Дэвид Харви. Состояние постмодерна: Исследование истоков культурных изменений. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2021. Перевод с английского Николая Проценко. Содержание
Теория тридцатилетней выдержки
Когда автор этой рецензии примерно четверть века назад впервые услышал слово «постмодерн», имя Дэвида Харви в России, вероятно, знали единицы. В культовом некогда интеллектуальном бестселлере Вадима Руднева «Словарь культуры ХХ века» не было ни одного упоминания о Харви. То же самое — в более рафинированной книжке Ильи Ильина «Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм», где чуть ли не на каждой странице мелькают фамилии Деррида, Лиотара, Фуко, Делеза, Гваттари и иже с ними. Правда, из этой же работы мы кое-что узнали и об американце Фредерике Джеймисоне, который из всех главных теоретиков постмодерна располагается, пожалуй, ближе всего к Харви, но публикация в России его главной книги «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» состоялась совсем недавно и стала заметным книжным событием. Появление на русском «Состояния постмодерна» Харви — событие такого же масштаба.
Почему одна из самых известных на Западе книг о постмодерне добралась до российского читателя с таким опозданием, догадаться несложно. Харви — убежденный теоретик-марксист, поэтому в девяностые годы особых шансов заинтересовать отечественных интеллектуалов не было: марксизм в те времена был, мягко говоря, не в почете ни в академических, ни в околоакадемических, «продвинутых» кругах. Конечно, марксистов-ленинцев — как сменивших теоретическую ориентацию, так и не поступившихся принципами всепобеждающего учения — на гуманитарных факультетах тогда было хоть отбавляй, но для них Харви заведомо бы оказался ревизионистом. Поэтому первая значимая его публикация в России состоялась лишь в 2007 году, когда вышла «Краткая история неолиберализма», но дискуссии о постмодерне к тому времени поугасли, хотя и преждевременно, о чем свидетельствует книга «Состояние постмодерна». Неслучайно сам автор всегда считал именно эту книгу своей главной работой.
Концепция Харви, несомненно, основана на уже сложившейся к концу восьмидесятых традиции осмысления постмодерна. Джеймисон опубликовал свою программную статью о постмодернизме как культурной логике позднего капитализма в 1984 году, «Состояние постмодерна» Лиотара было напечатано в 1979-м, а двумя годами ранее появилась книга Чарльза Дженкса «Язык архитектуры постмодернизма», влияние которой вышло далеко за пределы архитектурных кругов. Опять же можно вспомнить, что термин «постмодерн» мелькал еще в работах Арнольда Тойнби. Словом, у Харви были достойные предшественники.
Но если многие другие теоретики постмодерна пытались представить его как некую новую культурную парадигму или как естественный этап развития культуры в условиях, «когда все слова уже сказаны», с точки зрения Харви, это всего лишь частный случай более масштабного процесса, который он, как и полагается марксисту, связывает с тенденциями в глобальном накоплении капитала. В то же время Харви, как географ, не может анализировать эти тенденции в отрыве от пространственно-временных координат, так что на выходе получается старый добрый исторический материализм, который сам Харви предпочитает называть историко-географическим.
Эпоха гибкого накопления
Одно из главных достоинств книги Харви — она полностью соответствует известному представлению о том, что хорошую теорию можно доходчиво изложить в пределах одной книжной страницы. Вот как выглядит авторская аннотация к «Состоянию постмодерна»:
«Примерно с 1972 года в культурных, а также в политико-экономических практиках произошли глобальные перемены. Эти перемены неразрывно связаны с возникновением новых главенствующих способов переживания нами пространства и времени. Хотя одновременность в смещении измерений времени и пространства не является доказательством необходимой или причинно-следственной взаимосвязи между ними, можно представить веские априорные основания в пользу наличия определенного рода необходимых отношений между подъемом постмодернистских культурных форм, появлением более гибких способов накопления капитала и новым циклом „временно-пространственного сжатия” в организации капитализма. Однако на фоне базовых правил капиталистического накопления эти изменения выглядят в большей степени сдвигами во внешней картине, нежели признаками возникновения некоего совершенно нового посткапиталистического или даже постиндустриального общества».
В первую очередь следует обратить внимание на понятие «гибкое накопление». Для того чтобы поставить его в центр рассуждений, Харви определенно потребовались немалые интеллектуальные усилия, учитывая принципиально ускользающую от четкого определения природу этого явления. Глобальные перемены в культурных и политико-экономических практиках, происходившие в семидесятых — восьмидесятых годах, были столь же явными, сколь и трудно сводимыми к общему знаменателю, однако марксистский анализ позволяет Харви вскрыть базис этих изменений — уже не культурную, а политэкономическую логику позднего капитализма.
