Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.
Стивен Коткин. Сталин: в 3 т. Т. 1: Парадоксы власти. 1878–1928, в 2 кн. М.: Издательство Института Гайдара, 2022
Кто был никем — тот станет всем
Вскоре после объявления о смерти Ленина в январе 1924 года секретная сводка ОГПУ доносила, что в массе населения боятся прихода к власти Троцкого, а еще более — фанатичного Дзержинского. Сталин наследником не считался. Однако именно он произнес на похоронах потрясающую речь-клятву, а не Троцкий, которого обвели вокруг пальца как ребенка, сказав, что он не успеет в Москву. Лев Давидович в это время поправлял здоровье в Абхазии, где его охрану обеспечивал (и доносил обо всем лично Сталину) молодой глава грузинских чекистов Лаврентий Берия. Между тем похороны Ленина были задержаны на сутки «по требованиям трудящихся», тело забальзамировали и начали возводить мавзолей, модернистский по форме и полный сакральных отсылок. Идею выдвинул, скорее всего, Владимир Бонч-Бруевич, с дореволюционных времен отвечавший у большевиков за связи с гонимыми царизмом сектантами, и поддержали Дзержинский со Сталиным, оба в молодости прошедшие через религиозную фазу и понимавшие важность создания центра эмоционального притяжения в новой столице СССР. Все это показательно для состояния дел в верхушке большевиков. Между 1923 и 1928 годами страшно обиженный Сталин шесть раз демонстративно требовал отставки, которая, конечно, всякий раз была забаллотирована товарищами по партии. Месть за эти унижения будет колоссальной, как и его свершения. Но мы сильно забегаем вперед.
Трансформации большевистской революционной диктатуры в сталинскую Коткин отводит примерно четверть первого тома. В основном же речь о том, как с исторической арены исчезали силы, препятствовавшие успеху большевиков. Царь и придворная камарилья (ругательное, но точное испанское словечко) оказались неспособны учиться управлять двумя важнейшими измерениями государственности ХХ века — бюрократической иерархией (включая военную) и массовой политикой. Карьерные тупики Витте, Столыпина, Дурново тому доказательство, как и преднамеренно обессиленные Дума или потенциально фашистское (т. е. инновационное для того времени) движение черносотенцев. Царизм предпочитал ритуальную статику парадов, костюмированных балов, крестных ходов и верноподданнических процессий пугающей стихии энтузиазма, митинговых толп, массовой пропаганды и политиканской риторики.
Взрыв февраля 1917 года породил хаос, поглощавший одного за другим ярких героев тех событий: англофила-империалиста и заговорщика Милюкова, первого из примеривших полувоенную «вождевку» Керенского, экзотичного полуазиата Лавра Корнилова, впавших в догматический ступор меньшевиков и эсеров, множество разноязыких «националов» (кроме разве что удачно запершегося в Финляндии Маннергейма). Кайзеровская Германия, выиграв войну на Восточном фронте, проиграла на Западном, тем самым оправдав отчаянную ставку Ленина на «похабный» Брестский мир. Мистик и садист барон Унгерн, фактически расчистил путь к превращению почти было китаизированной Монголии во второе коммунистическое государство мира.
Отдельно надо упомянуть поляка Пилсудского, который также совершил воистину невероятное. Бывший боевик и каторжанин, проходивший по одному делу с Александром Ульяновым, старшим братом Ленина, воссоздал Польшу на обломках сразу трех империй: Российской, Германской, Австрийской. Энергию революции поляки пустили по другому, националистическому руслу. Пилсудский стал важнейшим историческим антагонистом большевиков и лично Сталина, участника неудачного похода 1920 года на Варшаву. Нечто подобное совершил и бывший османский офицер Мустафа Кемаль, будущий Ататюрк, которому большевики, напротив, в начале 1920-х помогали по собственным тактическим соображениям в пику державам Антанты. А из тюремной камеры за Ататюрком с восхищением наблюдал пока безвестный неудачник Адольф Гитлер.
