Почитание консервированных черепов: книги недели

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Надежда Чулкова. Воспоминания о моей жизни с Г. И. Чулковым и о встречах с замечательными людьми. Георгий Чулков. Из переписки с Федором Сологубом, Вячеславом Ивановым и Владиславом Ходасевичем. М.: ИМЛИ РАН, 2025. Содержание

Очередное пополнение нашей любимой серии «Библиотека „Литературного наследия“», очень специальной и малотиражной, но неизменно радующей сердце библиофила. В этот раз в ней вышли мемуары Надежды Чулковой, жены Георгия Чулкова — значительного деятеля эпохи Серебряного века, вклад которого в общее дело заключался в первую очередь в неукротимой организационной работе, хотя по габитусу он был поэтом и написал немало стихов и прозаических сочинений, особого интереса в наши дни не вызывающих, за исключением его собственных воспоминаний под названием «Годы странствий», эта объемная книга содержательна и здорово читается. Кроме того, он известен как создатель теории мистического анархизма (звучит заманчиво, но только до тех пор, пока не ознакомишься с содержанием соответствующих текстов — путаных, абстрактных и, скажем прямо, бессмысленных).

Свою книгу Надежда Григорьевна взялась писать уже в глубоко советское время, спустя годы после смерти мужа и следуя его завещанию — в известном смысле это продолжение его воспоминаний, хотя и написанное совершенно иначе. Чулкова, в отличие от большинства жен писателей-модернистов, не имела ни склонности к занятиям литературой, ни способностей, ни амбиций, ни глубокого образования. Она была честной женой при эксцентричном, взбалмошном и не всегда верном муже, да и то не все время — после смерти в раннем детстве их единственного сына они жили практически порознь, Надежда Григорьевна ударилась в религию, за что ей порядком досталось в послереволюционное время. В общем, жизнь была, мягко говоря, несладкая, что не помешало ей привести в образцовый порядок архив мужа и в конце 1940-х — первой половине 1950-х написать скромные, но добросовестные мемуары, не поражающие полетом мысли, но содержащие массу интересных деталей, особенно бытовых. Вот, например, что она сообщает о писательской карьере не очень широко известной символистки Мирэ (Александре Моисеевой):

«Она много увлекалась, много пережила любовных встреч и разлук, попадала в низы парижской жизни, была прачкой, привыкла пить абсент и вино и, попав в Гавр, побывала даже в доме терпимости, где кутила с матросами. Ее обуяла жажда приключений. Она часто доходила до нищеты, но никогда не была богатой. Это была очень одаренная натура, бескорыстный человек, хороший товарищ, но вся в рабстве страстей. Когда мы встретили ее в Нижнем Новгороде, она уже совсем потеряла образ человеческий. С утомленным лицом от бессонных ночей и вина, плохо, неопрятно одетая, с какой-то виноватой улыбкой и странным неестественным смехом.

Из Парижа она уехала, потеряв последнюю надежду найти работу. Еще в Париже она начала писать маленькие рассказы из жизни парижской богемы. Псевдоним свой она сделала из фамилии знакомого студента, перевернув его имя наоборот: Реми-Мирэ. Любовные связи стали уже невозможными, она вспомнила о России, о родном доме. Почему-то по дороге в Москву решила заехать в Ниж<ний> Новгород. Там она принесла рассказы в редакцию „Нижегородского листка“, где ее радушно принял редактор Н<ижегородского> л<истка> Гриневицкий, получила аванс и стала жить в гостинице. Рассказики пришлось писать чуть не ежедневно. Их печатали охотно, а она, получив гонорар, накупала хлеба, водки, селедку и огурцов, запиралась на ночь в номере, и к утру рассказ был готов».

Андрей Виноградов. Князь и митрополит. Первый кризис Русской церкви (1049–1058). М.: Новое литературное обозрение, 2025. Содержание

Крайне интересный экскурс в далекий XI век, о котором на Руси известно немногое. До нас не дошло ни одного полного древнерусского историографического текста, написанного в этом столетии, исторические сведения в других литературных памятниках тоже отрывочны, а иностранные источники к тому же противоречивы. Еще меньше известно о том, что происходило в этот период с Русской церковью, особенно в первой половине века. При этом, несмотря на практически полную затерянность во тьме столетий, именно этот период имел, по словам Андрея Виноградова, важнейшее значение для формирования политической и религиозной идентичности Древней Руси.

