Роджер Скрутон. Красота. М.: Теоэстетика, 2021. Перевод с английского Константина Бандуровского
Красота — скандальна. Она всегда становится камнем преткновения в наших суждениях о ней, открывая конфликт субъективных предпочтений. А о вкусах, как известно, не спорят. Этот трюизм поразительно живуч в силу того, что к нынешнему моменту понятие прекрасного лишено ясного содержания. Оно, как и понятие об искусстве, выражаясь в терминах Витгенштейна, — открытая дефиниция. В одной из своих статей Роджер Скрутон призывал сознаться: современные интеллектуалы не знают, что есть красота и что есть искусство, какие вещи мы можем определить как прекрасные, какую деятельность человека (а может и не только человека) мы можем с уверенностью отнести к родовому понятию искусства, а какую нет. В книге «Красота» Скрутон выступает против эстетического релятивизма, полагая, что чувство красоты связано с разумной — то есть реальной, а не сконструированной социальными теориями — природой человека, и, для того чтобы красота не иссякла, мы должны выносить взвешенные эстетические суждения, отличая прекрасное от уродливого.
Красота провоцирует общественный скандал. Он возникает там, где на прекрасное совершаются нападки, как в случае с множеством преднамеренно кощунственных акций и перформансов, которые известны, скучны и тривиальны сами по себе, но обретают силу только в качестве паразитов на теле красоты. Скрутон приводит в своей книге несколько примеров, в частности, музыкальную пьесу Моцарта «Похищение из сераля» в интерпретации оперного режиссера Каликсто Бийето. Он называет эти разрушительные, но бесплодные усилия тем, чем они и являются — осквернением, совершаемым «бойкими однодневками», а «желание осквернить — это желание обратить эстетическое суждение против себя, чтобы оно больше не казалось осуждением нас».
Скандал возможен и в том случае, когда люди доброй воли хотят отстоять и утвердить непреходящее значение красоты как защитницы человечности, не позволяющей человеку развоплотиться в животное, пойти на поводу у идеологий. Таким скандалом, как правило, становятся книги Роджера Скрутона, «Красота» здесь не исключение. Нужно быть невероятно уверенным и укорененным в своем опыте, чтобы писать о прекрасном как о чем-то серьезном и необходимом во времена, когда на красоту принято смотреть либо как на преодоленную и уже не актуальную ценность, либо как на источник легкодоступного удовольствия для сентиментального обывателя. Либо как на социальный конструкт, созданный, чтобы подавлять свободу индивидуума и угрожать равенству людей. В последнем случае интеллектуалы призваны деконструировать то, что от красоты все еще осталось, чтобы наконец сбылись слова Деррида, будто «в начале были руины». Скрутон определяет сложившуюся ситуацию как кризис гуманитарных наук — и приглашает сопротивляться.
«Красота» была написана для популярной оксфордской серии коротких введений, и в этом качестве книга полностью себя оправдывает. Структурно она разбита на несколько больших тематических разделов, посвященных, например, красоте природы или человека, каждый из которых, в свою очередь, включает множество маленьких подзаголовков — это своего рода небольшая энциклопедия, касающаяся очевидных и неявных аспектов феномена красоты с целью представить явление в его многообразии и нередуцируемости одновременно. Однако нельзя сказать, что в книге нет последовательного нарратива: всю архитектуру текста связывает попытка проанализировать связь между эстетическим восприятием и суждением, возникающим в сознании разумно мыслящего субъекта. Здесь есть место и кратким историческим экскурсам, и философской постановке вопросов об эстетическом суждении, и проблеме соотношения формы и содержания, и тонкому анализу самых разнообразных феноменов: от интереса к работе плотника до созерцания природы. Взгляд Скрутона охватывает вещи, лежащие не только в рамках повседневности, он устремляется и к той труднопреодолимой границе, за которой прекрасное остается нетронутым нашими досужими размышлениями. Он внимателен не только к тому, что сформулировать можно и, более того, необходимо, но и бережен в отношении к вещам, переживание и смысл которых почти невозможно выразить дискурсивно. В частности, в вопросе о языке Скрутон актуализирует не исчерпанные XIX веком способы говорения об искусстве, он показывает, что в описательности, известной нам по книгам Рескина, есть колоссальный потенциал для мышления о конкретном памятнике, раскрывающемся перед внимательным зрителем благодаря универсальной силе метафоры.
