Джон Бушнелл. Эпидемия безбрачия среди русских крестьянок. Спасовки в XVIII—XIX веках. М.: Новое литературное обозрение, 2020. Перевод с английского Лары Пуцелло-Бушелл. Содержание
Антрополог Клод Леви-Стросс отмечал, что, пожалуй, все известные нам традиционные системы родства строятся на обмене женщинами. Относиться к этому можно по-разному. Но факт остается фактом: на протяжении истории женщинами обменивались роды и соседние племена, что не могло не сказаться на месте женщин в семье, общине, образе в культуре и формировании всего того, что ныне принято называть гендерной ролью. Учитывая, что современность ставит вопрос о пересмотре (порой, радикальном) этих самых ролей, книга Джона Бушнелла вполне ложится в общий тренд. Описанное в ней явление можно расценить как своеобразный бунт женщины против роли объекта со всеми вытекающими последствиями.
Уже само название «Эпидемия безбрачия среди русских крестьянок» как будто отсылает нас к теме child-free и отказу от семейных уз ради чего угодно, лишь бы это наполняло жизнь вечно ускользающим ощущением смысла. Правда, слово «эпидемия» добавляет ему некий апокалиптический оттенок. Но об этом — позже. А пока скажу, что книга не для тех, кто рассчитывает на яркие рассуждения о гендерном равноправии.
Труд Бушнелла — классический научный трактат-исследование, да еще основанный по большей части на статистическом методе. Другими словами, чтение местами довольно скучное, хоть и познавательное. Посвящено оно отказу от брака в некоторых направлениях старообрядчества — религиозного движения, не признающего реформы церкви патриарха Никона, проведенные в XVII веке. Это не первый пример американского взгляда на российское старообрядчество. Тропинку в дремучие леса русского религиозного нонконформизма для англоязычной публики протоптал еще Альберт Херд (Albert F. Heard) в далеком 1887 году. Тогда в Нью-Йорке увидела свет его книга «Русская церковь и русский раскол» (The Russian Church and Russian Dissent). Также уместно здесь вспомнить ставшую классической книгу Роберта Крамми (Robert Crummey) «Староверы и мир Антихриста: община Выга и российское государство» (The Old Believers and the World of Antichrist: The Vyg Community and the Russian State), вышедшую еще в 1971 году и до сих пор не переведенную на русский язык. Несколько американских и британских исследователей занимаются этой проблематикой и в наши дни.
Я бы условно разделил книгу Бушнелла на две части. В первой автор анализирует отношение помещиков к принадлежавшим им крестьянам с XVII века вплоть до отмены крепостничества в 1861 году. Тема крепостного права — не слишком популярная в российском публичном дискурсе. Закабаление крестьян, поборы, барщина, циничное распоряжение жизнями крепостных — все это не очень вписывается в образ «России, которую мы потеряли». Бушнелл достаточно беспристрастно, на основе документов, подробно объясняет суть «брачной» политики российских дворян в принадлежавших им вотчинах. Она была довольно простой: больше людей — больше оброка. Знаменитое «плодитесь и размножайтесь» для помещика означало прирост процента к капиталу. Только капитал был живой и кормил себя сам.
На самом деле в этой части взаимодействия крестьян и помещиков их интересы совпадали. Большая крепкая семья для мужика — основа хозяйства, в те времена замешанного на тяжелом физическом труде и коллективной обработке земли. Поэтому автор описывает случаи, когда крестьяне брачного возраста, не имевшие пары, напрямую обращались к помещику, прося его о покупке им женщин из других имений. Барин с удовольствием соглашался, ведь это означало приплод душ и сулило выгоды хозяйству.
Но даже если происходил обратный процесс, то есть девок выдавали замуж в соседнее имение, крепостник оставался в выигрыше. За такой переход отец девки на выданье обязан был платить «выводное» — сумму, компенсировавшую «трансфер» невесты в новое владение. В начале XVIII века помещики еще могли идти на уступки и ориентировались на правила так называемой моральной экономики. Это значит, что крестьянские традиции и обычаи подчас учитывались больше возможной экономической прибыли. Но к XIX столетию жажда наживы обуревала господ все больше и больше, так что торговля живым товаром и принудительные браки становились чем-то обыденным.
Примерно таким образом в XVII–XIX веках происходил обмен женщинами между крестьянскими дворами и помещиками. Даже у человека, знакомого с историей, возникает некоторая оторопь при чтении указаний, которые Голицыны, Ливены, Щербатовы и прочие помещики давали вотчинным управляющим и бурмистрам для регуляции браков. Складывается впечатление, что речь идет скорее о поголовье свиней, чем о людях. (По иронии судьбы одна из анализируемых деревень носит название Случково.) Впрочем, демографическая политика современных государств рассуждает примерно теми же категориями, только в иных, гораздо больших масштабах.
