Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Вадим Волобуев. Станислав Лем — свидетель катастрофы. М.: НЛО, 2023. Содержание
На русском языке существуют уже четыре биографии Лема. И все они в разной степени не безупречны. Первой (2014) нужно назвать книгу Виктора Язневича — «главного лемолога всея Руси», в которой дан краткий и суховатый отчет о жизни и основных философских идеях Лема. Следующим (2015) вышел том ЖЗЛ за авторством Геннадия Прашкевича и Владимира Борисова — откровенно слабый и компилятивный, с цитатами из Лема на две-три страницы. В 2019 году появилась переводная монография Войцеха Орлинского — первого польского биографа Лема: повествование богатое, но неровное, из которого мы больше узнаем о дефиците автомобильных запчастей и любимых шоколадках Лема, чем о том, что же действительно было для него важно и почему. В самой Польше книга Орлинского была вскоре перекрыта куда более фундаментальной работой Агнешки Гаевской, на которую в основном и ссылается автор четвертой русской биографии Вадим Волобуев.
Волобуев избрал не совсем обычную оптику для биографического исследования. Главным героем его солидного, 700-страничного труда выступает отнюдь не польский писатель, а скорее... сама Польша — страна с не самой простой историей в двадцатом веке (впрочем, у кого она была простая?). Польша, краткий миг независимости которой между двумя войнами был омрачен националистическими, коммунистическими, антиеврейскими и антиукраинскими радикальными настроениями; Польша, попавшая между Сциллой и Харибдой двух агрессивных сверхдержав; Польша, ставшая основной (наряду с Украиной) сценой для адского действа под названием Холокост; Польша, насильственно обращенная в социализм и вынужденная репрессировать своих недавних героев, боровшихся в Сопротивлении; Польша, несколько десятилетий варившаяся в кислотном растворе коммунистического режима, стагнирующей экономики, нерешенных социальных проблем, пока не доварилась до костей военной хунты Ярузельского. Короче, автор знает и любит Польшу, недаром он биограф еще одного знаменитого поляка — папы римского Иоанна Павла II.
Но так же ли автор понимает Станислава Лема, чьи происхождение, судьба, характер, образ мысли ставили его скорее в оппозицию к Польше, а через нее — и ко всему миру, все равно, социалистическому или капиталистическому? Достаточно ли разобрался в том, почему Лем, писатель уровня Конрада и Сенкевича, еврей, выживший в нацистской оккупации, потерявший родину и всю жизнь испытывавший по ней ностальгию, сочинял «нелюбимую» им научную фантастику? Эти риторические вопросы требуют не ответа, но развернутого пояснения.
Вадим Волобуев назвал свою книгу «Станислав Лем — свидетель катастрофы». Такая характеристика ясно определяет исторической подход биографа. Есть некая катастрофа и есть свидетель, на глазах которого она происходит. Первая — самое главное, второй — только зеркало для нее. Неизбежно кривое, как и полагается очевидцу. Однако представляется, что в случае Станислава Лема неверно ни то, ни другое. Рассмотрим почему.
Уже структура книги вступает в противоречие с выбранным названием (и, соответственно, подходом). Текст поделен на три части, озаглавленные «Катастрофа первая», «Катастрофа вторая», «Катастрофа третья». В первой части идет речь о нацистской оккупации и истреблении евреев, вторая посвящена закручиванию гаек после недолгого периода оттепельных свобод на рубеже 1950–1960-х, в третьей говорится о разгроме народного движения «Солидарность» и «полуэмиграции» Лемов. Так о какой именно катастрофе сказано в названии книги? О всех трех? Но, будем честны, эти катастрофы никак нельзя назвать равнозначными — ни в истории Польши, ни тем более в жизни Лема.
Трудно даже представить, что творилось в душе Лема, вынужденного ежедневно наблюдать за массовым уничтожением евреев Львова. Их избивали и расстреливали на улицах, запирали без средств существования в гетто, вывозили вагонами в лагеря смерти, откуда уже никто не возвращался. Из более чем ста тысяч львовских евреев до прихода советской армии дожили 823 человека, прятавшиеся в канализации! Погибли практически все друзья и родственники Станислава (кроме его семьи). Однажды Лему пришлось полдня выносить раздувшиеся трупы заключенных из подвала местной тюрьмы, а вокруг стояла толпа горожан, жаждущих разорвать евреев на месте. Это было еще летом 1941 года, во время так называемых дней Петлюры, когда поляки и украинцы при поддержке немцев вымещали свою ненависть к только что ушедшим красным на евреях. Сам Лем спасся отчасти потому, что нашел работу в сырьевой конторе и носил зеленую повязку с надписью «Nutzjude» («полезный еврей»), отчасти же просто благодаря удачному стечению обстоятельств и добрым людям, приютившим его тогда, когда, казалось, уже ничто не могло помочь. Трудно всерьез сравнивать трагедию Второй мировой с любыми последующими событиями, которые и жертв порождали несравнимо меньше, и успешного писателя Лема почти не затронули.
Чего не скажешь о первой, настоящей катастрофе. Как она отразилась на дальнейшей судьбе Лема — человека и мыслителя? Волобуев еще говорит о первом, но почти не анализирует второе. Известно, что Лем много лет скрывал свое еврейское происхождение и даже в автобиографическом романе «Высокий замок» ничем не обмолвился о нем. Известно, что при всех своих отчетливых антикоммунистических настроениях не подписывал никаких коллективных писем в поддержку диссидентов, не участвовал ни в какой фронде. Получая огромные гонорары в ФРГ, до конца жизни не любил немцев, подозревая их в тайной любви к Гитлеру. Но это все на поверхности, а что в глубине?