Осознавший себя как консерватора еще в юности, а впоследствии известный как верный последователь Эдмунда Берка, Роджер Скрутон понимал, что его положение в университете в среде левых интеллектуалов всегда будет шатким, но ценностный выбор неизменно оказывался выше вопросов конформизма и социального одобрения. Он писал книги и многочисленные эссе о том, как быть консерватором в Англии, как и почему необходимо сопротивляться идеям новых левых, «дураков, мошенников и поджигателей», как они определены в названии одной из его книг, недавно переведенной на русский язык (отрывок из нее был опубликован на «Горьком»).
Консервативные взгляды автора сказываются на содержании книги, посвященной красоте, но не в качестве навязываемого метода или идеологии, оправдывающей суждения, — эстетический опыт был первичен. Майский Париж 1968 года Скрутон наблюдал из окна — как бы свысока, — оглядывая панораму улиц, охваченных беспорядками, как встревоженный зритель, переживающий реальность эстетически, не имея предвзятого отношения к студентам и полицейским, еще не решаясь выносить моральных оценок. Парижские события переживались артистически и его знакомыми, переживались как трансгрессивное освобождение от буржуазной обыденности, как «апофеоз ситуационистского театра», однако для Скрутона поджоги автомобилей и граффити не смогли оказаться достаточно убедительными. В тот момент перед его глазами возник иной образ Парижа: он вспомнил, как читал о торжественных похоронах Поля Валери, устроенных по личной инициативе де Голля практически сразу после освобождения города. Театр разрушений, разыгрываемый толпой молодых людей, которые в скором времени сами заняли места добропорядочных буржуа, — и похороны великого поэта, чьи стихи связывали мертвых и живых, красоту и народ Франции. В мае 1968 года Роджер Скрутон предпочел «кратковременной экзальтации» красоту и смысл.
С этого момента и на протяжении всей жизни Скрутон будет изучать юриспруденцию и политическую философию, но эстетический опыт навсегда останется ядром его консервативных убеждений: он был готов чувствовать себя «интеллектуалом-парией», но не мог внушить себе согласие с тем, будто безликие бетонные коробки и модернистский вандализм приемлемы и целесообразны для разумного человека. Темой его первого самостоятельного исследования станет связь между искусством и воображением, а последняя книга будет написана о музыке искупления, «Парсифале» Вагнера. Между ними — несколько книг об архитектуре и музыке, романы, новеллы и оперные либретто. Философа, занимавшегося поисками нового архитектурного языка, внутренне связанного с общеевропейской и английской традицией, назначат на пост председателя Комиссии по строительству нового жилья — должность формальная, но Скрутон относился к ней со всей ответственностью. Даже несмотря на скандальное снятие с поста, последовавшее за тщательно «отредактированным» интервью левому изданию, которое выставило Скрутона как исламофоба, антисемита и расиста, он продолжал заниматься разработкой плана для Комиссии в уединении, на своей ферме.
Всякое его дело сопровождалось своими кривыми отражениями: левой и либеральной критикой, презрительными рецензиями и косыми взглядами, даже со стороны тори. Для нас примечателен один случай: в издании The Guardian вышла статья под довольно тенденциозным названием «Доверили бы вы Роджеру Скрутону разработать дизайн вашего нового дома?», где слово красота, центральное для Скрутона, было взято в кавычки. В современном мире нет никакой Beauty, есть «beauty». И занятно, что сам Скрутон определял большой срез современного искусства как «pre-emptive kitsch», то есть «упреждающий китч», который заведомо взят в ироничные кавычки, за счет чего скульптуры Кунса или работы Уорхола как будто становятся легитимным, остроумным и ярким художественным высказыванием.