И вот здесь на сцену выходят главные героини повествования — крестьянки, которые отказывались от брака, де-факто ломая основу как помещичьего, так и крестьянского хозяйства. Хотя описание бракоборческого движения Бушнелл также построил в основном на скупых статистических документах (исповедные росписи и метрические книги), чувствуется, что за безликими процентами отказниц скрывалась реальная сила убеждений.
Проанализировав ряд документов, автор пришел к выводу, что девки, отказывавшиеся от браков в некоторых имениях Ярославской, Владимирской и Костромской губерний, принадлежали к одному из направлений старообрядчества — так называемому спасовскому согласию.
Здесь позволим себе краткий исторический экскурс: после реформ патриарха Никона старообрядцы, не принявшие новые обряды, разделились на два крупных лагеря. Одни стали принимать попов, так как не смогли обойтись без церковной иерархии. Они получили название «поповцы» и отличались крайним консерватизмом мысли и почитанием традиционных социальных институтов — семьи, государства («Святой Руси»), священства и т. д. В этой истории они занимают крайне незначительное место. Отказ от брака у поповцев основан на сугубо традиционных убеждениях и имеет старинную форму монашеской аскезы.
Совсем иначе сложилось вероучение другой части старообрядцев — беспоповцев. Они разместились на противоположном полюсе религиозного радикализма. Уже в XVII веке беспоповцы объявили, что после Никоновских реформ в мире воцарился Антихрист; попы и большинство церковных таинств утратили авторитет и спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Царя некоторые толки также считали Антихристом и за него не молились. Конечно, столь радикальные выводы предполагали трансформацию практик. Поэтому изначально большинство беспоповцев (федосеевцы, поморцы, странники) отказывались от браков. Во-первых, они полагали, что благословлять их может только священник, а раз попа нет — нет и брака. Во-вторых, свою роль играло и упоминаемое Бушнеллом вслед за многими другими авторами «экзистенциальное отчаяние». В самом деле, когда рушится мир, а на царском престоле восседает апокалиптический зверь, как-то не до пеленок и размножения.
Наиболее ярко нигилистическое неприятие мира проявилось как раз в спасовом согласии. Спасовщина была распространена с нижнего Поволжья до нынешней Вологодской области на севере. Последователи этого согласия считали, что, так как весь мир осквернен Антихристом, все таинства неактуальны, а поэтому любые потуги на установление контакта с Богом тщетны. Небесное начальство само разберется, кого и как спасать от огненной геенны. Спасовцы говорили: «Всемилостивый Спас сам знает, как спасти нас». Отсюда и название этого направления старообрядчества — спасовщина. Другое название — нетовщина, от простого, всем понятного слова «нет». Нет: таинств, церкви, благодати и спасения через все вышеперечисленное. Как утверждает Бушнелл, это решительное «нет!» относилось также к сексу и браку (что спорно). Кстати, тут можно вспомнить и еще об одном обозначении отсутствия и его производном: nihil и нигилизм. Спасовцы, по Бушнеллу, — это русские крестьянские нигилисты.
Казус заключается в том, что историк пишет о своеобразном меньшинстве. Большинство спасовцев как раз лояльно относились к браку, хотя бы в силу своего тотального безразличия. Они полагали, что официальная церковь не может их ни освятить, ни осквернить, поэтому большинство из них ходило брачиться в государственную церковь сугубо формально, как в ЗАГС. Впрочем, так поступали почти все религиозные нонконформисты Российской империи. Крещение и венчание в церкви было актом регистрации гражданского состояния. Даже Ленин и Крупская, убежденные атеисты, не избежали малоприятного для них церковного обряда бракосочетания. Вопрос о том, к какому же направлению русских религиозных диссидентов принадлежали рассматриваемые Бушнеллом крестьяне, мы разберем чуть позже.
Достаточно убедительны рассуждения автора в той части, где он делает вывод о том, что женщины рассматриваемого региона добровольно выбирали безбрачие. Староверки сами предпочитали безбрачную жизнь, а не принуждались к ней отцами семейства. Их выбор был неким проявлением свободы, пусть и ведущей к самоуничтожению общины и крестьянского хозяйства. Автор совершенно справедливо не считает этот выбор формой социального протеста. Протест декларативен, а «нетовщина» часто именовалась «глухой» как раз в силу скрытного исповедания своих взглядов. Скорее, на примере владимирских, костромских и ветлужских «спасовок» мы видим иное проявление ценностно-рационального действия, когда безбрачие является орудием защиты себя от разложения окружающего мира.