Вот так же плотно все спрессовано и в тексте Коткина. Вдобавок он посвящает целую главу сопоставлению большевиков с авангардным дадаизмом, зародившимся в годы Первой мировой войны в нейтральном Цюрихе буквально по соседству с обиталищем пока еще безвестного эмигранта Ленина. При чем тут дадаизм, это ведь просто совпадение? Да при том, что Ленин заставил большевиков экспериментировать в политике не менее безоглядно и доктринерски — или, скажем, не менее вдохновенно. Вопрос не в том, зачем в октябре 1917 года Ленин повел свою даже не партию, а фракцию на штурм Зимнего. Власть валялась на земле, и ее не решались поднять «мейнстримные» социалисты — эсеры и меньшевики, дожидавшиеся Учредительного собрания и наступления эпохи парламентаризма. Именно против умеренных социалистов было направлено октябрьское восстание — черносотенцы и прочие правые уже испарились, а белые еще не появились. Вот тогда власть и захватывает Ленин, которого почти весь 1917 год даже не было в Петрограде. Кто в те дни служил его верным представителем? Сталин. Говорят, что историю пишут победители. Парадоксальным образом, это не про Сталина, чью роль в 1917 году виртуозно игнорировал в своих работах побежденный Троцкий. И архиважный парадокс — в 1918 году в Питере, в Москве и далее везде все еще у власти некогда впавшие в «дадаизм» большевики. Их власть продлится более 70 лет — сравните с 72 днями Парижской коммуны. Так что же это было?
1920. Фото из архивов Евгения Коваленко
Три революции
В 1917 году, настаивает Коткин, происходила не одна, а три различные революции — либеральная в центральных городах (где эсеро-меньшевистские советы выступали тогда как левый фланг либерализма); национальные революции, опять же, преимущественно в городах на этнически нерусских окраинах бывшей империи (та же либеральная и умеренно социалистическая интеллигенция, быстро превращавшая свои национальные клубы и партии в парламенты и правительства новых государств) и, главное, крестьянский бунт в деревне, где начался стихийный «черный передел» земли и помещичьей собственности. Городские и сельские революции происходили раздельно, но объективно подпирали друг друга.
Такое наблюдалось еще в ходе Французской революции. Где были бы публицисты и ораторы Парижа, если бы летом 1789 года французские крестьяне не пошли поджигать шато аристократов? Но решились ли бы крестьяне на массовые поджоги, если бы в Париже публицисты и ораторы не провозгласили их действия отменой феодализма и великим национальным единением? (Вопреки наворотам последующего «ревизионизма» во главе с мэтром Франсуа Фюре, правы оказались скорее советский историк Анатолий Адо и американский исторический социолог Джон Маркофф.) Конечно, потом еще появится генерал Бонапарт, который забудет и простит устроенное летом 1789-го, чтобы мобилизовать в свою армию отныне патриотично преданных ему крестьян, а выживших в якобинском терроре бывших ораторов принять в госаппарат новой империи. Такова грубо упрощенная схема, по которой производятся революции, на чем сегодня сходится большинство специалистов.
Но, если бы история повторялась по выверенным схемам, в 1918 году по итогам поражения в Первой мировой войне грандиозная революция должна была бы произойти в Германии и Австрии. Из бури гражданских войн там выдвинулся бы свой молодой революционный вождь, упразднил бы бывшие правящие сословия, провел бы давно назревшие радикальные реформы — и повел бы воодушевленные армии под знаменами социал-демократии на освобождение мира от ига капиталистической Британской империи и ее американских приспешников.
По той же схеме в отсталой полуазиатской России должен был появиться более-менее фашистский режим того толка, что в реальности захватили большинство стран Европы в 1920–1930-х. На подавление анархии в городах и леволиберальных «говорилен» (в значительной мере еврейских и прочих инородческих) должен был двинуться харизматичный генерал-спаситель либо правопопулистский вождь (дуче, башбуг, каудильо, воевода, кондукатор и т. п.). Костяк нового режима и его армии составили бы офицеры, инженеры и управленцы, раздосадованные тупостью прежней монархии и закупоркой собственных карьерных ожиданий. Массовую поддержку им обеспечили бы деревенские мужички, готовые постоять за веру, устои и более всего за земельную собственность, а также хорошенько всыпать городским смутьянам и умникам, жидам и иностранной «немчуре». Именно это произошло во многих европейских странах, от Турции и Балкан до самой Германии. Крестьяне там имели землю, но хотели сильного покровителя для защиты от превратностей капиталистических рынков, особенно ударивших по ним в начале 1930-х, в разгар Великой депрессии.