В «Красоте» современному искусству уделено не много внимания. В последней главе «Бегство от красоты» Скрутон предлагает свою интерпретацию событий, начавшихся с открытием современности Бодлером, однако и здесь он занимает скорее охранительные позиции. Да, Поллок бежал от красоты, но ведь был и Хоппер. Да, мир пошел на поводу у «Фонтана» Дюшана, но были еще Элиот и Паунд, Шенберг и Бриттен. Скрутона трудно обвинить в ретроградстве, он действительно чуток к современности и проводит гораздо более тонкие различия, чем «модернистское — уродливое», «классическое — прекрасное». Его огромная заслуга перед консервативно настроенной публикой, которой так часто не хватает эстетической чуткости, состоит в том, что Скрутон не вздыхает по салонному академизму, не ностальгирует по безжизненной и поверхностной живописи Бугро или сентиментальным пейзажам, ведь именно против этой лжи справедливо ополчился авангард. Ларошфуко говорит нам, что сентиментальность — враг чувств, по сходному принципу Скрутон противопоставляет искусству китч, характеризующийся как «плесень, которая оседает на всех произведениях живой культуры, когда люди начинают предпочитать чувственные атрибуты веры тому, во что верят по-настоящему».
В самом начале книги Скрутон признается в том, что свои суждения о красоте он не может строить, опираясь на платоническую идею триединства Истины, Блага и Прекрасного, и потому, в частности, оставляет в стороне растущую из этой традиции богословскую аргументацию. По этой же причине он не может не признать красоту, открытую романтиками, — Сатана Мильтона, «Цветы зла» Бодлера и «Саломея» Уайльда не являются носителями истины и блага, и тем не менее они обладают красотой. В то же время Скрутон признает за красивыми объектами и произведениями искусства моральный смысл — не морализаторский, и это важно, но моральный естественным образом, как то, что созвучно разумной природе человека. Красота зла, таким образом, становится аргументацией против платонической триады, но аргумент повисает в воздухе: Скрутон, как и все мы, не знает, что делать с красотой, которая соблазняет. Если модернизм способен изуродовать здание, почему ложь Сатаны не оскорбляет сущность прекрасного? И чем тогда отличается умиротворенная и благородная красота Саломеи Филиппо Липпи в Кафедральном соборе Прато от красоты Саломеи у Уайльда, Бердслея и Штрауса?
Скрутон, безусловно, кантианец, и область трансцендентного он оставляет за горизонтом наших рациональных познавательных способностей, обращаясь скорее к разуму человека, чем к бытию и тому, что лежит за его пределами. Словом, красота Елены Троянской — в глазах Гомера, несмотря на его слепоту. Понятие красоты уточняется через упоминание множества различий, что традиционно для эстетической мысли со времен Шефтсбери, Баумгартена и Канта: есть чистая красота, вроде «Оды соловью» Китса, есть возвышенная, открывающая в человеке измерение бесконечного, есть искусства изящные — les beaux arts — и полезные. Иногда кажется, что Скрутон слишком связан рамками мысли эпохи Просвещения, но, по крайней мере, он берет из нее лучшее. Поэтому закономерно, что центральное место в книге занимает критика феномена пользы: и как грубого утилитаризма, и как препятствия для незаинтересованного суждения вкуса, когда произведение искусства создается и существует ради самого себя. Идея великих немцев о незаинтересованности давно стала своего рода «школьным» фактом, академической банальностью из списка вопросов к зачету, но Скрутону удалось ее оживить: он постоянно вводит новые различия и нюансы. Разумная незаинтересованность — моральна, не только потому что мы освобождены от личных и корыстных притязаний в своих отношениях с прекрасным, но еще потому, что чистое переживание способно намекнуть на близость к области священного. Следующего шага — указания на священное как источник красоты — Скрутон все же не делает, оставляя интуицию открытой. Вопрос о моральном и священном становится для него поводом для разговора о связи красоты и сексуального желания, табу и осквернения.