Одной из сквозных тем творчества Лема был сильнейший скептицизм по поводу возможности какого-либо позитивного контакта между обитателями иных миров. Разумный океан «Солярис», некрофауна «Непобедимого», квинтяне «Фиаско» и прочие цивилизации из множества произведений Лема могут выиграть или проиграть войну, выжить или погибнуть, но так и останутся без понимания, без диалога, без сотрудничества. Случаен ли такой скептицизм на фоне более оптимистической позиции других фантастов: от торжествующего «Великого Кольца» Ефремова до непростых, но все же взаимоотношений разных космических рас в творчестве Стругацких? Конечно, позиция Лема обоснована философски (например, в романе «Глас Господа»), но разве не предшествовал ей экзистенциальный опыт? Как возможен контакт инопланетных разумов, если проблематично даже сосуществование разумных людей на Земле: поляка и русского, украинца и еврея, поляка и еврея, русского и украинца?
Но почему так, ведь раньше все они жили вместе? И тут мы нащупываем подлинную Катастрофу, о которой молчит автор этой книги, но о которой сигнализирует всеми своими книгами Станислав Лем. Катастрофу, которая сделала возможной в том числе и Холокост. Это техника, техническое овладение миром. О техноскептицизме и даже техноалармизме Лема Волобуев упоминает мимоходом, в основном в цитатах, не связывая воедино в этом аспекте его творчество и судьбу. Между тем связь очевидна. Став свидетелем ужасных деяний рода людского в двадцатом веке, краха националистических, просветительских и коммунистических утопий, Лем не питал никаких иллюзий по поводу природы человека. Это по-прежнему обезьяна. И если обезьяна с палкой еще его более-менее устраивала, то обезьяна с гранатой, а тем паче с газовой камерой и атомной бомбой — решительно нет.
Более того, Лем, вслед за Хайдеггером и Толкином, проницательно разглядел антигуманистическую сущность техники. Она — не просто послушный инструмент в руках человека, но становится мерилом его самого. Теперь и человек оценивается механистически, как пресловутый винтик или шестеренка во всеобщем слаженном механизме, а наилучшим содержимым его мозгов считается программа — например, программа партии. Наиопаснейшим, по Лему, вторжением техники оказывается ее применение в социальной сфере, где, как на знаменитом «фелицитологическом полигоне» изобретателя Трурля из цикла «Кибериада», неизбежно получаются «прямоугольники, марширующие подозрительно ровным шагом».
Техника для Лема — антагонист всей его жизни. Уже пала коммунистическая система, уже свободна Польша, а Лем все пишет о каком-то «молохе», «мегабитовой бомбе», «фальшивом божестве технологии», отказывается пользоваться компьютером и интернетом. Это можно счесть брюзжанием пожилого человека, а можно — донкихотством одинокого героя, который еще в юности увидел, в каких монстров превращает людей техническая оснащенность и механизация жизни. Поэтому его в равной мере не устраивал ни социализм, ни капитализм; первый — своим машиноподобием, второй — деградацией под гипнозом технического комфорта. А о том, возможна ли для Лема альтернатива, мы уже писали ранее.
Если исследовать жизнь и творчество Лема с такого ракурса, становится ясно, что никаким просто свидетелем катастрофы он не был. Нет, он был ее историком, критиком, проницательным прогнозистом, оппозиционером. Он осмыслял и радикализовал, предупреждал и жил сообразно своим убеждениям. Целостность этой жизненной позиции Лема, к сожалению, не была замечена автором его новой биографии. Сделав своего героя пассивным свидетелем зримых исторических событий, Волобуев упустил активное осмысление им подспудных тенденций, которые, однако, эти события и порождают.
Вообще, для биографа, как мне представляется, важно заранее определиться, кем является его герой. Если он фантаст и философ, значит, без истории его мысли, без пристального вглядывания в суть его фантастики не обойтись, даже если сам он кокетливо заявляет, что фантастику на дух не переносит. Смотря какую: развлекательную — да, философскую — напротив. И смешивать их — последнее дело. Но, чтобы разобраться в этом, нужно именно всматриваться, а не ограничиваться подборкой первых рецензий и отзывов, как в книге Волобуева. Первые отклики вообще очень специфичны: их авторам отчетливо не хватает дистанции, особенно если перед ними новаторское сочинение, поэтому обычно пишут кто во что горазд и глубокого понимания не достигают. На этом фоне дотошность Волобуева, который подсчитал и сообщил нам возраст каждого из бесчисленных рецензентов или корреспондентов Лема, — как будто это скажет нам что-то существенное о нем, — вызывает только улыбку.
Таким образом, перед нами книга, не лишенная как достоинств, так и недостатков. Летопись бурной польской жизни помогает увидеть Лема в исторической перспективе, а цитаты и резюме первых рецензий на него дают любопытный срез того, как читающее общество реагировало на нестандартные, ломающие шаблоны и каноны произведения Лема. Но Лем-мыслитель, Лем-фантаст, Лем, чье творчество было в полном согласии с его судьбой и выбранной позицией интеллектуального изгоя, критика-одиночки, ускользнул и в этот раз. Хорошо, что у нас есть книга Вадима Волобуева о Станиславе Леме, но не менее хорошо и то, что это не последняя, как я убежден, биография великого польского писателя.