Крестьяне перед лицом кризиса не всегда оказываются реакционерами. В Скандинавии в то же самое время утверждается социал-демократия — ее реформистские аналоги существовали в США, Канаде и Австралии, но это были относительно зажиточные и однородные фермерские демократии. Среднеразвитую же Германию раздирали противоречия между католиками и протестантами, арендаторами и прусским юнкерством, которые Гитлер перенаправил в антисемитизм и затем расистское господство над миром (о чем пишет Адам Туз). Но русским белогвардейцам из-за наследия крепостнической России не хватило ни зажиточных и верных мужиков, ни даже офицеров. Да и что бы победившие белогвардейцы делали с национальными окраинами, которые обзавелись своими армиями и вождями, с теми же Маннергеймом и Пилсудским?
История не знает сослагательного наклонения, как заметил, конечно, сам Сталин. Победил в итоге именно он. С либеральной революцией в центральных городах большевики расправились быстро. Белогвардейцев подвело глухое неприятие их крестьянством, опасавшимся восстановления старых порядков и расправы за «черный передел». Крестьяне дезертировали и из Красной армии, особенно в период полевых работ, но, по крайней мере, не на сторону белых. (Отсюда, вероятно, глубокая подозрительность Сталина к «мужичкам»: лишь в ходе Великой Отечественной войны он убедится в силе народного патриотизма перед лицом угрозы со стороны гитлеризма, чудовищно расистского и недальновидного в своей жестокости.)
Сталин с представителями азиатских республик, 1925. Фото: МАММ / МДФ / История России в фотографиях
От Царицына к образованию СССР
Дисциплина и переменчивый энтузиазм в ходе Гражданской войны стали главнейшей проблемой как белых, так и красных. Не забудем и о материальных ресурсах. Большевикам достались индустриальные города, зато белые захватили богатые хлебом юг России и Западную Сибирь. На стыке этих гигантских проблем в 1918 году и возникает впервые Сталин. При обороне Царицына, будущего Сталинграда, они вместе с верным Климом Ворошиловым порой проявляли себя как чудовищные дилетанты в военном деле — впоследствии то же самое было и во время Великой Отечественной, считает Коткин.
Но сила Сталина и в 1941-м, и уже в 1918 году была в массовой политике, пропаганде и нажимном управлении «по-большевистски». Один «военспец» в царицынском штабе красных, вскоре бежавший к белогвардейцам, опубликовал тогда ценную из-за близости к предмету и неожиданно высокую оценку действий Сталина по преодолению разброда в полуокруженном городе и вывозу оттуда зерна. Сталин широко прибегал к расстрелам не только для запугивания, но и для демонстрации эмоционального превосходства. В провалах повинны пробравшиеся к нам враги и предатели. Мы их выявляем и сурово караем, и так будет с каждым, кто проявит малодушие и предаст дело революции. Массовая пропаганда посредством массового террора — но не стихийного, а направляемого безжалостной рукой.
Что же касается возникших в ходе 1917 года этнократий всевозможных «националов» (напомним, в Совете народных комиссаров Сталину были доверены «дела национальностей»), то большевики переиграли большую их часть на их же собственном поле, и отнюдь не только вооруженным путем. Парадоксальным образом здесь большевики и лично их наркомнац грузин Сталин проявили себя как универсалистские модернизаторы и одновременно миссионеры, готовые доносить свою пропаганду на любом языке до самых отсталых окраин. В более отсталых районах как раз лучше срабатывал модернизм советской власти, обещавшей и действительно строившей национальные школы, театры, академии наук. Но как будет существовать вся эта этнографически пестрая федерация там, где соседние республики зачастую соперничали и даже враждовали, подобно Армении и Азербайджану? Как урезонить Грузию, где в 1922 году фактически выдали лицензию англо-французскому Оттоманскому банку? Возмущенный нарком финансов Григорий Сокольников, умница, прагматик и архитектор финансовой стабилизации НЭПа, среди ночи звонит Сталину — и тот берет трубку. Впоследствии Сталин расстреляет Сокольникова, который во фракционных дебатах выступал не против Сталина лично, но против самой должности генерального секретаря. Тем не менее именно у Сокольникова Сталин научился осторожности в вопросах валюты и финансов.