Когда мы сталкиваемся с красотой другого человека, а не произведения искусства, бескорыстность нашего влечения ставится под вопрос. В этом случае Скрутону все-таки оказывается необходим Платон. Красота и эрос связаны, и наше стремление к избранию и созерцанию снижается до тривиального влечения, когда мы оказываемся невнимательными к красоте как к благу. Это различие помогает определить тело красивого человека не как инертную материю, а как воплощение «я». Скрутон в этом смысле оказывается противником картезианского разделения всего сущего на телесную и духовную субстанции. В этой трактовке полноты человека он оказывается гораздо ближе к христианской традиции рефлексии над событием Воплощения, чем к просвещенческим авторам. Именно эта идея указывает ему на суть различия между эротическим искусством и порнографией, и Скрутон делится множеством наблюдений, сравнений и открытий, нигде не впадая в нравоучительный викторианский тон. Потребительское отношение к тому, что принадлежит области эроса, осуждает как будто не сам автор, а феномен воплощенной красоты, которая не терпит осквернения.
Удивительно, но Скрутон, изначально уведомив читателя об отказе рассуждать о красоте, исходя из «метафизического» платонизма, постоянно приближается к области духа, хотя последнего слова философ старательно избегает. Кажется, что именно эта особенность книги делает ее чем-то большим, чем просто краткое введение в эстетику как форму знания Нового времени.
Изысканной в своей скромности, но важной кажется идея Скрутона о «минимальной красоте», необходимой для того, чтобы дать великому и оригинальному чувствовать себя в добрососедском окружении. Например: «взаимная вежливость» непритязательных, минимально красивых домов дает действительно важным зданиям пространство для звучания, они не теряются в шумном многоголосии фасадов. Привлекательная и аккуратная сервировка стола важна не меньше, чем наши потрясения от великой архитектуры, так как первое сопутствует повседневности, коммуникации и стремлению жить цивилизованно и достойно среди людей, то есть облагораживает нас на постоянной основе. Для Скрутона это особенно важно и в политическом отношении, потому что без малых, но каждодневных усилий в деле красоты не создается дружелюбного пространства, способствующего горизонтальным общественным связям. Словом, непременное желание выделиться и разрушить общий, постепенно и естественно складывающийся канон может быть свойственно не только модернистским архитекторам, чьи здания агрессивно вторгаются в городскую ткань. Вычурный наряд наносит обществу людей тот же вред, только в менее существенных масштабах. Скрутон элегантно говорит, что есть вещи, намного значительнее нашей однодневной оригинальности: «Если вы хотите выделиться, то должны быть достойны того внимания, на которое претендуете, как например в случае церкви Лонгены»*Имеется в виду собор Санта-Мария делла Салюте в Венеции, построенный итальянским архитектором XVII века Бальдассаре Лонгеной..
Люди признают за красотой особую силу, способную вырывать человека из его повседневности и одномерности: красота вторгается и заявляет о себе, когда ее не ждали, к ее приходу не готовились, о ней не просили. Из этой ловушки трудно выбраться без единого ранения. Когда мы влюбляемся, мы потрясены красотой другого человека. Когда мы пришли в консерваторию послушать музыку, но услышали в «Плаче Адама» Арво Пярта нечто, что заставило нас пережить всю скорбь этого мира и явило человека как прекрасное создание, — это вторжение красоты. Куда она зовет? И как достойно ответить на этот призыв? Красота — скандальна, потому что нарушает наш план жить в ложном смирении, без опыта величия и совершенства. «Взрывной» потенциал красоты признается Скрутоном как реальный и способный вырвать человека из обыденности, и в этом красота подобна священному. Вспышки освобождения от профанного кратковременны и редки, но они необходимы человеку для достойной жизни.
«Красоту» можно сравнить с садом расходящихся тропок: она полна указующих жестов, и в каждой, казалось бы, стабильной точке взвешенного, дисциплинированного суждения нам намекают, что поблизости есть другие пути для мысли. Главное достоинство книги в том, что Скрутон — совершенно не умышленно — заставляет читающего постоянно обращаться к личному опыту переживания красоты. Вы чувствуете себя связанным со всем, о чем он пишет, напрямую. И продолжаете задавать вопросы, но не только автору — вас разворачивают к миру собственного эстетического опыта и миру внешнему, в котором красота — есть, и за нее стоит бороться.