и сердился, «но сам, вероятно... чувствовал, что стихи плоховаты». Таковыми считали их и первые критики, например С. П. Шевырев и В. Г. Белинский, причем до такой степени, что даже сомневались в авторстве великого Пушкина.
Интересно, что стихи Ржевского несут в себе ту же, что и мадригал поэта-лицеиста, двойственность, только усиливающую общий комический эффект: стенка некоего покоя, которой хочется стать герой, немногим лучше носа красавицы и уж точно напоминает о застенке, а может, и о табакерке, где лирический герой, превратись он в табак, действительно оказался бы в заточенье еще раньше, чем отправился бы к кому-нибудь в нос.
Желание стать стенкой смехотворно уже потому, что опровергает заявленный в стихах пафос благоговения перед поэтическими трудами. Во-первых, это безусловное ограничение пространства, мешающее гению парить, хоть бы и в фигуральном смысле. Во-вторых, стены обычно глухи, что плохо вяжется с желанием чувствовать и слышать. Недаром стена может быть синонимом бесчувственности — говорят же: «бесчувственный как стена». И сюда же относится выражение «как об стенку горох». В-третьих, стены, даже когда могут слышать, в случае если у них есть уши, все же остаются откровенно неуместными, особенно учитывая, что мы имеем дело со ссыльным поэтом.
Правда, застенок как место заточенья симптоматичен. Это, пожалуй, первый и пока еще бессознательный шаг к присвоению Пушкина. Поэт в сентябре 1826 года расскажет В. Ф. Вяземской, каким словами Николай I завершил свою встречу с ним сразу после Михайловского: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин». До «Моего Пушкина» М. И. Цветаевой было еще очень далеко.
Присвоение сродни обладанию. Не будем забывать, что слово «стенка» имеет выраженные анатомические коннотации: ср. «стенки желудка», «стенки матки» и пр. Развивать их нет необходимости, достаточно сказать, что, как и мечтания лицеиста, они ведут от носа в сторону телесного низа, да и утробы тоже. В стихах Григорья Ржевского сквозит бесспорная жажда обладать поэтом, заключить его внутри некого пространства, возможно, именно утробного. Пояснять сходство мотивов принятия пищи с сексуальным обладанием тоже не нужно. Напомним лишь, что до полного абсурда вся эта мадригальная игра с эротическими метаморфозами доведена Козьмой Прутковым в «Неуместном приветствии, крепко наказанном» из «Гисторических материалов Федота Кузьмича Пруткова (деда)» (1860).
«Как некий, добивающийся форстмейстерского звания шваб Андреас Гольце, ненароком к возлюбленной своей, девице изрядного поведения, вошед и оную увидев за обеденным столом сидящую и свой аппетит внутренностию жареной бекасины в то время удовлетворяющую, так приветствовал: „О Амалия! если бы я был бекасиною, то, уповаю, всю тарелку вашу своими внутренностями чрез край переполнил бы!“»
После такого приветствия отец Амалии, лесничий Венцельроде, отлупил Андреаса шомполом по голове со словами: «Я полагал доселе, что ты с честными намерениями к дочери моей прибегаешь». Тут, конечно, смешно, что мадригальная игра спускается в среду лесничих, а табак (или, еще лучше, хрестоматийные для традиции розы на нежной груди) оборачивается жареной бекасиной. Однако и дураку понятно, какую тарелку и каким именно мясом собирался набить до краев Андрес Гольце, хотя он сам об этом, похоже, все-таки не подумал.
Эротические ножки по-своему оголяются в произведении другого поэта-дилетанта Н. Н. Муравьева «Котильон, глава первая из стихотворного романа Ленин, или Жизнь поэта» (1829). Это одно из многочисленных подражаний «Евгению Онегину». М. В. Строганов приводит совершенно поразительные для слуха современного читателя строки (кстати, практически одновременно с просто «Пушкиным в стихах современников...» исследователь выпустил еще один монументальный свод — «Вариации на тему „Онегина“. Стихотворный роман А. С. Пушкина в подражаниях его современников», М.: Даръ, 2024):
Как Ленский Пушкина живой,
Кончает быстро Ленин мой...
Речь о вальсе, но строки все равно поражают. Понятно, что тут уже нельзя говорить ни об умысле, ни о недомыслии автора, как в случае с Григорьем Ржевским и тем более самим Пушкиным. Собственно, тут нет по большому счету и особой эротики нет, просто радикально поменялось восприятие слов. Но после знакомства с этим отрывком меняется и восприятие некоторых современных текстов.
Сложно сказать, знал ли Всеволод Некрасов о муравьевском «Котильоне», но в ряду его знаменитых пар — Пушкин и Сталин, Пушкин и Холин, Пушкин и Винни-Пух — пара Пушкин и Ленин теперь точно не выглядит абсурдной. Оказывается, оба — поэты и оба редуцированы до детородного органа. После такого нужно признать совершенно неизбежными и «Дорожное чтение» Вадима Степанцова («И в твой веселый красный уголок ворвался мой могучий лысый Ленин»), и тем более роман Михаила Берга «Несчастная дуэль», где выживший Пушкин обозначен как Х** и любые сомнения по поводу его имени со всей прямолинейностью сняты уже в предисловии.
Пожалуй, к эротической теме примыкает и трактовка образа Натальи Николаевны Пушкиной в стихах о поэте, и уж точно это могло быть стать предметом рассмотрения в сводном указателе сюжетов, образов и мотивов поэтической пушкинианы или даже предметом отдельной антологии, а базовым материалом для нее снова окажется «Пушкин в стихах современников. 1813–1837». Так что при всех указанных недостатках и тех, на которые еще предстоит указать (например, на чисто декоративное оформление свода пушкинскими рисунками, которые для специалиста наделены вполне конкретными смыслами, как биографическими, так и литературными, и в любом случае далеки от орнаментики), значение книги, как говорится, трудно переоценить. Это в полном смысле сад расходящихся тропок для читателя. И все они так или иначе петляют вокруг одного центра, одного солнца, имя которому — Пушкин.