Конечно, последствия такого действия били не только по Антихристу в лице помещиков и попов, но и по самим крестьянам. Достаточно убедительно выглядят цифры, свидетельствующие по большей части о разорении «спасовских» дворов, вынужденных содержать по нескольку старых дев. Осознанию (спустя несколько поколений!) хозяйственной пагубности безбрачия автор приписывает и постепенный отказ от этой практики во второй половине XIX века. Кроме того, сильно менялось и спасовское учение. В середине этого столетия стало распространяться новоспасовство, или «поющая нетовщина». Нетовские ревизионисты конструировали культ и историю своей деноминации по образцу более институционально оформленных поморского и федосеевского согласий. В каком-то смысле это означало падение радикализма. С такого ракурса автор может быть и прав: когда «глухие нетовцы» стали выходить из тени — «спасовские» девки потянулись под венец.
В двух условных частях книги мы видим как бы два различных пространства. С одной стороны, это обыденный, систематизирующий господский и хозяйственный мир, который планирует, считает прибыль, занимается селекцией поголовья крестьян, дает распоряжения и наказания за ослушание. Чисто патриархальная картинка на основе документов: владыка-помещик регулирует жизнь имения, а владыка-большак, глава семьи, регулирует жизнь двора. Идет нормальный обмен трудом, капиталом, женщинами. Но этот привычный мир наталкивается на подводный камень религиозного радикализма, который тянет на дно все, неизбежно стремясь к самоуничтожению. Это, если угодно, общий вывод, который я сделал после прочтения.
Но перейдем к «научной части». Как исследование книга Бушнелла ставит больше вопросов, нежели дает ответов. Впечатляет объем источников, привлеченных автором. Прежде всего это документы региональных архивов, а также Российского государственного архива древних актов и Государственного исторического музея. Подробные статистические выкладки — железное доказательство того, что старообрядческие девки и правда в некоторых местностях составляли нечто вроде «Антиполового союза».
Однако для более подробного понимания ситуации в описываемой местности исследованию явно не хватает повествовательных источников. Сельские попы подавали отчеты «о состоянии раскола» благочинным, а те в свою очередь — в Духовные консистории губерний. Иногда такие отчеты можно назвать настоящими литературными произведениями. Зачастую они в подробностях излагают суть вероучения местных «раскольников». Учитывая скрупулезность и добросовестность автора, нельзя обвинить его в отсутствии попыток выявить такие источники. Вероятно, по данной местности их просто сохранилось крайне мало.
С другой стороны, исследование дополняет многочисленные свидетельства отказа от брака в вероучениях некоторых старообрядческих согласий. Между декларацией и реальным действием зачастую лежит пропасть. История бракоборных согласий (федосеевцев и филипповцев) показывает, что староверы умели успешно обходить запреты своих наставников. Исследование Бушнелла показало, что так было далеко не всегда.
Книга также дает возможность по-новому взглянуть на спасово согласие, ранее не замеченное в бракоборческих порывах. Правда, принадлежность к спасовству доподлинно зафиксирована не во всех случаях, приводимых автором. Иногда данные исповедных росписей характеризуют прихожан как «староверов» или «раскольников» вообще. Да и сельский поп далеко не всегда мог разбираться в тонкостях вероучения избегавших его крестьян, записав их скопом в самое известное ему или распространенное в округе согласие. Были ли все старообрядцы, которые анализируются автором, именно спасовцами — на мой взгляд, спорный вопрос. Они могли принадлежать и к федосеевскому или филипповскому согласию, которые прославились своим последовательным отрицанием браков.
Существовало также согласие «арсеньевцев», у которых был институт иночества. Иногда их также именовали спасовцами. При чтении книги Бушнелла возникает мысль о том, что в ряде случаев скупые статистические данные доносят нам сведения о старообрядческих скитах или иноческих поселениях. Для чиновников, помещиков и попов их жители были простыми крестьянами, но в старообрядчестве они являлись иноками, что и объясняет их безбрачие. Наконец, есть вероятность, что речь идет о какой-то местной вариации старообрядчества, столь богатого на внутренние разновидности. Поэтому я и пишу о «спасовках» Бушнелла в кавычках.
Также при прочтении возникает недоумение и по иной причине. Если безбрачие было одним из постулатов местных спасовцев, то почему от брака воздерживались в основном женщины (как видно из документов, мужчины-бракоборцы были не везде и то в определенный период)? К сожалению, несмотря на попытку автора ответить на этот вопрос, меня его объяснение не удовлетворило.
Наконец, так и осталось загадкой, как взаимосвязаны политика управления имениями и отказ от браков? Была ли эта взаимосвязь односторонней, как я описал выше, когда коса помещичьих интересов натыкалась на камень «раскольничьей» веры? Или же у безбрачия спасовских девиц были какие-то дополнительные мотивации, помимо вероучения? Возможно, мы еще услышим ответы на эти вопросы. А пока можно поздравить автора с выходом книги, которая займет достойное место в ряду аналогичных исследований.