И все-таки как быть с Грузией, этой кавказской Польшей, — хотя ее и удалось завоевать, но Сталина при первом же появлении на родине в июле 1921 года освистали как предателя и империалиста его же друзья молодости? Первой реакцией было ввести Закавказье в состав Российской Федерации на правах не более чем автономии, как Татарию и Башкирию. Тут вдруг раздался грозный окрик Ленина, который сам всю жизнь боролся с узостью национал-уклонизма, с меньшевиками (в Грузии, несомненно, преобладавшими) и при этом ни разу на национальных окраинах империи не бывал. Создание СССР Коткин считает важнейшей политической коллизией, которая будет сказываться еще и столетие спустя. Ленин выступал в роли глобального мечтателя, Сталин же — государственника. В 1922 году Сталин подчинился и исполнил ленинское указание, создав де-юре конституционную конфедерацию. Первоначальное название «Союз Cоветских Cоциалистических Республик Европы и Азии» было сокращено до СССР из тех соображений, что вступить в него могли бы и революционеры Америки или Африки. Как верный ленинец, Сталин в целом сохранит конфигурацию Советского Союза. Но будучи все-таки Сталиным, он с самого начала 1920-х «нанизал» национальные республики на два внутренних стрежня — аппарат коммунистической партии и политическую полицию (ОГПУ, впоследствии НКВД и т. д.) Когда Горбачев в конце 1980-х годов вынет оба стержня, СССР тут же развалится.
«Кухня» бюрократической победы
Кадры действительно решали все. К моменту февральской революции 1917 года большевики скромно оценивали свою численность в 20 тысяч. На деле их было раз в десять меньше, порядка 2 тысяч, а к 1922 году столько сотрудников и сотрудниц будет только в центральном аппарате партии. После назначения генеральным секретарем Сталин централизует партию и через нее выстраивает государство. В этом, а не во фракционных интригах или терроре и был залог успеха его диктатуры. Центральный комитет требует от организаций на местах регулярных отчетов, рассылает им директивы и руководит подбором кадров. Все основные государственные и хозяйственные должности замещаются теперь партийцами по особому списку — номенклатуре, подведомственной Сталину. Троцкому подчинялись военные, Дзержинскому — чекисты, Рыкову — хозяйственники, Бухарин ведал идеологией и искусством, а Сталин как генсек ВКП(б) руководил всем этим сразу. Это означает длительные заседания, громадный оборот внутренних документов через секретные отделы всех уровней, расписки и визы начальников, армии секретарей-машинисток и спецкурьеров, особую телефонную сеть «вертушек» (аппараты с дисками для набора номеров были тогда новинкой), постоянные командировки уполномоченных и прием посетителей с мест. Только за 1921 год было выдано четверть миллиона пропусков в здание ЦК — в среднем выдавалось по 700 в день, включая выходные.
Сталин, Рыков, Зиновьев, Бухарин. 1924
Сталин не просто председательствует над всей этой бюрократией, которая и не снилась царским чиновникам. Он ведет себя как современный политик не европейского, а скорее американского типа — заботливый покровитель, decision-maker и популист. Он помнит имена и личные дела массы товарищей с мест, расспрашивает, где они устроились по приезде в Москву, какие проблемы, кто там у вас с кем борется? Он может лично ответить на жалобу, принять молодых энтузиастов и обсудить их предложения. Он требователен по-справедливому, не дает спуску никому начиная с себя. Неподкупен, скромен и, когда надо, обаятелен и остроумен. И исполнен веры в идею. Кроме того, Сталин получает секретные сводки, материалы прослушки и перлюстрации писем, поддерживает попеременно враждующие стороны во всех обкомах и наркоматах. Месяца не проходило, чтобы нарком иностранных дел (и родовой дворянин) Георгий Чичерин не пожаловался на своего заместителя Макса Литвинова (бывшего солдата бакинского гарнизона, учетчика на сахарозаводе и подпольщика-боевика), обзывая его болваном с наклонностями уголовника, а Литвинов в ответ обвинял своего непосредственного начальника в зазнайстве, гомосексуализме и громкой игре на пианино по ночам.