Переломным историческим событием Харви считает экономический кризис 1973 года, ассоциирующийся с нефтяным шоком из-за арабо-израильской войны — первая крупная глобальная рецессия, завершившая «славное тридцатилетие» после Второй мировой войны. Однако это был не обычный циклический кризис капитализма, а его переход в новый режим накопления и связанного с ним способа социального и политического регулирования. Предшествующий режим Харви именует фордистским — массовое конвейерное производство, основанное на корпоративных формах организации бизнеса, и массовое же стандартизированное потребление. Эту «разновидность рационализированного, модернистского и популистского демократического общества» сегодня не без оснований называют золотым веком глобального капитализма, а заодно и социального государства.
Но на рубеже шестидесятых-семидесятых, указывает автор, фордизму и его верному спутнику, кейнсианству, было все сложнее сдерживать внутренние противоречия капитализма — одним из характерных симптомов этого стала волна массовых протестов, прокатившаяся по всем континентам в 1968 году. Характерная для фордизма связка «большого труда», «большого капитала» и «большого правительства» на глазах теряла эффективность в силу своей негибкости в решении проблем производства, потребления, занятости и многого другого, вплоть до досуга, который в фордистской парадигме тоже превратился в конвейерный продукт.
Поэтому два последующих десятилетия стали беспокойным временем экономической реструктуризации и политических перенастроек. Корпорации массово закрывали свои предприятия в старых индустриальных центрах, перенося производства в страны третьего мира, где можно было рассчитывать на высокую норму прибыли. Государства от щедрых программ социальных гарантий переходили в режим жесткой экономии. Профсоюзы теряли силу. На смену социал-демократическим ценностям «славного тридцатилетия» шли индивидуализм и социальная атомизация, ассоциирующиеся с новой идеологией неолиберализма.
Для гибкого накопления, отмечает Харви, «характерно возникновение совершенно новых сегментов производства, новых способов предоставления финансовых услуг, новых рынков, а главное, чрезвычайно ускорившиеся темпы коммерческих, технологических и организационных инноваций. Оно запустило быстрые сдвиги в формировании моделей неравномерного развития как между отдельными секторами, так и между географическими регионами, породив, к примеру, масштабный всплеск занятости в так называемом сервисном секторе, а также в совершенно новых промышленных кластерах в прежде слаборазвитых регионах».
Этот же процесс ознаменовал новый этап пространственно-временного сжатия, которое в целом характеризует историю капитализма с момента его возникновения в XVI веке. В последней трети ХХ столетия с расцветом информационно-коммуникационных технологий барьеры пространства и времени были сведены к минимуму — капитализм восторжествовал в глобальном масштабе. Примечательно, что книга Харви была написана еще до распада СССР, однако происходившее в тот момент за железным занавесом автор «Состояния постмодерна» едва ли вынес бы за скобки капиталистических процессов. Став благодаря уже упоминавшемуся нефтяному шоку крупным мировым игроком на рынке энергоносителей, Советский Союз окончательно реинтегрировался в мировую капиталистическую систему и оказался в полной зависимости от ее динамики.
Несложно догадаться, что за три десятилетия, прошедшие с момента выхода книги Харви, капитализм не выходил из режима гибкого накопления — а следовательно, эпоха постмодерна в том смысле, в котором ее рассматривает Харви, продолжается. В этом можно убедиться, обратившись, например, к современным тенденциям на рынке труда: главным требованием к занятости уже давно называется именно гибкость (flexibility). Но возможность работать удаленно, неполную рабочую неделю или по индивидуальному графику оказывается привилегией далеко не для всех, особенно на фоне ускоряющегося технологического замещения труда. Еще в восьмидесятых годах Харви указывал, что рынок труда все больше опирается на рабочую силу, которую можно быстро принять в штат и столь же быстро и без издержек уволить, когда экономическая ситуация ухудшается — и с тех пор этот принцип не претерпел особенных изменений. В этом смысле знаменитая книга британского социолога Гая Стэндинга «Прекариат: новый опасный класс», посвященная занятости в эпоху смерти «классического» труда, оказывается лишь развитием тех идей, которые разработал в «Состоянии постмодерна» Дэвид Харви.
От исторического материализма к диалектическому
Те же самые тенденции Харви усматривает и в культуре, обращаясь прежде всего к кино: в качестве образцов постмодернистского кинематографа он анализирует фильмы Ридли Скотта «Бегущий по лезвию» и «Крылья желания» («Небо над Берлином») Вима Вендерса. Именно здесь автор, пожалуй, ближе всего подходит к тем концепциям постмодерна, которые уже давно известны российскому читателю.