Собственно, реконструкцией событий, которые сыграли в этом формировании ключевую роль, и занят замечательный византист (о его лекциях по византийской архитектуре «Горький» как-то писал ). Центральный сюжет книги относится к 1051 году, когда Ярослав Мудрый назначил на епископскую кафедру в Киеве митрополита Илариона — не спросив на то разрешения у Царьградского патриархата. С одной стороны, это был жест, направленный на ослабление зависимости от Константинополя, далекого и не всегда дружественного, с другой — признак усиления мирской власти над церковью. Вокруг этого ядра Виноградов выстраивает систему сопутствующих историй, помогающих понять, чем жила и дышала Русь тысячу лет назад. Так, историк рассказывает о том, как складывался сугубо русский культ святых Бориса и Глеба, как из противоречивых описаний вырабатывался канонический способ описывать крещение князя Владимира, как реагировали церковные деятели на раскол между католической и православными церквями и массу прочих важных вещей.

Читать это все, вне всяких сомнений, много полезнее для души, чем листать ленту новостей.

«...десятилетняя (как минимум) задержка с созданием кафедры в Киеве выглядит необычной.

На наш взгляд, в поисках причин такой задержки следует обратиться к конкретной церковной ситуации на Руси конца 980–990-х годов. Во-первых, многочисленные упоминания митрополита при Владимире и, более того, связка „митрополит — епископы“ (причем у независимых друг от друга Иакова Мниха и Яхъи Антиохийского) ясно указывает на то, что епархия Росии изначально задумывалась как полноценная (а не титулярная) митрополия с подчиненными ей епископиями (так называемыми суффраганами). Такой эксперимент был новаторским для Византии: в Венгрию был отправлен один епископ (возможно, архиепископ), в Аланию вначале — один архиепископ, а затем — титулярный (без суффраганов) митрополит. Соответственно, для создания полноценной митрополии требовался митрополит и как минимум двое епископов (даже если они приехали чуть позднее): для каноничного рукоположения нового епископа (а это прерогатива митрополии, а не патриархии) необходимо трое архиереев. В пользу этого говорит и вероятная древность создания Новгородской и Белгородской епископий».

Людмила Зорина, Всеволод Слукин. Улицы, площади, реки, пруды, подземелья и пригороды старого Екатеринбурга. Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2025. Содержание

Второе издание 720-страничного исторического справочника по уральской столице (про ее образ в литературе мы уже рассказывали). Как утверждает аннотация, авторы дают «историческое обозрение старых екатеринбургских улиц и площадей как структурных элементов территории города, показанных во взаимосвязи с жизнью и занятиями многих поколений горожан». Кроме того, с помощью издания можно погрузиться в рукотворные недра, реки и пруды старого Екатеринбурга, что, согласитесь, дорогого стоит.

Каждый текст Зорина и Слукина нашпигован микросюжетами и сопровожден редкими, а то и уникальными кадрами из музейных и частных собраний. Вот Мельковская стрелка, где в тюрьме «Заречный тын» содержались сорок четыре старообрядческие женщины и тридцать пять подростков-раскольников, в часы досуга шивших мешки «за пищу». А вот фотопанорама Метенкова 1898 года, на которой Мельковская слобода неотличима от Бруклина задолго до небоскребов и граффити. Вообще, глядя на фото, ассоциации с США и освоением фронтира возникают неумолимо.

Местами справочник превращается в технический паспорт объектов культурного наследия, но интересующиеся читатели с этим справятся. Советский модернизм, метро и девяностые представлены пунктиром: есть задел для тома «Улицы нового Екатеринбурга». Побочный эффект предсказуем: вместо ТРЦ будешь искать взглядом старую кладбищенскую часовню или мост Бармин — жаль, конечно, что ничего такого не найдешь.

«На Фетисовской открыли свои кабинеты несколько врачей — В. Г. Эман (в доме № 5), Н. А. Красовский (в доме № 49), отоларинголог Б. А. Ландсберг (в доме № 3), зубной врач Е. С. Еремеева (в доме № 36), фельдшер П. Д. Мельников (в доме № 6). В доме купца Д. М. Короткова № 23 начала работать дамская мастерская А. Я. Ларичевой. В одном из домов в середине 1-го квартала четной стороны разместился земский приемный покой».