Да, порою кажется, что все это сошло со страниц Ильфа и Петрова. Но такова и была историческая подготовка к 1930-м. Сталин победил всех к 1928 году. Что дальше? Как и немалое число вступивших тогда в средний возраст советских начальников, он мог вкушать плоды власти. Например, завести гарем любовниц, пошить себе с десяток хороших костюмов, объедаться деликатесами и выпивать (однако Сталин оставался весьма аскетичным), ходить в театр (да, любил) или уехать в Сочи. Туда он стал ездить по совету Микояна, лечился от ревматических болей — отсюда же знаменитая сталинская привычка расхаживать по кабинету во время совещаний. Вместо всего этого Сталин идет на безумный политический риск и запускает коллективизацию.
Сворачивание НЭПа обсуждают в основном экономисты, приводя экономические аргументы почти сплошь против этой катастрофической меры. Коткин как поборник свободных рынков с этим горячо соглашается, однако Коткин-историк реконструирует и другие соображения, политические и идеологические.
К 1928 году партия большевиков была тонким слоем очень неравномерно размазана по громадным пространствам родины социализма. В городах висели кумачовые флаги и транспаранты, но за их пределами на два десятка деревень приходилась в среднем одна партячейка. Местные коммунисты, в основном демобилизованные красноармейцы, совершенно не знали, чем заняться — одни пили и дебоширили, другие женились на дочках кулаков, в чьих домах было просторнее и сытнее. В городах при рыночных нэповских условиях партийцы обычно становились бюрократами со всеми вытекающими патологиями.
Главное же — надвигалась новая большая война, а красноармейцы выезжали на парады по Красной площади на велосипедах или маршировали с трехлинейками в дырявых сапогах. Сталин, как и большинство его современников, ошибался насчет основного источника угрозы, который видел в Японии, Польше, Румынии и стоявшей за ними Британской империи. Сталин, упрямый и самолюбивый, так никогда и не признал (и в этом он едва ли был верным ленинцем), что распря с европейскими социал-демократами могла оказаться фатальной для левого движения и для всего мира. Об этом — во втором томе коткинской эпопеи, который носит мрачный подзаголовок «В предчувствии Гитлера».
Значимость роли Сталина в тот переломный момент несомненна и просто потрясает воображение. Все приобретает колоссальные масштабы: Сталин доказывал всем, включая самого себя, что он единственный мог решиться на слом капитализма и построение советской социалистической экономики. Революция и военный коммунизм не справились с этим — а он справился. Выстроенная за десятилетие 1918–1928 годов невиданная партия-государство размером с целый континент дала Сталину такую возможность. И совсем уж беспрецедентно то, что Сталину это удалось — во всяком случае, на какое-то время, до краха СССР.
Коткин отметает привычные всем теории заговора. Сталин не убивал ни Кирова, ни Надежду Аллилуеву и тем более не отравлял Ленина, который умер от атеросклероза в том же возрасте и с теми же симптомами, что и его отец Илья Ульянов. Яков Свердлов болел туберкулезом и, возможно, заразил им Сталина, с которым ютился в одной избе во время туруханской ссылки. Фрунзе, очевидно, не перенес наркоза, Дзержинский умер от инфаркта. Но разве для обвинения Сталина мало, спрашивает Коткин, как минимум шести миллионов умерших от голода крестьян и в десять с лишним раз большего числа переживших жесточайший голод? Для индустриализации едва ли была необходима такая коллективизация, утверждает экономический историк Роберт Аллен, однако для коллективизации требовался и был создан колоссальный репрессивный аппарат ОГПУ-НКВД и ГУЛАГа.