Выбор «Бегущего по лезвию», одного из первых образцов киберпанка, не вызывает сомнений — «репликанты существуют в том шизофреническом вихре времени, который Джеймисон, Делез, Гваттари и другие рассматривают как столь принципиальный аспект постмодернистской жизни». Однако «Небо над Берлином» на первый взгляд далеко не самый показательный образец постмодернистского кино. У того же Вендерса этому направлению куда лучше соответствует более ранний «Американский друг», а если автор хотел найти подходящую картину за пределами Голливуда, то более убедительным вариантом был бы, наверное, «Мир на проводе» Райнера Вернера Фассбиндера — предшественник «Матрицы» и множества других фильмов о виртуальной реальности. «Небо над Берлином» заслужило культовый статус среди киноманов отнюдь не за постмодернистские приемы — этот фильм обычно воспринимается как романтическая история о преодолевающей любые преграды любви и художественное предчувствие скорого объединения Германии (и все это под музыку брутального Ника Кейва).
Но все признаки гибкого накопления Харви обнаруживает и здесь. Потерявшая работу циркачка Марион и спустившийся ради нее с небес ангел Дамиэль оказываются такими же блуждающими в пространстве постмодернистского города персонажами, как и Рик Декард и женщина-репликант Рэйчел в «Бегущем по лезвию» — с той лишь разницей, что фильм Ридли Скотта доступен максимально широкой аудитории, а картина Вендерса считается образцом высокого искусства.
Действительно ли послание Вендерса заключается в том, что именно романтическая любовь приводит мир в движение? — задается вопросом Харви. Благосклонная интерпретация этого фильма, по его мнению, может заключаться в том, что наш пресыщенный опыт восприятия китча и пастиша (пресловутая постмодернистская чувствительность) не должен стоять на пути освобождающего романтического желания и начала больших проектов. Однако финальные кадры фильма довольно зловещи, напоминает Харви: он переключается обратно в монохромность бесконечного времени. Иными словами, в «Небе над Берлином» обнаруживается двойное кодирование — типичнейший прием постмодернистского искусства, когда в произведение заложены возможности разного его прочтения. Точно так же, к примеру, роман Умберто Эко «Имя розы» можно читать как исторический детектив и как насыщенный отсылками ко всей мировой культуре текст-лабиринт.
Однако согласно логике автора двойное кодирование — отнюдь не прием игровой поэтики, а некое напоминание о том, что постмодернизм вовсе не является отрицанием модернизма, как порой думают. Переход от фордизма к гибкому накоплению действительно создал серьезные сложности для теорий любого типа, но картина предстает в ином свете, если не забывать, что и то, и другое — разные режимы одной и той же системы: капитализма.
«Многие стандартизированные производственные системы, созданные в условиях фордизма, переместились на глобальную периферию, сформировав „периферийный фордизм”. Даже новые производственные системы, стандартизируясь, имели тенденцию перемещаться из их инновационных колыбелей в третий мир», — писал Харви в 1989 году, приводя в качестве примера перемещение в Юго-Восточную Азию из калифорнийской Кремниевой долины компании Atari — ныне полузабытого первопроходца индустрии компьютерных игр. Но не будем забывать, что «Состояние постмодерна» написано на самом старте китайского «экономического чуда», которое во многом было основано именно на таком трансфере технологий, в результате чего многие китайские города стали напоминать антуражем «Бегущего по лезвию».
Но в то время, когда Харви писал свою книгу, уже начался и встречный процесс — третий мир активно создавал анклавы в пределах первого. «Возрождение потогонок в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, надомной и „удаленной” работы, а также бурный рост неформального сектора трудовых практик во всем развитом капиталистическом мире в действительности являет собой весьма печальный взгляд на, казалось бы, прогрессивную историю капитализма», — писал Харви, предвосхищая последующую макдоналдизацию, а затем и уберизацию экономик капиталистического ядра. Эклектика трудовых практик выглядит почти таким же признаком нашего времени, как эклектика постмодернистских философий и вкусов, резюмировал он.
Иначе говоря, наиболее глубокие интуиции Харви вскрывают диалектику нового этапа капитализма, который не только отрицает предыдущий, но и органично включает его в себя. Собственно, в этом, видимо, и заключается механизм двойного кода в постмодернистском искусстве, и такой подход, по сути, снимает старые споры о том, по каким критериям отличать постмодернистские произведения от модернистских, — тем более что именно в искусстве постмодерн был предугадан задолго до того, как это явление отрефлексировали теоретики.
В самом деле, в клетку какого художественного стиля поместить, к примеру, Владимира Набокова? Его лучший русский роман «Дар» был написан в 1930-е годы — время расцвета эпохи модернизма, а один из его главных поздних английских текстов, «Бледное пламя», был создан в 1960-е и обычно относится к характерным примерам зарождающегося постмодерна — но при желании оба эти текста можно интерпретировать с точностью до наоборот. Можно только догадываться, читал ли Харви того же Набокова, Кортасара или своих соотечественников — классиков американского постмодернистского романа, таких как Томас Пинчон и Джон Барт (возможно, эти имена не прошли мимо автора «Состояния постмодерна», но остались за рамками книги). Так или иначе, у диалектики Харви, апробированной главным образом на экономическом материале, хорошие перспективы и в тех сферах, применительно к которым в России о постмодерне говорят гораздо чаще.