Нина Малыгина. Андрей Платонов: диалоги с предшественниками и современниками. СПб.: Нестор-История, 2025. Содержание

Андрея Платонова широкие народные массы по традиции воспринимают как эдакую «вещь в себе», хотя вроде бы отечественными и зарубежными авторами написано великое множество книг о том, из каких слоев языковой реальности произрастает собственная платоновская речь. Несмотря на усилия критиков и литературоведов, мир автора «Котлована» и «Чевенгура» остается заколдованным и как будто расколдовыванию вовсе не подлежит.

Тем и интереснее читать глубокие академические исследования, особенно написанные такими специалистами, как Нина Михайловна Малыгина, которая Платоновым профессионально занимается с 1970-х годов. Корпус произведений Андрея Платоновича она последовательно анализирует как целостный «метатекст»: в нем все связано со всем, но при этом он совершенно не изолирован от внешней действительности и постоянно через нее подпитывается.

Поэтому Малыгина начинает книгу с важнейшего замечания: отмахиваясь от наследия советской литературы как явления официозного и эстетически несостоятельного, мы рискуем не понять гениальность платоновской прозы, которая из этой самой литературы произрастает. Впрочем, на страницах этой книги того официоза не так уж много: да, есть большая глава о связях Платонова с рапповцем Александром Воронским (не таким уж и простым и дуболомным, как можно подумать), но главными героями в ней все же становятся Валерий Брюсов, Сергей Есенин, Осип Мандельштам, русские футуристы.

Каждая из этих фигур, вроде бы совершенно разных, проникает в самую плоть текстов Платонова, формируя тот особый голос, которому можно сколько угодно подражать, но в подражании этом неизбежно будет сквозить фальшь — потому что можно сколько угодно имитировать известное «косноязычие», однако в контекст этого самого «косноязычия» себя уже никак не перенесешь.

Закрывает книгу глава о продолжателе линии Платонова — Варламе Шаламове и его «новой прозе». Подобная генеалогия некоторым может показаться неочевидной, однако страницы, ей посвященные, убедительны и полезны.

«Шаламов писал: „Каждый мой рассказ — пощечина по сталинизму, и, как всякая пощечина, имеет законы чисто мускульного характера“.

Как „пощечину по сталинизму“ современники восприняли и ряд произведений Платонова. Протестом против нарушений принципов создания и функционирования пролетарского государства были проникнуты рассказ „Усомнившийся Макар“, повести „Впрок“ и „Котлован“».

Михаил Вогман. Древнееврейские мифы. От Левиафана и богини Ашеры до разбитых скрижалей и Иова. М.: МИФ, 2025. Содержание

Удивительное дело: про мифологию древних греков современное человечество более-менее в курсе, про шумерскую — тоже, египетскую — аналогично. А каковы были архаические представления евреев в добиблейские времена — уже как будто загадка, о которой даже мало кто задумывается.

Востоковед Михаил Вогман взял на себя труд собрать по крупицам и систематизировать мифологическую базу, на которой держалось еврейское общество до оформления полноценной монотеистической религии. На этом пути он приходит к любопытным выводам и обобщениям, осмысляющим само понятие мифа и его роли в цивилизации — не только древней, но и актуальной.

Важнейшим наблюдением Вогмана становится интуитивно понятный, но редко проговариваемый вслух тезис о том, что миф лишает сакральности жизнь осязаемую, отказывает ей в сакральности и ценности в сравнении с глубинными архетипами, которые мы не можем, грубо говоря, «увидеть и потрогать». Несмотря на поступательное движение к «логике» и «рациональности», миф проявляет удивительную живучесть, находясь в разные эпохи как внутри организованной религии, так и в светских формах социального взаимодействия: искусстве, политических идеологиях и даже в самой «рациональности».

Несмотря на сложность и местами болезненность поставленных проблем, книга, что называется, адресована «самому широкому читателю» и выглядит достойным пополнением замечательной научно-популярной серии «Мифы от и до».

«В другой истории (1 Цар. 19) фигурку терафима подкладывают в постель, чтобы выдать за спящего Давида, из чего следует, что терафимы могли быть подобны погрудной фигуре натурального размера. К терафимам также могли обращаться как к оракулам (Зах. 10:2).

Этимология слова „терафим“ неясна. Позднейший раввинистический Таргум (Псевдо)Йонатана (I тыс. х. э.) сообщает, что они изготавливались из черепов принесенных в жертву первородных детей; головы особым образом консервировались, а под язык им клалась металлическая пластинка с волшебным заклинанием. Скорее всего, это лишь фантазии позднейшего читателя; тем не менее любопытно, что почитание консервированных —загипсованных — черепов действительно существовало в Ханаане, однако за много тысяч лет до израильтян».